авлявшей Россией за спиной братьев-царей Иоанна и Петра. Да, Петр I видел в дочерях не наследниц, а невест, рассчитывая с их помощью заключить выгодные династические союзы. Чего бы ни желала сама Елизавета, ей пришлось бы покориться отцовской воле и забыть о всяких амбициях. Однако господин Случай осенью 1724 года неожиданно сыграл на руку принцессе и предоставил шанс раскрыться таланту, которым природа ее наделила.
Поздним вечером 8 ноября майор гвардии Андрей Иванович Ушаков арестовал камергера императрицы Екатерины Алексеевны Виллима Ивановича Монса. Вместе с ним под следствием оказались родная сестра придворного Матрена Ивановна Балк и наиболее верные его слуги. Хотя арестант и числился с мая того года обыкновенным камергером, а прежде камер-юнкером императрицы, де-факто он управлял всем двором и хозяйством супруги Петра Великого и обладал значительным влиянием. Разумеется, кристальной честностью молодой немец не отличался, брал взятки и подчас тратил небескорыстно казенные средства. Формально именно за это 16 ноября, спустя всего неделю после ареста, его и обезглавили у здания Сената. В эту причину конечно же никто не поверил, и по столице немедленно разнесся слух, что жестокость кары обусловлена «другими соображениями» — альковными. Мол, Монс и царица состояли в интимной связи, государь благодаря доносу интрижку разоблачил и жестоко расправился с придворным, наставившим ему рога.
Данная версия возникла сразу, легко завоевала симпатии публики и до сих пор считается истинной, приобретя канонический вид в монографии М. И. Семевского «Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллим Монс»{6}. Однако голштинский камер-юнкер Ф. В. Берхгольц зафиксировал в дневнике 10 ноября 1724 года: «Поутру Остерман приезжал объявить герцогу по секрету, что император, наконец, твердо решился покончить дело Его Высочества и что обручение должно совершиться в Катеринин день». Как-то странно отреагировал Петр Великий на измену жены — не побил, не обругал, не поссорился и даже не обиделся, а обсудил с ней необходимость как можно быстрее обвенчать одну из дочерей с герцогом Гольштейн-Готторпским и приурочил обручение молодых к 24 ноября — дню именин жены.
Семевский, к сожалению, питавший слабость к версии о предательстве великого человека любимой женщиной, подгонял под нее свидетельства источников. В итоге чрезвычайно важная информация Берхгольца удостоилась поверхностного комментария: императрица сумела оправдаться в глазах Петра, который на радостях пожелал обручить дочь с немецким принцем. И это менее чем через сутки после ареста Монса! За что же тогда казнили камергера? Неужели действительно за взятки?!
Между тем именно сообщение Берхгольца позволяет проникнуть в тайну императорской семьи. Не измена царицы привела на плаху красавца-придворного, а его ухаживания (возможно, далеко зашедшие) за старшей дочерью царя. Потому и устроил Петр Великий 9 ноября во дворце не семейный скандал, а совещание с женой о том, как быть с Анной Петровной, которой грозило бесчестье. Оттого Монса отправили на эшафот так скоро. Однако предстояло еще как-то обосновать казнь в глазах подданных, а запятнавшую свою честь девушку немедленно выдать замуж. При этом единственным подходящим для цесаревны женихом, проживавшим в то время в Санкт-Петербурге, был Карл Фридрих Гольштейн-Готторпский, увы, не являвшийся идеальной кандидатурой.
В общем, ошеломленный Петр Великий не видел выхода из тупика. И вдруг супруга преподнесла ему приятный сюрприз — порекомендовала наилучший способ уладить проблему: обвенчать старшую дочку с герцогом с условием, что один из рожденных в этом браке сыновей будет привезен в Россию в качестве «сукцессора», то есть престолонаследника. Кроме того, Анна должна была официально отречься от любых претензий «на корону и империум Всероссийский». А мнимым мотивом расправы с Монсом пусть будет адюльтер камергера с самой императрицей, а не с цесаревной. Эту сплетню публика проглотит с удовольствием, и репутация Анны Петровны останется незапятнанной.
Можно понять удивление государя, ведь Екатерина ни мудростью, ни остротой ума никогда не отличалась. Откуда же в таком случае на жену снизошло озарение? Петр, похоже, ответа на сей вопрос не нашел, а мы попробуем. Секрет Анны Петровны не просочился за пределы семьи — в противном случае источники не преминули бы обмолвиться о подозрениях на этот счет, однако они молчат. Словоохотливый голштинский мемуарист Геннинг Фридрих Бассевич, хорошо знакомый с обеими цесаревнами, поведал исключительно о прегрешениях императрицы. Рассказанный им анекдот о разбитом вдребезги зеркале и угрозе императора превратить супругу «в прежнее ничтожество» ныне очень популярен в исторической литературе. Следовательно, остроумный маневр придумал кто-то из членов семьи. Это не могла быть Анна Петровна — она не настаивала бы на собственном отречении от прав на российский скипетр; прочие же отпрыски были еще малы: младшей дочери Наталье исполнилось шесть лет, а внукам Наталье и Петру — соответственно десять и девять. Методом исключения обнаруживаем героя — Елизавета Петровна.
По-видимому, весть об аресте Монса крайне перепугала цесаревну Анну. Боясь неминуемого отцовского гнева, она призналась во всём младшей сестре, и та в течение ночи попыталась разрешить головоломку, удовлетворив по возможности всех — и сестру, и батюшку, и «общественное мнение», и, разумеется, себя. К утру Елизавета рассчитала оптимальную комбинацию. Анна со всем согласилась. Далее с ней ознакомилась мать, которая при исполнении задуманного пострадала бы больше других. Тем не менее царица одобрила план и взялась от своего имени представить его супругу. Тому, как мы знаем, замысел весьма понравился. Впрочем, возможно, именно Петр внес в программу действий одну важную поправку: вице-президенту Иностранной коллегии Андрею Ивановичу Остерману запретили сразу называть своему подопечному, голштинскому герцогу, имя суженой.
Только 22 ноября, когда страсти вокруг дела Монса немного улеглись, Остерман оповестил Карла Фридриха, что тому придется жениться на Анне Петровне. Обручение, как и наметил император, состоялось 24 ноября. Тем же вечером Анна Петровна подписала брачный контракт, по секретному параграфу которого отреклась от притязаний на российский престол и поклялась по вызову из России прислать кого-либо из сыновей для провозглашения «сукцессором».
Таким нечаянным образом в ноябре 1724 года Елизавета вдруг почти вплотную приблизилась к российскому престолу. Опережал ее только внук императора великий князь Петр Алексеевич — теоретически, ибо дед не имел намерений посадить его на трон. За отрока хлопотала родовитая знать во главе с братьями Д. М. и М. М. Голицыными. А еще мальчику сочувствовал простой народ, чтивший традиции, согласно которым царский венец полагалось принять следующему мужчине в роду, каковым и был девятилетний Петр. По закону 1722 года Елизавета могла обойти соперника. Между тем Петр I не торопился с выбором, надеясь на рождение второго внука, так что ничто не мешало цесаревне попробовать переубедить отца. На это, правда, нужно было время. Но его как раз и не оказалось{7}.
Глава втораяВ ШАГЕ ОТ ТРОНА
Семнадцатого января 1725 года застарелый урологический недуг Петра I внезапно обострился. Император слег, испытывая страшные боли. Мнения врачей о способе лечения разделились. Пока колебались и спорили, драгоценное время было упущено, и операция, сделанная британским хирургом Уильямом Горном, не помогла — утром 26 января началась агония. Стало ясно, что в России вот-вот появятся новый император Петр II и регентша-императрица Екатерина Алексеевна. Вариант компромиссный, зато вполне законный и, главное, приемлемый для обеих придворных партий. Первая во главе с Д. М. Голицыным выражала интересы преобразившейся в ходе реформ знати Московского государства; вторая, руководимая А. Д. Меншиковым, отстаивала чаяния сановников, возвысившихся из низов благодаря протекции Петра или приехавших служить из-за границы. Непримиримого антагонизма между ними не наблюдалось, и о ревизии петровского курса речь вовсе не шла. Спорили больше о тактике, чем о стратегии. Отсутствие или наличие «голубых кровей», безусловно, влияло на соперничество, но не в решающей степени.
Итак, ничто не предвещало конфликта после смерти Петра Великого. Тем не менее он случился — разумеется, по вине более слабой партии новых аристократов, чувствовавших себя менее уверенно. Положение младших партнеров в правящей коалиции их не очень устраивало, хотелось иметь своего ставленника на троне. Они смиренно помалкивали, пока не появились веские основания для его выдвижения. Но стоило таковым забрезжить на горизонте, отважно ринулись в бой. Что же произошло? Снова одна светлая голова придумала, как заставить, причем без всякого бряцания оружием, сторонников внука Петра I проголосовать против собственного кандидата. Прекрасно зная лично всех, кому предстояло решать судьбу престола, она детально рассчитала беспроигрышную комбинацию, которую и воплотили в жизнь П. А. Толстой, А. Д. Меншиков, П. И. Ягужинский и Феофан Прокопович в предутренние часы 28 января 1725 года на расширенном заседании Сената в Зимнем дворце.
Квартет убедил партию Голицына в том, что почивший император недвусмысленно выразил свою волю. Феофан Прокопович провозгласил, что Петр I видел преемницей на троне собственную супругу, о чем беседовал с ним перед Персидским походом. Правоту духовной особы подтвердили названные им светские персоны, якобы присутствовавшие на той встрече, в том числе и активный приверженец Петра II Г. И. Головкин. Канцлер солгал, к чему его склонил зять П. И. Ягужинский. А чтобы Д. М. Голицын с товарищами не заподозрил подвоха, А. Д. Меншиков со штаб-офицерами гвардии превратили заседание Сената в базар: шумом, криками, бранью, оскорблениями разозлили и вывели из себя оппонентов. Те, взвинченные, адекватно воспринимать слова епископа уже не могли и, пораженные откровенностью Головкина, члена их партии, капитулировали, после чего «во исполнение воли Петра» безропотно проголосовали за Екатерину.