тчины английских королей, которому угрожали Франция и Пруссия. От французов оборонялись сами, пруссаков со стороны Лифляндии сдерживал, согласно возобновленной в сентябре 1755 года субсидной конвенции, русский корпус.
И вдруг Фридрих II, учтя и прагматизм англичан, и благосклонность к нему российской великокняжеской четы вкупе с французским общественным мнением, и фанатичную англоманию канцлера Бестужева, кукловода русской императрицы, подал свежую идею — выдвинул себя в охранники Ганновера при условии совместного отражения неприятельского нападения на родину Георга II. Союз с Англией при нейтралитете России и Франции гарантировал Пруссии господство над Европой. Австрия обрекалась на полный разгром, Саксония — на поглощение прусским королевством. Однако успех замысла целиком зависел от позиции двух женщин — императрицы Елизаветы Петровны и маркизы де Помпадур. Прусский гений высокомерно записал обеих в дуры — на том и погорел.
Англо-прусский тандем возник в Вестминстере 5 января 1756 года. Помпадур быстро сообразила, что случится с Европой, если Франция дистанцируется от австро-прусской усобицы. В итоге, несмотря на боевые столкновения с англичанами в Средиземноморье и Северной Америке из-за колоний и здравицы парижских интеллектуалов в честь Фридриха, маркиза поспешила активизировать диалог с австрийцами и привлечь к антипрусскому союзу Россию. 20 апреля 1756 года в Версале образовался франко-австрийский военный альянс. Возведенная Фридрихом конструкция в одночасье пошатнулась, а рухнула из-за упрямства русской «дуры».
Как говорилось выше, Елизавета Петровна загодя приготовилась к сюрпризу прусского короля, так что, когда пробил час, рокировка партий, смена лидеров и внешнеполитического курса не вызвала затруднений. Внешне всё выглядело высочайшим потаканием любимцу, поклоннику Франции и французской культуры. Вроде бы поэтому 13 июля 1756 года приятель Шувалова М. И. Воронцов явочным порядком возглавил Иностранную коллегию, а заодно уведомил удивленного канцлера, что отныне Франция и Россия — друзья. Дальше — больше. Британский посланник Чарлз Хэнбери-Уильямс месяца три изворачивался, добиваясь от России невмешательства в австро-прусский конфликт. Осознав, что царица более не слушается англомана Бестужева, он обратился за помощью к великокняжеской партии, чередовал угрозы с лестью, взывал к русскому патриотизму, не побрезговал шантажировать Шуваловых в дни серьезной болезни государыни — но тщетно. 4 ноября рассерженная императрица устами членов Конференции потребовала от англичанина прекратить бессмысленное давление, а в последний день года Россия официально примкнула к франко-австро-саксонскому трио, которое в марте 1757-го после присоединения Швеции превратилось в квинтет{138}.
Дипломатическую прелюдию войны Фридрих II проиграл, гегемония обернулась изоляцией. Прусскую армию, первой атаковавшую саксонцев 18 августа 1756 года, в считаные дни оккупировавшую и разграбившую княжество, спасло от скорого разгрома то, что французы воевали неохотно, австрийцы — стандартно, а русские — с оглядкой на Зимний дворец. К сожалению, измена Апраксина имела место, как бы ни старались некоторые историки обелить его. Отступление русской армии к Неману после победы при Гросс-Егерсдорфе 19 августа 1757 года возмутило не только императрицу, но и тех, кто разбирался в военном деле, несмотря на попытки фельдмаршала оправдаться дефицитом фуража и провизии.
Четвертого ноября адмирал М. М. Голицын писал сыну, посланнику в Лондоне: «Что же касаетца до батали[и] 19 [августа], хота и не очень военная полза праисведена, праисосла, отнаго же мы победители могли остатца. Что же затем безумная и ско-ропастижная ретирада последовала, например, хота бы кому чтитца дурно зделать, хуже зделать нелза. И г[осударыню] в немалое беспокойства привело. И дла того команду велено Ферману генералу поручить, а фелтмаршелу быть в Питербурх ко ответу. Но скоро ево ожидаем. Токмо силная ево партия. Затем не думаю, чтоб ему что противное могло праисаити. В надежде на милости[вы]я щедрота. Токмо то отно думаю, может в будущую компанию не будет командавать. Да и то впреть окажетца. Токмо единим словом сказать, вса слава нашей армии пропадает. Раеве впреть может чем поправитца. Как уже худе зделать?»
Да, князь Голицын точно подметил: сделать хуже было нельзя. Ведь Степан Федорович пособил Фридриху II лучше всякого шпиона, ибо вынудил императрицу отныне ставить главнокомандующими не умеющих воевать, а тех, кого не страшила любовь великого князя к королю Пруссии. Отсюда и возникли три странные фигуры во главе российских войск: В. В. Фермор (октябрь 1757 — май 1759), П. С. Салтыков (май 1759 — сентябрь 1760) и А. Б. Бутурлин (сентябрь 1760 — декабрь 1761). Первый и третий — сановники, лично преданные царице, второй — честный и бесшабашный старичок, вызванный из опалы и опалы не боявшийся. Все трое воевали с пруссаками по мере таланта, который уступал дарованиям Фридриха II. Разница в знаниях и сообразительности по обыкновению компенсировалась кровью. Большие потери в сражении при Цорндорфе 25 августа 1758 года — закономерный результат поединка середнячка Фермора с отличником Фридрихом. 12 июля 1759 года Салтыков при Пальциге превзошел Веделя, а 1 августа под Кунерсдорфом дрался на равных с Фридрихом. Как следствие, русские полки поредели меньше прусских.
Преимуществами прусского короля были его мобильность и обилие друзей во всех столицах коалиции. Там, где оружием взять не получалось, выручала интрига. Гениальный политик стравливал французов с австрийцами, австрийцев с русскими, рассылал или подкупал шпионов (в России — генерала Тотлебена), обращался за содействием к англичанам, организовывал заговоры повсюду, в том числе в Санкт-Петербурге. Благо здесь ему симпатизировал престолонаследник, к которому по стечению обстоятельств примкнули жена и канцлер Бестужев. Ниточка от Апраксина вывела на двух последних. Впрочем, они не столько радели о выгодах Пруссии, сколько готовили план мероприятий на случай внезапной кончины императрицы. Канцлер, отстраненный от власти в 1756 году, надеялся на политическое возрождение при преемнике Елизаветы Петровны — императоре Петре III, от имени которого руководить будет императрица Екатерина Алексеевна. Помимо фельдмаршала они увлекли в свои ряды гетмана Кирилла Разумовского, шефа измайловцев. Правда, упустили из виду, что у гетмана нет тайн от Григория Теплова, а тот — человек крайне осторожный. Стоило Степану Апраксину очутиться под следствием, как советник гетмана поторопился проинформировать императрицу о проектах, вынашиваемых при Малом дворе. Вечером 10 февраля 1758 года о нелояльности Алексея Петровича государыне обмолвился на балу великий князь{139}.
Четырнадцатого февраля Елизавета Петровна отреагировала на оба сигнала: посадила под домашний арест Бестужева и задумалась о судьбе великой княгини. Две встречи с венценосной «тетушкой», подробно описанные в мемуарах Екатерины II, состоялись 13 апреля и 12 мая. О достоверности ее рассказа судить сложно, хотя посредничество Ф. Я. Дубянского наверняка не вымышлено. Тем не менее факт остается фактом: императрица амнистировала супругу племянника — не по доброте сердца, а потому что сочла план канцлера разумным: Екатерина от имени мужа или сына управляет империей, постоянно консультируясь с мудрым министром-патриотом. Бестужев, заангажированный англичанами, на роль честного советника не подходил, почему и отправился в апреле 1759 года в ссылку в подмосковное село Горетово, а его место спустя год занял Н. И. Панин, по возвращении из Швеции пожалованный в обер-гофмейстеры великого князя Павла Петровича. Союз воспитателя и матери юного цесаревича летом 1762 года выдержал испытание на прочность, правда, до идеального тандема так и не дорос — помешали амбиции{140}.
Еще раз обратимся к «услуге» Апраксина. Фридрих II не зря уповал на бездействие русских как минимум до весны. Осенью 1757 года дипломаты и приватные особы единодушно сообщали из Петербурга, что русское общество шокировано итогом кампании и до зимы вряд ли придет в себя. По письму адмирала Голицына видно, что растерянность царила и во власти. Так что теоретически прусский король не ошибался, передислоцируя потрепанный при Гросс-Егерсдорфе корпус И. Левальда в Померанию. А практически он второй раз споткнулся о те же грабли, что и осенью 1756 года, когда безуспешно добивался русского нейтралитета. Тогда Фридрих списал фиаско британского посланника Уильямса на влияние «французов» Ивана Шувалова и Михаила Воронцова и теперь, по прошествии года, нисколько не сомневался в сохранении за ними решающего голоса. А коли они в расстройстве духа, то и послушная им императрица ничего не предпримет.
В который раз уловка с русским Ришелье позволила Елизавете Петровне нанести противнику неожиданный и чувствительный удар. Шувалов с Воронцовым, возможно, и опустили бы руки, да царица не дала, настояв на контрнаступлении. И руководствовалась она не капризом, а детальным анализом ситуации, сложившейся на прусско-курляндской границе после ретирады Апраксина, который произвела, едва оправившись от припадка, сразившего ее в Царском Селе 8 сентября 1757 года (кстати, прослышав о нем, русский фельдмаршал развернул полки на 180 градусов). По официальной и партикулярной корреспонденции из Восточной Пруссии выходило, что во всем крае «по городам хорошее поведение российских регулярных войск веема выхваляется» и многие жители желали бы «лутче российских, нежели пруских салдат иметь», ибо видели «от пруссаков болше насилства, нежели от россиян». А бургомистр Велау (ныне Знаменск) до того осмелел, что после возвращения россиян к Неману не хотел впускать в крепость прусский гарнизон и объявлял себя «российским вассалом».
Таким образом, в отсутствие вымуштрованной прусской пехоты и кавалерии ничто не мешало русской армии быстро и без кровопролития овладеть Кенигсбергом с округой. Жители не собирались сопротивляться — наоборот, отнеслись бы к оккупантам как к освободителям. Естественно, Елизавета Петровна распорядилась в кратчайший срок двинуть дивизии в поход, правда, 16 декабря не преминула напутствовать генерала Фермора, чтобы старался «людей зберегать и не отваживать их в опасность, где оную миновать можно». Наказ, похоже, не пригодился: кенигсбергская экспедиция п