ереписку, а записки класть в груду кирпичей, находившуюся возле дома, где содержался арестованный Бестужев. Но вскоре переписка была открыта. Схвачен был музыкант, приходивший класть записку в кирпичи.
Бестужеву в комиссии задавали такие вопросы: зачем он искал предпочтительно милости у великой княгини, а не у великого князя? Зачем скрывал от императрицы переписку, которую вела великая княгиня с Апраксиным? Допрашивали, кроме того, что значит записанный им и открытый в груде кирпичей совет великой княгине «поступать смело и бодро с твердостью и помнить, что подозрениями ничего доказать нельзя». Бестужев отвечал, что он особой милости у великой княгини не искал, напротив, пока великая княгиня была предана прусскому королю, он вскрывал ее письма, но потом это оказалось излишним, потому что великая княгиня возненавидела прусского короля; в письмах ее к Апраксину предосудительного ничего не было, и в таком смысле он писал к великой княгине, что одними подозрениями ничего доказать нельзя. Проекта о престолонаследии никак не отыскали, и, не имея в руках этого документа, который мог служить доказательством государственной измены, старались изыскать окольные пути к его обвинению. Допрашивали, например, какие тайные конференции были у Бестужева со Штамбке и с Понятовским; были ли другие письма великой княгини к Апраксину, кроме уже открытых. О сношениях с Понятовским Бестужев объявил, что он думал через него оградить себя от интриг австрийского посланника Эстергази и французского — маркиза де Лопиталя. «Я хотел, — говорил Бестужев, — найти в Понятовском хотя одного к себе расположенного иностранного министра, который бы меня уведомлял о их кознях». Волков явился врагом Бестужева и обличителем, он высказывал в комиссии разные подробности, которыми пользовались враждебные Бестужеву следователи, но, за неимением в руках проекта, все-таки не могли Бестужева погубить окончательно. Продержали Бестужева под арестом 14 месяцев; сидел он безвыходно в своем доме, постоянно стесняемый караульными солдатами. Через полтора месяца по его заточении приезжал к нему личный враг его князь Трубецкой, председатель учрежденной над Бестужевым комиссии осведомляться, строго ли содержат арестанта, и дать приказание не отлучаться из его покоев сержанту и часовым, не давать ему ножей, никого к нему не допускать, кроме его служителя Редкина. Жена его беспрестанно плакала, сын сердился, а старик Алексей Петрович только стонал и воображал, что вот скоро наступит его последний час. Наконец в апреле 1759 года состоялся над ним приговор: его обвинили в том, что он старался вооружить великого князя и великую княгиню против императрицы, не исполнял письменных высочайших указов, а своими противодейственными происками мешал их исполнению; знал, что Апраксин не хочет идти против неприятеля, не доносил о том государыне, а вместо донесения хотел все исправить собою «при вплетении в непозволенную переписку такой персоны, которая не должна была принимать участия, и тем нечувствительно в самодержавное государство вводил соправителей и сам соправителем делался». Наконец и в том его обвинили, что, «будучи под арестом, открыл письменно такие тайны, о которых и говорить под смертной казнью запрещалось». За все эти вины комиссия приговорила его к смертной казни, но Елисавета Петровна смягчила судьбу своего бывшего великого канцлера и определила сослать его в одну из деревень его в Можайском уезде, по имени Горетово, с оставлением ему в собственность недвижимого имущества с тем, однако, чтобы с него взысканы были все казенные долги. Там в уединении прожил этот государственный человек, читая Библию и совершенствуя изобретенные им капли, которые он рассылал соседям против недугов. Впоследствии Екатерина, помня, что он собственно за нее потерпел, освободила его с большим почетом, отправивши к нему курьера в первый же день своего воцарения.
Признанных его соучастниками — Штамбке выслали за границу, Бернарда сослали в Казань на житье, Елагина — в его казанскую деревню. Одадурова наказали почетной ссылкой, назначив товарищем губернатора в Оренбурге.
Во время продолжительного нахождения Бестужева за караулом, Екатерина оставалась в самом ложном положении. Великий князь обращался с нею холодно и даже презрительно. Императрица также сердилась на нее и не виделась с нею. Наконец Екатерина решилась написать к императрице письмо по-русски, в котором благодарила за милости, оказанные ей с ее приезда в Россию, но сожалела, что навлекла на себя ненависть великого князя и явное нерасположение императрицы, а потому просила положить конец ее несчастьям и отослать ее к ее родственникам. Она просила продолжать попечения об остающихся ее детях, которых и без того она не видит, несмотря на то, что живет с ними под одной крышей. Все равно для них, если она будет жить от них на расстоянии многих сот верст. Письмо это вручено было для передачи государыне Александру Шувалову, который потом словесно сообщил Екатерине, что императрица назначит личное свидание с великой княгиней.
Обещание свидания было дано, но дни за днями проходили, а оно не исполнялось. Наконец одна из служительниц Екатерины, Шарогородская, посоветовала обратиться к духовнику императрицы, а также и великой княгини. По поручению последней, Шарогородская отправилась к этому священнику, который приходился ей дядей. Духовник посоветовал Екатерине сказаться больной и позвать его для напутствия. Она так и поступила. Духовник явился, великая княгиня рассказала ему о своем положении, жаловалась на любимцев императрицы Шуваловых, которые восстанавливают против нее государыню, сказала о письме, посланном ею к императрице, и просила священника содействовать к получению желаемого решения. Священник отправился от нее к императрице. Он сумел так заговорить к сердцу Елисаветы Петровны, что та послала к великой княгине Александра Шувалова сказать, что в следующую же ночь хочет говорить с нею. В эту назначенную ночь опять явился к Екатерине Шувалов и проводил ее к императрице. Входя в покои государыни, они встретили идущего туда же великого князя.
Вошли в длинную комнату о трех окнах, в простенках стояли столы с золотыми туалетами императрицы. В комнате были: императрица, великий князь, Александр Шувалов и великая княгиня. Екатерина подозревала, что за занавесками спрятались Шуваловы — Иван и его двоюродный брат Петр. Впоследствии Екатерина узнала, что в своих догадках ошиблась только вполовину: там не было Петра, но был Иван Шувалов.
Великая княгиня, увидя императрицу, припала к ее ногам и со слезами стала просить отпустить ее из России.
— Как мне отпустить тебя, — сказала Елисавета Петровна, и при этом слезы блеснули у нее на глазах, — у тебя ведь здесь есть дети!
— Дети мои у вас на руках, и им нигде не может быть лучше, — отвечала Екатерина. — Я надеюсь, что вы их не оставите.
— Что же сказать обществу, по какой причине я тебя удалила? — возразила императрица.
— Ваше императорское величество, объявите, если найдете приличным, чем я навлекла на себя вашу немилость и ненависть великого князя, — отвечала Екатерина.
— Чем же ты будешь жить? — спросила Елисавета.
— Тем же, чем жила прежде, пока не имела чести быть здесь, — был ответ.
— Твоя мать в бегах, она принуждена была удалиться из дома и отправилась в Париж, — говорила государыня.
— Король прусский преследует ее за излишнюю приверженность к русским интересам, — сказала Екатерина.
Императрица велела ей встать, подошла к ней и говорила:
— Бог мне свидетель, как я о тебе плакала, когда ты была при смерти больна, вскоре по приезде твоем в Россию, если б я тебя не любила, я тогда же отпустила бы тебя.
Иван Шувалов
Екатерина в ответ на это снова рассыпала благодарности и сожалела о том, что навлекла на себя немилость государыни. В то же время, как императрица говорила с великой княгиней, великий князь переговаривал с Шуваловым. Государыня подошла к ним и вмешалась в их беседу. Екатерина не могла ничего расслышать до тех пор, пока супруг ее не возвысил голоса.
Она услышала такие его слова:
— Она зла и чересчур много о себе думает. Екатерина подошла и произнесла:
— Если вы говорите обо мне, то я очень рада сказать вам в присутствии ее величества, что я действительно зла против тех, которые советуют вам делать несправедливости, и стала к вам высокомерна, потому что ласковым обращением с вами ничего не сделаешь, а только пуще навлекла на себя вашу неприязнь.
Елисавета заметила племяннику, что слышала от Екатерины о его дурных советчиках по голштинским делам, а когда тот выразил свое негодование на жену, императрица прервала его и завела речь о сношениях Штамбке с Бестужевым и, подошедши ближе к великой княгине, сказала:
— Ты мешаешься во многие дела, которые тебя не касаются, я не смела этого делать во время императрицы Анны. Как, например, осмеливалась ты посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?
— Никогда мне в голову не приходило посылать свои приказания, — возразила Екатерина.
— Как ты можешь запираться в переписке с ним! — сказала Елисавета. — Твои письма вон там на туалете! — Она указала на туалет и прибавила: — Тебе запрещено было писать.
— Правда, — сказала Екатерина. — Я писала без позволения, и за это прошу простить меня, но так как мои письма здесь, то из этих трех писем ваше величество можете видеть, что я никогда не посылала ему приказаний, но в одном письме передавала ему то, что здесь говорили о его поступках.
— Зачем же ты писала ему об этом? — прервала ее Елисавета.
— Затем, — отвечала Екатерина, — что принимала в нем участие. В этом письме я просила его исполнять ваши приказания. Из двух остальных писем, в одном я поздравляю его с рождением дочери, в другом — с Новым годом.
Императрица заметила:
— Бестужев говорит, что было много еще писем.
— Если Бестужев это говорит, — отвечала Екатерина, — то он лжет!
— Хорошо же, — сказала тогда Елисавета, — так как он обличает тебя, то я велю его пытать.