Ясно, что шансы Миллера тут же существенно повысились. Профессор, осознав конъюнктуру, не замедлил повторно замолвить слово об Историческом департаменте. 17 ноября 1745 года Татищев, сдав пост И. О. Брылкину, покинул Астрахань. С частыми привалами в деревнях и городах он в середине марта 1746-го добрался до Москвы, где и услышал о запрете на въезд в Санкт-Петербург. Отослав дочь в столицу хлопотать об отмене ссылки, Василий Никитич около месяца прожил в Белокаменной. Увы, государыня не смилостивилась, и 18 апреля тайный советник в сопровождении двух унтер-офицеров выехал в село Болдино под Дмитровом. А летом того же года Миллер подал на имя Кирилла Григорьевича Разумовского дубликат докладной 1744 года с детальным обоснованием необходимости учреждения при академии «департамента российской истории» во главе с ним самим в чине историографа. Любопытно, что автор считал задачей историографа не «сочинение всероссийской истории», а только выявление, описание и заботу о сохранении всех архивных фондов империи — государственных, городских, монастырских, даже приватных и лишь в качестве дополнения составление историй регионов, в частности Сибири. Относительно же описания прошлого России в целом профессор подчеркивал, что к тому «люди…. определятся» особо.
О чем свидетельствует сей пассаж? О том, что опала Татищева ему в общественном мнении не навредила. Миллер, как и два года назад, предлагал компромисс: пусть будет два историографа; один — директор российских архивов, другой (Татищев) — сочинитель «всероссийской истории», над которой вполне можно работать и в деревенском уединении. Несомненно, Миллер и в 1744 году, и в 1746-м надеялся превратить патриотическую партию из противника в союзника. Но Разумовский, невзирая ни на что, 7 августа 1746 года ответил отрицательно: «Оный… проект веема хорош, токмо в разеуждении сибирской истории, которая на него… положена… в действо производить невозможно, дабы вдруг двух дел… на одного человека не положить». Потомки опять же списали сей вердикт на козни Шумахера. Но если не торопиться с выводами, то не обнаружится ли, что и Разумовский, и Сенат в 1744 году озвучивали мнение не господина Шумахера, а более высокого лица?
Кирилл Григорьевич, младший брат А. Г. Разумовского, совсем еще юнец (родился в 1728 году), с весны 1743 года по весну 1745-го ради обучения наукам путешествовал по Европе под присмотром адъюнкта Григория Теплова. По возвращении в Россию он был 29 мая 1745 года произведен из камер-юнкеров в камергеры императрицы, а по прошествии чуть менее года, 21 мая 1746-го, удостоен куда более солидного звания — президента Санкт-Петербургской академии наук. Восемнадцатилетнего парня усадили в кресло, прежде занимаемое весьма уважаемыми людьми — лейб-медиком Блюментростом, дипломатами Кейзерлингом и Корфом, кабинет-секретарем Бреверном. Событие уникальное, под стать разве что назначению на ту же должность Е. Р. Дашковой в 1783 году. Тем не менее комментируется оно в исторической литературе без каких-либо эпитетов, как само собой разумеющееся. Мол, по велению времени вместо немца доверили пост русскому. Из поколений постарше достойного не нашлось, да и государыня царствовала капризная…
Между тем понять, почему Елизавета Петровна откомандировала в академию не кого-то из числа соратников или славных в свете ученых, а юнца, нетрудно, если не забывать, что через месяц, 1 июля, его гувернер Теплов был произведен в асессоры и назначен членом канцелярии Академии наук. Григорий Николаевич Теплов хорошо разбирался в академических порядках, по чину и опыту годился на роль первого помощника молодого президента. Его присутствие рядом с Разумовским служило гарантией, что тот не окажется жертвой обмана или манипуляций со стороны подчиненных — но не со стороны Елизаветы Петровны: возражать ей юный президент, в отличие от президента с именем, не рискнул бы. Так что назначение Разумовского главой Академии наук — не самодержавная блажь, а следствие насущной потребности в беспрекословном исполнителе, беспрепятственно реализовывающем в академии нужные монархине решения.
Как мы помним, царица не питала слабости к естественным наукам, а из гуманитарных любила историю. Вот и объяснение странной прихоти: через Разумовского-младшего она хотела напрямую курировать историческую «кафедру», поручив контроль над прочими Теплову{67}.
Отклонив проект Миллера, Кирилл Григорьевич дебютировал в роли августейшего рупора. И стоит согласиться с императрицей, во второй раз признавшей инициативу немца несвоевременной. Крупные неприятности не настигли его той же осенью лишь потому, что друзья Татищева не сразу сообразили, что дочь Петра прочит в русские историографы именно Миллера, иначе не потратили бы около полугода на попытку диалога с новым президентом. Василий Никитич — конечно же по совету извне — 24 августа 1746 года попросил у Разумовского «помосчи к докончанию руской гистории», прибавив, что обе части, «о народах славенском, скифском и сарматском… до… Рюрика 1-го» и от первых «росиских государей до нашествиа татар», написаны, причем материал изложен «настоясчим наречием и яснейшим слогом». «Помосчь» должна была заключаться в отправке в Болдино двух-трех копиистов, ибо рукопись «набело переписать некому».
Что ж, Кирилл Григорьевич обещал их прислать. Обещать-то обещал, только не прислал, и работа над «Историей Российской» замерла практически на два года. 20 июня 1747-го Татищев в письме Шумахеру так обрисовал ситуацию: «Что [до] моего труда принадлежит, то хотя много изготовлено, токмо переписать некому… вижу, что Его Сиятельство г[осподин] презыдент, скуча оным первым неприятным ему ответом, совсем оставил, а я для моей тяжкой болезни и, видя оное уничтожено, сам оставил».
«Первый неприятный ответ» — это о позиции императрицы. Очевидно, патриотическая партия надавила на Разумовского достаточно сильно, раз тому пришлось известить ее об августейшей немилости к Татищеву В другом письме Шумахеру, от 14 января 1748 года, историк продемонстрировал хорошую осведомленность о царской пристрастности, сообщив, что мог бы академии «услужить копиями» ряда манускриптов, «если е[е] и[мператорское] в[еличество] велит к тому писцов дать». Ориентировочно к Рождеству 1746 года приверженцы болдинского узника уразумели, на чьей стороне симпатии императрицы. Тогда-то над головой Миллера и сгустились тучи — его оппоненты задумали уравнять шансы двух историков, усадив под домашний арест и немца.
Интригу разыграли при содействии Крёкшина. В сентябре 1746 года Шумахер поручил Миллеру оценить привезенное из Сената «родословие великих князей, царей и императоров российских», составленное неугомонным комиссаром. Подвох генеалогического древа таился в утверждении автора, что Романовы — прямые потомки Рюриковичей. Честный историк, без сомнения, должен был опровергнуть этот вымысел и тем самым дать повод патриотам обвинить его в оскорблении высочайшей фамилии. Миллер против истины не погрешил и в замечаниях от 6 октября 1746 года решительно раскритиковал фантазии Крёкшина. Судя по всему, почитатели Татищева не инспирировали коллизию, а просто ею воспользовались. Ведь более трех с половиной месяцев интерес к рецензии профессора-немца ни у кого, в том числе у самого Петра Никифоровича, не возникал. Похоже, его замечания никто даже не читал, пока в середине января 1747 года о них не вспомнили.
Двадцать восьмого января в академической канцелярии в присутствии президента Крёкшин «требовал поданного от профессора Миллера о родословии государей, царей, великих князей российских примечания». Разумовский удовлетворил просьбу. А 23 февраля комиссар официально предупредил Академию наук, что уличил Миллера «в собирании хулы на русских князей». 11 марта он подкрепил обвинение сборником собственноручных выписок немца из сочинений иностранцев о России, в которых, понятно, имелось немало сентенций, для русского слуха нелестных. Миллер отреагировал на угрозу политического суда над ним мгновенно, предложив рассмотреть свою полемику с Крёкшиным независимым арбитрам — «двум или трем из профессоров». 18 марта такая комиссия была сформирована в составе иностранца Ф. Г. Штрубе де Пирмонта и двух русских — В. К. Тредиаковского и М. В. Ломоносова.
За недосугом или по иным причинам третейский суд лишь 19 июля вынес вердикт — единогласно и, главное, в пользу Миллера. Крёкшин, доложили три профессора К. Г. Разумовскому, «не доказал, почему он высочайшую фамилию Романовых производит от князя Романа Васильевича Ярославского» из династии Рюриковичей. И пусть потом Петр Никифорович бил челом Сенату, добиваясь осуждения и Миллера, и членов комиссии, переиграть всё заново было невозможно: других русских профессоров Академия наук в ту пору не имела. Хотя по поведению сенаторов видно, что переиграть им очень хотелось. 4 августа они пригласили на заседание Ломоносова, чтобы тот перевел им с латыни отрывок из бумаг Миллера, касающийся польской истории, который Крёкшин считал наиболее оскорбительным для императорской чести, но так и не нашли, к чему придраться. Впрочем, это не помешало Сенату 4 декабря по очередной челобитной комиссара возобновить дело и оставить в подвешенном состоянии, как говорится, на всякий случай…
Совпадение опять же поразительное: Сенат взял на заметку апелляцию Крёкшина через две недели после кульминационного события данной эпопеи — заключения с Миллером контракта о принятии на русскую службу историографом «для сочинения генеральной российской истории». Профессору повысили жалованье, прикомандировали помощника в ранге профессора истории И. Э. Фишера и обещали учредить особый департамент по плану, им же разработанному, правда, потребовав клятвенного обещания «из Российского государства не выезжать по смерть» и никогда не увольняться из академии, о чем Разумовский объявил в канцелярии 10 ноября. Миллер, смущенный унизительными ограничениями, поначалу заартачился. Понадобилось десять дней, чтобы он осознал, насколько подобная присяга важна в условиях, когда патриотическая партия раздражена самим фактом, что русскую историю будет писать иностранец. Наконец 20 ноября Миллер, смирившись, подписал документ.