В этом случае лондонский фестиваль приобретал особую цену. Если Алансону на самом деле вскоре предстоит стать королем Франции, то жизненно необходимо не только поддержать его притязания на руку Елизаветы — нельзя даже и позволить ему помыслить о ком-нибудь еще. Став королем, герцог взойдет на трон католической страны, и это заставит его хорошенько подумать, стоит ли жениться на протестантке. Не так давно Екатерина Медичи заговорила о возможности его брака с испанской принцессой, а о таком союзе даже подумать страшно.
Принимали французов со сказочной роскошью. Что ни день, в новом доме приемов Елизавета, одетая в расшитое золотом платье, сверкая драгоценностями, устраивала званые вечера. Не отставали от нее и советники — у них, правда, гостей было поменьше, но по части вин и закусок все было на том же уровне. Помимо того, устраивались рыцарские турниры, на которые юные придворные (среди них и Филипп Сидни) выезжали при полном параде: феерические костюмы, сверкающая броня, металлические инкрустации, шлемы с перьями из золота и серебра. Чаще всего эти турниры представляли собою аллегорию Искушения, героями которой выступали неприступная Крепость Красоты (сама королева) и осаждающее ее Желание (страстный искатель королевской руки Алансон). Осаде предшествовала канонада: из орудийных дул вылетали фонтаны ароматной воды и «подслащенного пороха», не говоря уже об охапках цветов, но любые покушения на девственность не приносили успеха. Осаду приходится снять, и один из актеров массовки назидательно говорил рыцарю, что придется ему «удовлетвориться надеждой на благоприятный исход правильных переговоров и терпеливо ждать благосклонности Ее Величества».
«Правильные переговоры» шли живо, но нельзя сказать, что вполне благоприятно. К началу июня проект брачного контракта был готов, но англичане настояли на том, чтобы включить в него статью, согласно которой он вступает в силу лишь после того, как Алансон лично приедет в Лондон на подписание.
Французские посланники, закормленные до отвала и измученные бесконечными спорами, отправились домой. Вслед за ними в Париж поехал Уолсингэм, который от имени королевы должен был потребовать военной помощи — как возможной альтернативы брачному союзу. Елизавете стало достоверно известно, что слухи о серьезной болезни Генриха III сильно преувеличены, — это дало ей возможность выступить с новой дипломатической инициативой. Однако Уолсингэму при всем его опыте и умении убеждать собеседников (на сей раз он пытался втолковать партнерам, что Франции и Англии необходимо объединиться против Испании, пока такой союз еще имеет смысл) не удалось добиться от короля и его матери решающего слова. Они не доверяли Елизавете и требовали, чтобы в доказательство своей доброй воли она вышла за Алансона. Что же касается Нидерландов, то Англия так или иначе будет продолжать там свои действия — поддержка повстанцев в ее интересах независимо от любого союза или отсутствия такового.
Последний обмен посольствами только обострил отношения между двумя дворами, ибо короля Генриха оскорбило то, что в ответ на почти шесть сотен дворян, что он послал в Лондон, в Париж приехал один Уолсннгэм (в шифрованном послании, которое он отправил Елизавете говорилось, что король в сердцах грозился чуть ли не прикончить его). А еще хуже было то, что с Алансоном стало трудно иметь дело — он сделался неприступен и заносчив. Герцог вместе с вдовствующей королевой Екатериной принял Уолспнгэма — который, как обоим было отлично известно, решительно возражал против замужества Елизаветы — в пикардийском замке Ла Фер. Стоило ему заговорить на болезненную тему и заметить, что в народе брак королевы Елизаветы с французом чрезвычайно непопулярен, как герцог буквально взорвался. О браке, заявил он, разговор может идти только с самой королевой, что же касается ее договора с братом об альтернативе договору брачному, то этот вариант он даже рассматривать не намерен. Не будь рядом матери, сообщал Уолсннгэм Елизавете, маленький герцог вел бы себя еще агрессивнее. На этот раз он ограничился резким заявлением, что, даже если политический альянс состоится, он лично приложит все усилия к тому, чтобы его разрушить — в случае если Елизавета за него не выйдет.
Ясно, что Алансона следовало как-то задобрить, и Елизавета не замедлила отправить ему письмо с изъявлением любовных чувств. А следом за письмом пошли тридцать тысяч фунтов стерлингов золотом, «тайком вывезенных из Тауэра ночью по воде». Они предназначались на ведение новой военной кампании, и Алансон сразу же пустил их в ход, набрав отряд, обративший в бегство при Камбре испанское воинство известного военачальника Пармы.
Воодушевленный этой победой, Алансон отбыл в Англию, где и появился в конце октября без гроша в кармане, но в отличном настроении. Три года он осаждал неприступную королеву Англии, уверенный, впрочем, в ее любви, а также в том, что когда-нибудь эта любовь пересилит любые политические соображения. Теперь уже никто не назовет его мальчишкой, никто не усомнится в его мужестве — он доказал его, освободив Камбре. Ему не терпелось добиться решающего слова от Елизаветы — пусть подтвердит свою любовь согласием на брак. В конце концов на кон была поставлена его честь да и военная будущность, ибо она почти целиком зависела от английского золота.
Вскоре после прибытия в Англию Алансон отправил матери и брату оптимистическое письмо. Оптимизм этот, в частности, питался тем, что Елизавета тайком появилась на берегу, когда его корабль еще только входил в бухту — «чтобы он мог бросить на нее взгляд с моря». Каждый день они по многу времени проводили вместе, либо наедине, либо при дворе, но держась вдали и от советников, и от фрейлин, и у Мендосы сложилось впечатление, что между ними царит полное согласие. Ко всеобщему удивлению, Лестер был с герцогом не только любезен, но даже откровенно подобострастен, всячески ухаживая за ним за столом и не уставая повторять, что единственный путь к миру и спокойствию для Англии лежит через брак королевы с его высочеством.
Уолсннгэм тоже, казалось, утратил свою чисто пуританскую неприязнь к Лягушонку и вместе с Лестером осыпал Алансона комплиментами, особо подчеркивая его ум и дарования. Единственный недостаток герцога, заметил он как-то в присутствии королевы, состоит в его уродливой внешности.
«Эй, петушок, чего это ты так развоевался? — вспыхнула Елизавета. — Надоело мне слушать эти наветы!»
По прошествии десяти дней этого воркованья и безоблачного счастья королева вдруг предложила Алансону очередные тридцать тысяч — с тем, чтобы он отбыл во Фландрию. Тот восстал. Он не уедет из Англии, более того, из дворца шагу не сделает, пока королева не даст определенного ответа на его предложение!
22 ноября этот ответ последовал — в форме куда более драматичной, чем можно было ожидать.
Ближе к полудню Елизавета с Алансоном прогуливалась по одной из длинных дворцовых галерей. Лестер и Уолсннгэм следовали за ними на некотором расстоянии — Сесил в это время лежал в постели, мучаясь подагрой. Венценосная пара уже сделалась привычной приметой дворцового пейзажа: она — стройная и худощавая, он — маленький и полный, она улыбается и то и дело отпускает шуточки на своем французском с довольно-таки сильным английским акцентом, он в ответ рассыпается перед нею в любезностях. В этот день разговаривали они, возможно, оживленнее обычного, ибо как раз накануне герцог и его приближенные выражали сильное недовольство уклончивой англичанкой, которая никак не решится на последний шаг.
В галерее появился французский посол и заговорил с Елизаветой. Он заканчивает очередное послание его величеству Генриху, и ему нужно знать, каковы все же намерения королевы. У Елизаветы проступила краска на щеках. Он резко повернулась к своему невысокому спутнику и громко проговорила: «Можете написать королю, что я стану женой герцога Алансонского».
С этими словами она, к великому удивлению Лестера и Уолсингэма, сняла с пальца кольцо, протянула его Алансону и поцеловала герцога прямо в губы. Сомнений больше не оставалось. У всех на глазах произошел традиционный, еще из средневековой Европы идущий ритуал принесения брачной клятвы — женитьба в отсутствие священника.
Обрадованный и удивленный, Алансон, в свою очередь, надел Елизавете на палец одно из своих колец. Сцена доиграна до конца. Отныне они муж и жена!
Королева поспешно призвала в галерею придворных и громким голосом повторила клятву супружеской верности. Для присутствующих, надо полагать, это было настоящим потрясением. Все поразились не только внезапности происшедшего, что само по себе было большой редкостью при дворе, где превыше всего почитался церемониал, но романтическим и даже эротическим привкусом этого жеста. Согласно все той же древней традиции, брачующиеся, с того самого момента, как клятва произнесена, спят друг с другом, пусть даже впоследствии церемония повторится в церкви.
Именно этим, наверное, объясняется столь резкая реакция Лестера. Все то доброжелательство, что он так щедро расточал герцогу, растаяло после этого обмена кольцами как дым. Елизавету же несколько дней спустя он безо всяких церемоний спросил, кто она теперь — все еще девушка или уже женщина? Спит ли она с мужчиной, которого, пусть и неофициально, назвала своим мужем?
Все еще девушка, отвечала Елизавета, добавив, что скорее всего ею и останется, ибо условия, на которых она дала клятву Алансону (заключались они в том, что Генрих примет новые, довольно экстравагантные требования, связанные с этим браком), вряд ли будут выполнены. Вопрос, разумеется, носил чисто риторический характер. Подобно порывистому жесту королевы взрыв Лестера тоже отличался явной демонстративностью, хотя следует признать, что и в том и в другом случае наличествовало и искреннее чувство. Чем бы ни омрачалось их взаимное влечение, растянувшееся чуть ли не на целую жизнь (в том числе и женитьбой Лестера), его собственническое чувство по отношению к королеве никогда не ослабевало, и теперь он ревновал к маленькому самодовольному герцогу.