Синоду, однако, и при Елизавете Петровне не удалось стать полновластным и бесконтрольным хозяином вотчин. Тому мешал назначенный императрицей обер-прокурором Синода князь Яков Петрович Шаховской. Манера деятельности Шаховского оказалась сродни деятельности первого генерал-прокурора Сената Павла Ивановича Ягужинского. Оба они прониклись идеями служения государству и неукоснительного соблюдения его интересов, оба добились уважения к своей должности и блюли ее престиж, оба не опасались вступить в единоборство с сильными персонами, если те покушались на интересы казны. Словом, энергичный и неустрашимый Шаховской выполнял в Синоде такие же функции «ока государева», какие в свое время выполнял в Сенате Ягужинский. В этой связи отметим одну существенную особенность условий деятельности Шаховского: на Ягужинского, пользовавшегося полным доверием императора, по чьей инициативе была учреждена должность генерал-прокурора, Сенат не осмеливался жаловаться. На Шаховского Синод, осведомленный о набожности императрицы и ее фаворита и имевший к ней доступ, получил право подавать жалобы, просить о его отставке. В своих знаменитых «Записках» князь Шаховской красноречиво описал столкновения с Синодом, объективно отражавшие борьбу светской власти с духовной за церковное землевладение.
Чиновники Синода встретили появление обер-прокурора в конце 1741 года «почтительно», а члены Синода — даже «ласково». Вскоре те и другие обнаружили в обер-прокуроре служебное рвение, нарушавшее их спокойную и безмятежную жизнь. По мере того как Шаховской глубже вникал в суть синодских дел, росли его претензии к членам Синода, вызывавшие конфликтные ситуации. Первая из них связана со стремлением обер-прокурора сделать вычет у членов Синода, ухитрившихся в нарушение указов получать наряду с жалованьем из казны денежные суммы от епархий и монастырей. Императрица поддержала законность действий Шаховского, и, по его подсчетам, эти действия сэкономили казне более 100 тысяч рублей.
Члены Синода отплатили обер-прокурору взаимностью: перестали выдавать ему жалованье из синодальных доходов на том основании, что они не имеют на этот счет точного указа. Шаховской пожаловался императрице. Судьба жалобы высвечивает, с одной стороны, стремление ущемить интересы строптивого обер-прокурора, а с другой — присущее императрице беспечное отношение к делам. Истекло четыре месяца, а жалоба оставалась без ответа. Во время очередной встречи, а они происходили довольно часто, Елизавета заявила: «Я виновата, все позабываю о твоем жалованье приказать». Спустя два месяца императрица, встретившись с Шаховским, опять сказала: «Вот я забыла о вашем жалованье». На этот раз вопрос был решен на месте: она позвала сенатского обер-секретаря и велела ему объявить Синоду, чтобы тот без задержки платил жалованье Шаховскому.
Еще один конфликт возник в связи с попыткой членов Синода замять безнравственный поступок одного архимандрита, застигнутого с грешницей в бане и доставленного крестьянами в Синод. Началось следствие. Поначалу монах «чистосердечно в том во всем в сходственность, как на него те крестьяне и девка, с одной постели с ним взятая, показали, признался и, повергая себя на землю, в чувствительном о том сожалении и раскаянии являясь, просил Божеского помилования».
Синодалы решили уговорить обер-прокурора «об оном монахе дело уничтожить и приличным образом скрыть от большого разглашения». Яков Петрович наотрез отказался выполнить их просьбу. Тогда они прибегли к коварному и безнравственному способу выручить из беды виновника и одновременно отомстить обер-прокурору за его упрямство: они научили архимандрита отказаться от первоначальных показаний. Призванный на повторный допрос в Синод, он объявил, что во время первого допроса признал себя виновным, находясь в крайнем «духа своего смятении… винился в грехопадении с какою-то девкой, с коею де злодеи мои крестьяне невинно меня ополичили и поругательно с нею чрез всю Москву в Святейший Синод везли». Синодалам показалось убедительным заявление обвиняемого о том, что он признание вины совершил «в смятении и в исступлении ума», и они сочли возможным закрыть дело, но обер-прокурор заявил протест. Члены Синода, однако, «нашли способы ее величеству внушить и о своей по тому делу чувствительности, что оным размышлением теперь всенародное посмеяние всему их сану происходит, так что, когда из оных кто по улице едет, то нарочно пальцами указывают».
Императрица сочла доводы членов Синода убедительными и велела «тех мужиков, кои так оного архимандрита обругали, отослать для наказания в губернскую канцелярию, а девку, которая по их научению архимандрита поклепала, наказать в Синоде и послать на покаяние в монастырь, оного же архимандрита, для отвращения соблазна и чтобы тем воспоминания о его истории менее было, отдалить в другой монастырь».
Эпизод вызвал охлаждение императрицы к обер-прокурору, оказавшееся, правда, непродолжительным. Яков Петрович, улучив момент во время аудиенции у императрицы, рассказал ей подлинную суть дела. Елизавета в ответ сказала ему: «Боже мой! Можно ль мне было подумать, что меня так обманывать отваживались?! Весьма о том сожалею, да уже пособить нечем».
Эпизод на первый взгляд можно считать настолько мелочным, что он не заслуживает подробного описания. Но это не так — он дает основание для нескольких важных наблюдений. Он, во-первых, характеризует нравственный облик не только монашествующих, но и духовных иерархов, опустившихся до явного подлога. О пьянстве и разврате монастырской братии сохранилось немало свидетельств, из которых явствует, что пороки оставались безнаказанными, но рассказанный Шаховским эпизод является уникальным: развратник был пойман с поличным, его поступком вынужденно занимался Синод и даже императрица.
Эпизод, во-вторых, еще раз характеризует отношение Елизаветы к делам: у нее были веские основания проверить справедливость донесения синодалов, но она, отчасти по лени, отчасти из-за покровительства духовенству, освободила себя от этой заботы. В этом отношении дочь отнюдь не следовала заветам отца, считавшего монашествующих тунеядцами, уклонявшимися от службы государству.
Описанный эпизод, в-третьих, обнаружил отличие в отношении отца и дочери к допущенным ими ошибкам: Петр умел признавать и исправлять их, в то время как Елизавета, обладая неограниченной властью, отказалась исправить ошибку, когда виновный оказался правым, а правые подверглись наказанию. В этом тоже проявились и лень императрицы, и ее расположение к духовенству.
Синодалы все же решили избавиться от неуступчивого обер-прокурора Шаховского — на коленях, со слезами на глазах они умоляли императрицу либо уволить их от присутствия в Синоде, либо уволить обер-прокурора, освободив их от его дерзких поступков. Елизавета Петровна ответила синодалам, что она нуждается в услугах обер-прокурора. В другой раз она заявила: «Он мне в Синоде надобен, и я его оттуда не отпущу. Я довольно уже узнала его справедливые поступки». И все же с помощью А. Г. Разумовского и духовника Дубенского синодалам удалось освободиться от Шаховского — в 1753 году Елизавета пожаловала его более высокой должностью генерал-кригскомиссара.
Отстранение Шаховского от должности не могло остановить неотвратимости секуляризации. Время настолько властно требовало ее проведения, что даже набожная императрица, не желавшая ссориться с духовенством, хотя как-то и заявила, что только после ее смерти вотчины могут быть отобраны у монастырей, все же вынуждена была поддаться велению времени. Она сама на заседании Конференции при высочайшем дворе 30 сентября 1757 года заявила о необходимости изъятия управления вотчинами из рук монастырских служек и о передаче его штаб и обер-офицерам, о составлении описей имущества монастырей, об установлении размера повинностей с монастырских крестьян, равных тем, которые получали помещики от своих крепостных. На монастыри разрешалось «издерживать» только суммы, предусмотренные штатом. Перечисленные меры означали близость завершения секуляризации.
Синод, разумеется, возражал против означенных мер и, как мог, саботировал их реализацию, так что практически дело секуляризации при Елизавете Петровне не сдвинулось с места. Зато у монастырского начальства и монашествующих она посеяла неуверенность в завтрашнем дне, в скором наступлении времени, когда государство отнимет у них вотчины. Отсюда стремление монастырей и епархий выжать из крестьян максимум доходов, это, конечно же, истощало их хозяйственные ресурсы. Хищническая эксплуатация монастырских крестьян привела к их массовым волнениям и отказу подчиняться монастырским властям. Так благочестие императрицы вызвало следствие, противоположное ее ожиданиям.
Столь же противоречивые результаты принесло благочестие императрицы в отношении к инаковерующим — иудеям, магометанам, язычникам, раскольникам. Здесь она тоже далеко не всегда следовала заветам родителя.
Петр Великий отличался веротерпимостью. Среди его ближайших соратников встречаем католика Якова Виллимовича Брюса, лютеранина Павла Ивановича Ягужинского и крещеного еврея Петра Павловича Шафирова. При выборе соратников Петр руководствовался прежде всего талантами, а не вероисповеданием. Елизавета Петровна, напротив, считала православие единственной верой, достойной внедрения в сознание подданных. Лица, придерживавшиеся иной веры, подлежали либо изгнанию, либо обращению в лоно православия. Осторожность и даже враждебность Елизаветы Петровны к услугам иностранцев в управлении страной понятны, поскольку свежи были воспоминания о немецком засилье. Кроме того, дочь сознавала, что она не обладает железной волей отца, способного превратить иностранца в покорного исполнителя своих планов.
В церковной политике Елизаветы Петровны без труда обнаруживается общая направленность — отсутствие веротерпимости. Что касается реализации этой направленности, то в ней, как и в вопросе о секуляризации церковных владений, просматривается непоследовательность, колебание, а главное — результаты, противоположные тем, на которые она рассчитывала. Неизменную враждебность она проявляла только по отношению к евреям. Истоки этой враждебности Елизаветы Петровны, как и ее матери Екатерины I, неведомы.