Следователей прежде всего интересовал вопрос о сношениях бывшего канцлера с великой княгиней Екатериной Алексеевной и с Апраксиным, его спрашивали, «для чего он искал милости у великой княгини». Бестужев знал, что следователи не располагали прямыми против него уликами, и поэтому решительно отклонял все выдвинутые против него обвинения, что дало основание комиссии высказать императрице суждение, что бывший канцлер во всем запирается, клянется, что показывает истину, и поэтому продолжение следствия бесполезно.
Единственная улика, добытая следственной комиссией, относилась не к Бестужеву, а к великой княгине — в распоряжении комиссии оказались три ее письма к Апраксину безобидного содержания, но давшие основание для слухов в столице, что Апраксин предпринял отступление по ее требованию.
В ответ Екатерина Алексеевна пошла на решительный, но не рискованный шаг, поскольку хорошо изучила характер императрицы и поэтому была уверена в успехе: она отправила Елизавете Петровне письмо с просьбой отпустить ее на родину, потому что она пребывает у нее в немилости, а супруг ее ненавидит.
Великая княгиня, будучи женщиной умной и расчетливой, предвидела ход событий, была уверена в желании императрицы встретиться с ней, обдумала до мельчайших деталей свое поведение и ответы на вопросы, которые, возможно, последуют от собеседницы. Она была убеждена, что Елизавета никогда не удовлетворит ее просьбу, ибо отъезд супруги наследника на родину вызовет самые неблагоприятные отзывы в западноевропейских столицах, что уронит престиж самолюбивой императрицы. К тому же у великой княгини был запасной выход из возможного затруднения — она воспользуется советом фаворита императрицы, что все уладится, если она проявит покорность.
События развивались по сценарию, предусмотренному великой княгиней: получив письмо, Елизавета тут же пригласила Екатерину и ее супруга на беседу. Четвертым ее участником был И. И. Шувалов.
Беседа состоялась в три часа ночи. Войдя в покои императрицы, Екатерина пала на колени и со слезами на глазах просила отпустить ее к матери. Елизавета пыталась ее поднять, но она упорно стояла на коленях и повторяла свою просьбу.
Худ. Антропов Алексей Петрович Портрет Великой княгини Екатерины Алексеевны
Холст, масло. Саратовский государственный художественный музей им. А. Н. Радищева
Императрица спросила:
— Как мне вас отпустить? Вспомните, что у вас дети.
Вопрос не застал великую княгиню врасплох, ее ответ привел Елизавету в умиление:
— Мои дети на ваших руках, и лучшего для них желать нечего, я надеюсь, что вы их не оставите.
— Но что же я скажу другим, за что я вас выслала?
— Ваше императорское величество, изложите причины, почему я навлекла на себя вашу немилость и ненависть великого князя.
— Чем же вы будете жить у своей родни?
— Чем жила перед тем, как вы меня взяли сюда.
Елизавета велела ей встать, и та повиновалась. Императрица по привычке расхаживала по комнате, затем Екатерина спросила, что вызвало ее гнев.
— Бог свидетель, как я плакала, когда вы по приезде вашем в Россию, вы были при смерти больны, а вы потом не хотели мне кланяться как следует, вы считали себя умнее всех, вы вмешивались во многие дела, которые вас не касались, я бы не посмела этого сделать при императрице Анне. Как, например, смели вы посылать приказание фельдмаршалу Апраксину?
— Я?! Да мне никогда и в голову не приходило посылать ему приказания.
— Как, вы будете запираться, что не писали к нему? Ваши письма там (она показала рукой на туалет). Ведь вам было запрещено писать.
— Правда, я нарушила это запрещение и прошу простить меня, но так как мои письма там, то они могут служить доказательством, что я никогда не писала ему приказаний и что в одном письме я извещала его о слухах насчет его поведения.
— А зачем вы ему это писали?
— Затем, что очень его любила и потому просила исполнять ваши приказания; другое письмо содержит поздравление с рождением внука, третье — поздравление с Новым годом.
— Бестужев говорит, что было много других писем.
— Если Бестужев это говорит, то он лжет.
— Хорошо, если он на вас лжет, то я велю его пытать.
— В вашей воле делать все то, что признаете нужным, но я писала только эти три письма к Апраксину.
В разговор, продолжавшийся полтора часа, вмешивался Петр Федорович с нападками на супругу. Наконец, императрица после продолжительного раздумья подошла к великой княгине и тихонько ей сказала:
— Мне много нужно было бы сказать вам, но я не могу говорить, потому что не хочу еще больше вас поссорить.
— Я также не могу говорить, как ни сильно мое желание открыть вам мое сердце и душу.
Последние слова так растрогали императрицу, что на глазах у нее появились слезы.
Неизвестно, вспоминала ли Елизавета Петровна после этого диалога о событии восемнадцатилетней давности, когда она сама, будучи цесаревной, вела аналогичный разговор с правительницей Анной Леопольдовной. Тогда допрашивала правительница, а цесаревна ловко отметала ее подозрения о готовившемся перевороте, и, по одним свидетельствам, обе собеседницы вышли из комнаты раскрасневшимися от раздражения, по другим — прослезившимися от умиления.
Теперь в роли следователя выступала императрица, а в роли изворотливой обвиняемой — великая княгиня. Что касается результата того и другого разговора, то он примерно одинаков — в душе и сердце собеседниц появилось некоторое успокоение.
Второе свидание с глазу на глаз между императрицей и великой княгиней состоялось, первая повторяла тот же вопрос о числе писем, отправленных Апраксину, а вторая столь же упорно твердила о трех. Елизавета решила сор из избы не выносить — в конце концов, семейный конфликт был улажен.
После года с лишним содержания Бестужева под домашним арестом, 5 апреля 1759 года, был обнародован манифест о его винах. Манифест обошел молчанием обвинение Бестужева в том, что он дал распоряжение Апраксину не преследовать разгромленного противника и вернуться к своим границам. Перечисленные манифестом вины Бестужева дают повод полагать, что они относятся не к прусской кампании Апраксина, а ко всему времени его канцлерства, причем формулировки настолько общи, что современникам и потомкам остается лишь догадываться о конкретном содержании вины канцлера.
Манифест обвинял канцлера в пяти преступлениях: 1) присвоил себе «многие, не принадлежавшие ему дела», искал способы «удовольствовать безмерное свое тщеславие и властолюбие»; 2) не выполнял повеления императрицы, если они не соответствовали его «самолюбивым хотениям»; 3) «не доносил и умышленно для своих пристрастий и видов таил» сведения об ожидаемых для империи опасностях; 4) собственные повеления считал важнее «наших», то есть императрицы; 5) «обносил наследника и великую княгиню», а также выражал «недоброхотство к нашей особе и к нашему здоровью».
Составители манифеста, похоже, вспомнили грехи канцлера не только близкого, но и далекого прошлого: его внешнеполитический курс, противоречивший курсу императрицы и ее окружения, его дважды заявленную просьбу об отставке, его жалобы иноземным дипломатам о нежелании Елизаветы заниматься государственными делами, отмеченную им же манеру сталкивать старый двор с молодым — на создаваемых им противоречиях ему удавалось столь долго продержаться на должности канцлера.
Бестужева приговорили к смертной казни. Императрица смягчила приговор и определила ссылку в собственную деревню, где ему «жить под караулом, дабы других охранить от уловления мерзкими ухищрениями сего в том состарившегося злодея».
Обычно вступление на престол нового государя или государыни сопровождалось всякого рода милостями, в том числе и амнистией осужденных в предшествующее царствование. Петр III оставил в силе приговор Елизаветы, и Бестужев по-прежнему коротал время в деревне Горетово. Лишь Екатерина II после восшествия на престол амнистировала канцлера, вернула ему все чины и в указе заявила о необоснованной расправе с ним, совершенной Елизаветой по представлению лиц, ее окружавших, его недоброжелателей. С этой оценкой, пожалуй, можно согласиться, ибо так называемые «злодейские поступки» Алексея Петровича Елизавета терпела в течение 17 лет, и о них вспомнили, когда противникам канцлера удалось одолеть его. К падению Бестужева были причастны не только противники его внутри страны, но и иностранные дворы, союзу с которыми он противился.
У Екатерины II Бестужев пользовался милостями: она часто призывала его для советов, назначила ему пенсион в 20 тысяч рублей в год. Однако и она охладела к нему, после того как Бестужев выступил в защиту Арсения Мацеевича, фанатичного противника секуляризации церковных владений, осуществленной императрицей. Умер А. П. Бестужев в 1766 году.
Из Петербурга перенесемся опять на театр военных действий. Как упоминалось выше, главнокомандующим вместо смещенного С. Ф. Апраксина был назначен родившийся в 1702 году в России англичанин Виллим Виллимович Фермор. По сравнению с Апраксиным, он будто бы имел более основательную, чем тот, военную подготовку — участвовал в двух войнах царствования Анны Иоанновны и в войне со Швецией 1741–1743 годов. Однако опытом командования крупными соединениями Фермор, как и его предшественник, не располагал: он был командиром полка, выполнял обязанности генерал-квартирмейстера, а с 1747 года в чине генерал-лейтенанта, а затем генерал-аншефа возглавил Канцелярию от строений и руководил строительством императорских дворцов как в столице, так и в ее окрестностях. Поскольку Елизавета увлекалась строительством, Фермор стал ей известен, часто общался с ней и пользовался ее благосклонным отношением, чему и обязан назначением главнокомандующим. Популярностью он в армии не пользовался отчасти потому, что его воспринимали как иноземца, а отчасти из-за высокомерного и пренебрежительного отношения к русским генералам и солдатам. По справедливому отзыву современника, Фермор был «хорошим интендантом, в армии, однако, был плохим боевым генералом».