Со своей стороны, оба Сесила и их приспешники всячески разжигали боевой дух Эссекса, подталкивая его к участию в опасных военных авантюрах (в чем он, впрочем, совершенно не нуждался), — может, убьют или, что тоже их устраивало, вернется он в Лондон, потерпев какой-нибудь финансовый или политический крах. И даже если вернется с победой, можно попробовать каким-нибудь образом настроить против него королеву. (Противники чувствовали, что со временем Эссекс перейдет черту и сам подпишет себе приговор.)
Это могло случиться скорее всего потому, что Эссекс был абсолютно слеп к исключительным личным дарованиям королевы. Отношения их складывались на старый, освященный временем манер: высокородная дама и кавалер-обожатель. «Самая прекрасная, дорогая, великолепная Госпожа! — так обращался к Елизавете в своих письмах Эссекс. — Пока Ваше Величество дарит меня правом говорить о своей любви, любовь эта остается главным моим, ни с чем не сравнимым богатством. Лишившись этого права, я сочту, что жизнь моя окончена, но любовь пребудет вовеки». Однако о женском уме Эссекс был невысокого мнения и не видел оснований делать в этом смысле исключение для королевы. Английский двор, делился он с де Мессом, «страдает от двух недугов — нерешительности и непостоянства, и этим он обязан по преимуществу полу своей правительницы».
Такого рода непохвальные чувства разделялись в последние годы правления Елизаветы многими из ее придворных. «О, эта глупая женщина! Да не вознесется она надо мною, да не будет мною править! — воскликнул как-то один не самый умный офицер-женоненавистник. — Клянусь муками Христовыми, служить ей — то же самое, что служить грязной кухарке; да кто бы из государей христианского мира позволил себе так обращаться со мною!» Богохульника, осыпавшего Елизавету и другими оскорблениями, среди них и таким: королева «описалась от страха» при приближении «Армады», — судили, но ведь всякого, кто ждет не дождется дня, когда Англией снова будет править мужчина, под суд не отдашь. В какой бы восторг ни впадали простолюдины при одном лишь виде королевы, аристократия и политическая элита были более чем готовы увидеть на английском троне Якова VI, ныне короля Шотландии. Правление Елизаветы, отмечал французский посланник, «нимало не нравится знати, и если судьба распорядится так, что она умрет, можно не сомневаться, что англичане больше никогда не отдадут власть женщине».
На протяжении следующих нескольких недель де Месс не раз встречался с Елизаветой и с каждой новой аудиенцией узнавал ее все лучше. Ее эксцентричные манеры и вызывающая одежда по-прежнему смущали его. Ни на минуту не присаживаясь, она и говорила без умолку, нередко отвлекаясь на забавные случаи и воспоминания, так что посланнику приходилось возвращать ее к предмету разговора. Она повторялась, она наслаждалась смутными историями прошлого, однако же де Мессу хватало проницательности не принимать эти льстящие ее самолюбию воспоминания за старческое слабоумие.
Он лишь слегка, да и то про себя, подсмеивался над ними. Елизавета постоянно называла себя глупой старухой, на что, как и предполагалось, де Месс отвечал комплиментами ее уму, государственной мудрости, высоким достоинствам и всяческим совершенствам.
Елизавета явно уделяла повышенное внимание своей внешности. «Когда кто-нибудь говорит о ее красоте, — отмечает де Месс, — она принимается уверять, что никогда красотою не отличалась, хоть тридцать лет назад об этом все только и говорили. Впрочем, она и сама при первом же удобном случае возвращается к этому предмету». Как-то раз именно забота о своей внешности заставила Елизавету отменить встречу с посланником. Она уже приготовилась было, даже послала за французом и его сопровождающими экипаж, но в последний момент передумала. При взгляде в зеркало выяснилось, что выглядит она сегодня слишком плохо для того, чтобы показаться кому-нибудь на глаза.
Но в лучшей своей форме Елизавета и впрямь бывала неотразима, что бы на ней ни было надето — черное ли, любимое ли серебристое платье. По описаниям свидетеля, на одном приеме на ней было «огромное количество драгоценностей, не только в волосах, но и на руках, и на плечах, на шее — сплошь жемчуга и изумруды. А два браслета явно стоили целое состояние».
И все же, как ни ослепительна была внешность Елизаветы, ее едва ли не затмевали исключительно гибкий ум и сила духа. Вера в собственный талант правительницы была у нее абсолютной. «Рожденная править», она обнаруживала в государственных делах такую проницательность, что с нею не мог сравниться никто из ее советников («Они просто слишком молоды», — снисходительно замечала Елизавета). При всей открытости и даже игривости она произвела на де Месса впечатление «великой королевы, которой ведомо все». Когда он представил ей секретаря своей миссии, тот опустился на колени, и королева обласкала молодого человека, заметив, что ей приходилось читать его письма. «Она слегка ухватила его за волосы, — вспоминает де Месс, — заставила подняться с колен и сделала вид, что собирается дернуть за ухо».
Что больше всего поражало де Месса в королеве, так это ее неизменная живость. Однажды она заговорила было, что стоит на краю могилы, пора бы подумать о смерти, но тут же оборвала себя. «А впрочем, господин посол, я вовсе не собираюсь умирать, — сказала она, — и вообще я не так стара, как многим кажется». И с этими словами, положившими конец аудиенции, пританцовывая, направилась в личные покои. Де Месс едва верил своим глазам.
Прежде всего острый ум королевы проявлялся, естественно, в решении государственных дел. В этом смысле она произвела на де Месса впечатление человека не только дальновидного, не только расчетливого и умудренного опытом, но и на редкость хорошо осведомленного обо всех текущих европейских событиях. Повсюду, признавалась она, у меня есть осведомители, а особенно в испанских портовых городах. Платила им Елизавета щедро, но взамен ожидала полной преданности и трудолюбия. Если отчеты, что они присылают в Лондон, не соответствуют действительности, просто говорила она, их ждет виселица. Де Месс лично наблюдал, как королева требовала, чтобы все сведения поступали прежде всего именно к ней. В Уайтхолле появился посыльный с письмами из Франции. Когда он, совершая непростительную ошибку, передал де Мессу его корреспонденцию первому и лишь затем послания, адресованные королеве, Елизавета явно выразила свое неудовольствие.
Дело, приведшее де Месса в Англию, было срочным, однако неделя проходила за неделей, а ничего не решалось. Елизавета постоянно заговаривала о чем-то постороннем, что, как давно уже понял посланник, означало лишь ее стремление затянуть переговоры и дать событиям разворачиваться «своим естественным путем». Они толковали о классиках («Ее Величество прекрасно знает античную историю, и нет предмета в этой области, по которому она не могла бы высказаться»), о том, как любит она танцы и музыку (у меня шестьдесят оркестрантов, говорила она, поглядывая на танцующих фрейлин и отбивая такт ладонями и ступнями), как ей все еще нравится играть на клавесине и как прекрасно владела она в молодости иностранными языками — лучше, чем родным.
«Великое достоинство для государыни», — откликнулся посол.
«Ну, обучить женщину разговору — дело нехитрое, — прищурилась королева. — Гораздо труднее научить ее держать язык за зубами».
Они разговаривали о религии, при этом Елизавета яростно отвергала, как злостную клевету, все, что о ней говорят в Риме. Неправда, настойчиво повторяла королева, будто она велела сжечь дом, узнав, что там нашли себе убежище более ста католичек; на самом деле их было всего одна или две. Чистая ложь, что она якобы приказала облачить католиков в медвежьи шкуры и спустить на них собак: это могут подтвердить специально засланные в Лондон папские шпионы. Пусть сплетники болтают все что угодно, но она не причинила вреда ни одному католику, если он не был изменником. Случалось, даже и изменников миловала. Совесть ее чиста, повторяла она, напоминая в этот момент отца, когда с ним заговаривали на щекотливые темы. И, повторяя известное высказывание сестры, добавила, что больше всего желала бы, чтобы в Риме могли заглянуть в глубь ее души и самолично убедиться в ее непорочности.
Наступили и прошли рождественские праздники, как всегда сопровождавшиеся пышными пирами и развлечениями. Наверняка королева танцевала с Эссексом — обидам пришел на смену мир, актеры давали спектакли. Один из них был разыгран труппой лорд-гофмейстера, среди участников которой был актер и драматург Уилл Шекспир.
На третью неделю нового года де Месс потребовал от королевы решительного ответа — что передать королю Генриху? Что Елизавета думает о войне с Испанией и в особенности как намерена распорядиться своими военными отрядами во Франции?
Этот вопрос явно задел Елизавету. «Это всего лишь грабители, которых давно следует повесить!» — выпалила она, придя в такую ярость, что посланник не на шутку испугался. Забыв, казалось, о его присутствии, королева обрушилась с проклятиями на солдат-мародеров. Речь ее напоминала злобное шипение, де Месс почти ничего не мог разобрать. Немного успокоившись, Елизавета заявила, что уже отдала приказание об их возвращении домой. Но оба понимали, что главный вопрос — заключение мира — так и остался нерешенным. Король Генрих отчаянно желал мира с Филиппом II, а Елизавета при всем своем миролюбии заставляла его продолжать войну, пусть даже, как и прежде, за свой счет. Но у нее не было выбора. Всего лишь несколько месяцев назад испанские суда обрушились всей своей мощью на Англию, и, хоть из-за плохой погоды им пришлось вернуться домой, приходили сведения о подготовке новой военной экспедиции.
Елизавета знаком велела де Мессу подойти поближе и заговорила почти шепотом, так чтобы никто из советников не мог расслышать ее слов. У нее есть для Генриха личное сообщение. Передайте ему, ваша светлость, говорила королева, что я уже стара и к тому же скована по рукам и ногам обстоятельствами. Знать переменчива, простой народ, как бы ни выражал он любовь к своей повелительнице, тоже охвачен смутой.