В области внутренних дел то же желание все узнать, войти во все мельчайшие подробности, наталкивается на те же препятствия. С начала 1746 года и до конца его, каждый раз, как она встречает прокурора Синода Шаховского, — а встречает она его несколько раз в неделю, — она извиняется: «Я виновата, все забываю о своем деле». Между тем дела Синода ей особенно дороги.
В марте 1742 г., уезжая из Петербурга, в первый раз по своем восшествии на престол, она встревожена, озабочена, она даже плачет, садясь в сани. Как возвратится она в свою столицу? Да и удастся ли ей вернуться в нее? Тем не менее она уезжает, потому что в Царском ее ожидает бал, и она танцует на нем до упаду.
Удастся ли Сенату или Коллегии иностранных дел овладеть ее неуловимой особой и ее умом, подобным блуждающему огоньку, она ускользает самым неожиданным образом, иногда окольными путями. Как во внутренних делах ей дорог Синод, так во внешних ей дорога Голштиния, и ее наверно можно заинтересовать, говоря о ней. Но она тотчас вспоминает о драгоценных камнях, вошедших в приданое ее сестры, покойной герцогини Голштинской. Они пропали, и она требует, чтобы их отыскали. Дело идет о наследстве шведского престола для герцога Голштинского. Но сперва драгоценности! Она хочет знать, куда они исчезли.
Впрочем, неизвестно как и почему, Коллегия иностранных дел занимается покупкою бриллиантов за счет государыни, и в то же время канцелярия Сената заботится о воспитании двух медвежат, предназначенных для развлечения ее величества. Они должны научиться ходить на задних лапах и прыгать через палку. Другие указы, составленные в том же учреждении тайным советником Черкасовым, касаются снабжения провизией и сластями императорского стола, выписываются персики, апельсины и устрицы из Кронштадта, раки из Украйны, причем для скорейшей доставки их организуются отдельные смены лошадей от Батурина до Петербурга.
А пока путешествуют раки, раздается хор жалоб на медлительность Елизаветы в канцеляриях Сената, в Коллегии иностранных дел и в посольствах, все усиливаясь до конца царствования. За исключением Шаховского, воспроизведшего слабое эхо этого хора в своих воспоминаниях, коллеги барона Черкасова не поверили потомству тайны своего нетерпения и досады, зато товарищи д’Аллиона не были столь скромны, и у них я почерпнул свидетельства, действительно отягчающие память слишком легкомысленной императрицы.
«Она ненавидит работу, и заставить ее подписать какой-нибудь указ или бумагу так же трудно, как написать оперу, ввиду того, что она думает исключительно о своих удовольствиях, — пишет Мардефельд в марте 1742 г. — Все находится в крайнем беспорядке, ни одно дело не закончено».
В то же время посланник Марии-Терезии Гогенгольц теряет надежду когда-либо добиться аудиенции. Императрица кочует из одного загородного дома в другой и за нею невозможно поспеть.
«Мы совсем не занимаемся делами, бал, маскарад или опера занимают все наши мысли», жалуется англичанин Тироули в 1744 г.
В ноябре 1747 г. дипломатический мир ждет заключения трактата с Австрией, т. е. подписи государыни на документе, все пункты которого давно уже одобрены ею. Остается начертать лишь несколько букв. Но ее величество поглощена празднествами по случаю бракосочетания ее двоюродной сестры Гендриковой с Соймоновым, ничтожеством, получившим по этому случаю звание камер-юнкера и бригадирский чин. Рассчитывают на пост, когда прекратятся балы и маскарады. Но — о ужас и разочарование! Едва женившись, Соймонов бьет свою жену и призывает к ответу Иоганну Шмидт за то, что она недостаточно зорко охраняла добродетель своей бывшей питомицы. Досада Елизаветы, арест виновного и опять-таки потеря времени!
В 1750 г. в разговоре с другим посланником Марии-Терезии, графом Бернесом, тоже тщетно добивавшимся аудиенции, Бестужев изливает всю свою горечь. «Вы находите, что дела моей коллегии плохо идут, — говорит он. — Если бы вы видели остальные! Благодаря доверию, которым меня облекает государыня, у меня зло, может быть, до некоторой степени и поправимо. В других областях империя положительно приходит в упадок. Если бы ее величество посвящала управлению страны сотую долю времени, отдаваемого вашей повелительницей управлению своего государства, я был бы счастливейшим из смертных. При настоящем же положении вещей терпение мое истощается, и я решил выйти в отставку через несколько месяцев».
Это последнее сообщение заставляет заподозрить подлинность предшествующего. Так, одному из преемников графа Бернеса, барону Претлаку, пришлось наблюдать при совершенно ином освещении действительные отношения, установившиеся между Елизаветой и ее первым министром. Ему казалось, что недочеты происходили благодаря собственной лени канцлера и вследствие того, что он, наоборот, поощрял страсть императрицы к удовольствиям, отвечавшую его личной склонности к распутной жизни. Но после двухлетнего опыта он тем не менее увидел, что императрица не посвящала и четверти часа в день государственным делам.
В 1758 г. после падения Бестужева его счастливый преемник, Воронцов, держал маркизу Лопиталю приблизительно ту же речь: «Вы не поверите, сколько хлопот доставляет мне нерешительность и медлительность ее величества… Хотя бы я и думал, что какое-нибудь дело окончательно слажено в тот вечер, когда я вас вижу, я все же не смею вам это сказать, зная по опыту, что на следующий день все может измениться».
С годами внешние причины, отдалявшие государыню от всякого серьезного занятия, — беспрестанные разъезды и расходование сил на пустяки, — заменились внутренней причиной, существовавшей и раньше, но постепенно возраставшей, в силу развития некоторых черт характера государыни, отмеченных выше: лени, нерешительности, склонности к суеверию и преувеличенной, до болезненности, заботы о своей красоте и здоровье. Согласно свидетельству Воронцова, беспечность и нерешительность Елизаветы чуть не лишили ее престола. История осы, севшей на перо императрицы в ту минуту, когда она подписывала первые буквы своего имени под трактатом 1746 г., заключенным с Австрией, и заставившей ее отложить окончание своей подписи на шесть недель, знаменита и типична, даже если предположить, что маркиз Бретейль ее сочинил. К концу царствования подобные анекдоты умножаются до бесконечности в легендах того времени, и умственное расстройство, указанием которого они безусловно служат, все усиливается. «Она (Елизавета) родилась ленивой, нерешительной и неспособной на ведение больших дел, — писал Лопиталь. — Она не знает действительных интересов своей империи и живет изо дня в день, занимаясь своим здоровьем и своей красотой, увядающей с каждой минутой… Она начинает огорчаться своим состоянием… Ее стараются развеселить, но она от всего отказывается и предпочитает оставаться у себя. Она полна сомнений и мелкой набожности. То она поклоняется одному святому, то другому. Она окружена мощами и образами. Она часами стоит перед одним из них… говорит, советуется, с ним. В одиннадцать часов вечера она приезжает в оперу, ужинает в час, ложится в пять, и бразды правления предоставлены ею воле судеб… Все дела идут как попало. Окруженная льстецами и невеждами, постоянно кадящими перед нею фимиам, она не может свыкнуться с мыслью, что постепенно теряет свою красоту, которую поддерживает по мере сил с помощью всех тонкостей искусства. Она тратит на это бесконечно много времени и становится доступной лишь после того, как ее туалеты и украшения заслужили одобрение ее зеркала и приближенных дам».
Императрица Елизавета Петровна
Начиная с 1758 г. здоровье Елизаветы становится предметом постоянных забот ее самой, ее придворных, даже всего европейского мира. «Малейшее недомогание кажется ей апоплексическим ударом, — пишет Лопиталь. — У нее ячмень на глазу, и все дипломатическое движение на материке приостанавливается. У нее истерический припадок, и тогда невозможно обратить ее внимание на вопросы, ожидающие ее разрешения, потому что «все ей стало почти безразличным». Она оставляет без ответа два собственноручные письма Людовика XV, после падения Бестужева и неизбежного процесса, последовавшего за ним, обвиняемые, и приговоренные и оправданные, ждут целыми месяцами в тюрьме, чтобы она решила их участь. Воронцов, оставшийся как в черные, так и в светлые дни самым близким другом и доверенным лицом государыни, сам Воронцов, став канцлером, не может уж к ней подступиться: она боится, что он заговорит с ней о делах. Если пытаются открыть ей глаза на беспорядок, царящий вследствие ее беспечности во всех отраслях управления, она вздыхает: «Боже, как меня обманывают!» и возвращается к своему туалетному столу, к беседам со святыми иконами или впадает снова в равнодушное состояние.
Но что же делалось с империей в царствование подобной императрицы? Моим читателям уже это известно, и они еще лучше узнают это из последующих страниц. Империя развивала в себе элементы силы, сделавшие ее одною из могущественнейших держав на земном шаре, она продолжала медленно, но безостановочно идти по пути, по которому Петр I направил ее, Англия искала сближения с ней, Австрия и Франция перед ней заискивали, а в Германии появились ее войска, сдвинувшие чаши весов судьбы Фридриха. Каким чудом могло произойти это? Как я уже сказал, происходило это в силу жизненной энергии, таившейся в государыне и в ее подданных, восполнявшей ошибки обеих сторон, группировавшей вокруг престола людей, способных поддерживать на троне основной принцип власти и деятельности. То была сила, излучаемая прошлым, полным преданий, будущностью, полною надежд, сила, окружавшая этот молодой, сильный и мистический народ атмосферой героизма, сообщавшаяся даже самым слабым, самым развращенным, самым низким натурам и противопоставлявшая всем недочетам, всем падениям и всем предательствам служение, культ и фанатизм общего идеала.
Изучая эпоху, непосредственно предшествовавшую той, к которой я приступаю здесь, мне уже пришлось указать на это явление. Мое толкование сочли за метафизику. Эпитет мне безразличен, и я предоставляю оценку его философам. Мой же ум не допускает в данном вопросе существования следствия без причины. Фридрих II не был метафизиком и принимал в расчет лишь осязаемые предметы, он и считал поэтому несомненным, что тридцать или сорок тысяч пруссаков под командой полководца, подобного ему, побьют даже двойное количество русских под предводительством какого-то Салтыкова. Он ошибся и умер, так и не поняв, каким образом машина, настолько плохо управляемая, как империя Елизаветы, одолела такой чудесный мощный аппарат, как Пруссия. Я полагаю, что даже самому скромному историку разрешается попытаться расширить кругозор даже и очень великого человека в пунктах, где он проявил явную близорукость.