ками и подносившийся государыне для сведения или «апробации». В подобном полуофициальном статусе орган просуществовал 14 лет и был узаконен в марте 1756 года под названием Конференции при высочайшем дворе.
Практика еженедельных встреч Елизаветы Петровны с президентами Военной, Адмиралтейской, Иностранной коллегий, Тайной, Медицинской и Генерал-полицмейстерской канцелярий вошла в обычай тоже в 1742 году. Кроме них этой привилегии удостоились генерал-прокурор Сената (куратор экономического блока) и обер-прокурор Синода. Государыня выводила «силовые» ведомства из-под контроля сенаторов с крайней осторожностью. На первых порах мера выглядела как временная, необходимая для оперативного управления на период войны со Швецией. Даже о переключении на себя Иностранной коллегии дочь Петра известила публику двусмысленной фразой. «Мнение свое… доносить нам на апробацию нашу» предписывалось не самой коллегии, а заседавшей в ее рамках «по иностранным делам конференции». Тем самым создавалась возможность для маневра: царица могла как подтвердить, так и опровергнуть факт вывода иностранных дел из-под опеки Сената.
Поскольку сенаторы не возроптали во всеуслышание, императрица продолжила в том же духе. 29 ноября 1743 года «свободу» — опять же завуалированно — обрела Тайная канцелярия. Елизавета Петровна запретила А. И. Ушакову рассылать «известия и справки» в Сенат, Синод, ее собственный Кабинет без высочайшей санкции.
Первого мая 1746 года очередь дошла до Главной полиции, которую царица избавила от «повелительных указов» Сената, ссылаясь на то, что Петр Великий лично написал инструкцию для первого генерал-полицмейстера А. М. Девиера, а посему и «пополнения» к ней тоже должны исходить от монархини, а не от сенаторов. Боевые коллегии — Военная и Адмиралтейская — формально вышли из-под сенатского контроля 5 августа 1747 года, когда государыня воспретила отсылать копии секретных указов в Сенат и «прочия места». Медицинская канцелярия перешла в подчинение дочери Петра не менее оригинально. 6 декабря 1748 года в указе о назначении Германа Каау-Бургава лейб-медиком и директором канцелярии появился постскриптум: «Он в единственном нашем ведении состоять и прямо от наших повеленей зависеть имеет». О какой из двух его ипостасей — лейб-медика или директора — шла речь? Трактуй, как хочешь… Аналогичный неоднозначный постскриптум содержался и в указе от 8 марта 1754 года о пожаловании в лейб-медики Павла Кондоиди, с октября 1753-го занимавшего пост директора Медицинской канцелярии.
Наконец, 12 января 1755 года Елизавета Петровна сформировала орган управления Императорским Московским университетом из двух кураторов, который впоследствии могла преобразовать в коллегию. Но создание системы народного образования не было завершено, а потому Иван Иванович Шувалов, фактический «министр культуры» с 1750 года, официально числился университетским куратором{27}.
Сенат потерял влияние на центральные ведомства государства, зато обзавелся правом в рамках действующего законодательства, и даже используя пробелы в нем, управлять всей экономикой империи без оглядки на царицу. Ему напрямую подчинялись: коллегии — Камер- (сбор налогов), Штатс- (бюджет), Коммерц- (контроль над внешней торговлей), Берг- (курирование разработки недр и литейного производства), Мануфактур- (руководство предприятиями легкой промышленности), Вотчинная (учет земель), Юстиц- (судопроизводство), Ревизион- (инспекции), Экономии (церковное имущество); несколько канцелярий (Ямская, Монетная, Конфискации, от строений), контор (Раскольническая, Соляная, Герольдмейстерская) и приказов (Судный, Сыскной, Сибирский). Из перечня видно, что забот у сенаторов вполне хватало и после изъятия из их ведения шести престижных коллегий.
Между тем благодаря описанной реформе Елизавета Петровна добилась максимальной оптимизации системы государственного управления за счет колоссальной экономии времени. За повседневную рутину отныне отвечал Сенат, плюсы и минусы международной конъюнктуры взвешивал Императорский совет, Кабинет наводил справки, вел всю переписку императрицы, выполнял разные деликатные миссии и смело брался за рискованные экономические эксперименты, на которые сенаторы не отваживались или просто не верили в их успех. В итоге государыня могла, не отвлекаясь, целиком сосредоточиться на обдумывании проблем первостепенных, важных или спорных, то есть заняться любимым делом, о котором мечтала в юности и ради которого рвалась к престолу еще в 1727 году.
Отметим: бал, охота или светская болтовня — вовсе не помеха размышлениям. Оригинальная идея всегда приходит в голову неожиданно, и подсказать ее может что угодно. Не случайно в правление дочери Петра рамки свободы слова раздвинулись как никогда. В отличие от Анны Иоанновны Елизавета Петровна не боялась критики, потому что в тирадах скептика нет-нет да и проскальзывало какое-нибудь рациональное зерно, а чья-либо строптивость свидетельствовала о том, что предварительные расчеты государственных мужей нуждаются в корректировке.
Два десятка книг из библиотеки Елизаветы освещали историю Франции, из них больше половины подробно разбирали правление двух королей XVII века — Людовика XIII и Людовика XIV. Несомненно, наша героиня сравнивала их. А кого же сочла достойным подражания? Нет, не «короля-солнце», а его отца! Она обратила внимание на эффективность тандема пассивного монарха и активного первого министра. Второго все боялись, ненавидели и желали погубить, первого же презирали, жалели и… не трогали. На Людовика XIII, терпимого к протестантам, никто не покушался, хотя два предыдущих короля были пронзены кинжалами католиков. Грозу от Людовика отвел на себя Ришелье, которого пытались убить несчетное количество раз. Не правда ли, министр-«громоотвод» — неплохое «лекарство» против интриг дипломатов, потенциальных наследников и партийных фанатиков?
И для России вполне пригодное! Причем кандидата на роль русского Ришелье Елизавета подыскала заранее. Эрнст Иоганн Бирон справился бы с ней блестяще, кабы дуэту сопутствовала удача. Но импровизация Миниха спутала все карты. Конечно, по восшествии на престол царица амнистировала герцога, вернула из Сибири, поселила с семьей в Ярославле за казенный счет, позаботилась об охране и обслуживающем персонале. Вот только реабилитировать даже не пробовала — слишком ненавидели курляндца в русском обществе. Даже проживание в столицах ему не рекомендовалось ради собственной же безопасности.
В общем, Елизавета Петровна огляделась вокруг в поисках подходящей кандидатуры и остановила взор на Алексее Петровиче Бестужеве-Рюмине, 12 декабря 1741 года пожаловав его в вице-канцлеры. «Испытательный срок» длился до декабря 1742-го. Именно тогда Иоганн Лесток, первый лейб-медик императрицы, вдруг обнаружил, что встречи государыни с Бестужевым участились, как и высочайшие резолюции, солидарные с мнением нового министра иностранных дел (канцлер А. М. Черкасский скончался 4 ноября 1742 года).
Лесток, годом ранее хлопотавший за Бестужева, возмутился неблагодарностью вице-канцлера и открыто осудил бывшего протеже. Личный конфликт стремительно приобрел черты межпартийного, ибо доктор питал слабость к Франции, а дипломат — к Англии. Елизавета Петровна не преминула воспользоваться распрей, направив ее в конструктивное русло. В Императорском совете они заспорили об условиях мира со Швецией, поневоле расколов членов собрания на тех, кто выступал за серьезные уступки (друзья Лестока), и тех, кто был против (друзья Бестужева). К лету 1743 года формирование двух фракций — профранцузской и проанглийской — завершилось, а вместе с ним завершилось и становление политической системы дочери Петра Великого.
Дипломатический корпус и придворная среда заглотнули наживку императрицы — поверили во всемогущество Бестужева; одни принялись валить упрямого старика, другие защищать. Посланники Франции, Швеции и Пруссии содействовали Пестоку, а английский, голландский, австрийский, саксонский и датский дипломаты — Бестужеву. Семейства Трубецких, Румянцевых, Голицыных, Долгоруковых сочувствовали лейб-медику. Бутурлины, Апраксины, Юсуповы, Одоевские, Куракины, Чернышевы симпатизировали вице-канцлеру. Хотя отечественные источники (записки Шаховского, Нащокина, Неплюева, Ханенко) о фракционной борьбе не распространяются (один М. М. Щербатов вспомнил, что Бестужев и Апраксин «сочинили партию при дворе, противную» Н. Ю. Трубецкому), реляции иностранцев (француза д’Альона, пруссаков Мардефельда и Финкенштейна, англичан Уича, Тираули и Гиндфорда, саксонца Петцольда) с лихвой восполняют молчание россиян. Судя по ним, всех волновал единственный вопрос: прочны ли позиции Бестужева, устоит ли он? Так продолжалось до опалы министра в феврале 1758 года.
Но та же корреспонденция свидетельствует и о другом: мнением самой императрицы интересовались мало, ибо царило убеждение, что Бестужеву нетрудно «заставить государыню всё исполнить, что ему угодно, и всякий, кто преуспеть хочет в делах, через него действовать должен» (Финкенштейн), «что в империи нет человека, о котором императрица имела бы более высокое мнение» (лорд Тираули). Иными словами, повторилась история с Ришелье. Для изменения внешней политики России нужно убрать первого министра, а не императрицу! Она — флюгер, куда министр «подует», туда и повернется. В итоге Елизавета Петровна достигла того, чего хотела: превратившись из мишени в арбитра, разом нейтрализовала подавляющее большинство заговоров против себя как внутри страны, так и извне{28}.
Правда, сообщения дипломатов сыграли злую шутку с ней самой. Первые биографы государыни черпали сведения прежде всего из откровений иноземцев, а те единодушно признали главу империи легкомысленной, ленивой, нерадивой и неспособной к систематическому труду. Екатерина II, М. М. Щербатов и иже с ними, близко не знавшие дочь Петра, подтвердили мнение дипломатов. Так сообща и заложили традицию характеризовать третью русскую императрицу капризной барыней на троне. Между тем есть документы, сей аттестации противоречащие, а именно «Дневник докладов Коллегии