К концу правления Елизаветы атмосфера при дворе стала тяжелой, если не гнетущей. Наиболее предусмотрительные следили за тем, что говорят и пишут, — письма могли читаться и перехватываться. «Беда караулит, и лучшее оружие — молчание», — пишет Роберт Маркэм в письме Джону Харингтону незадолго до того, как тот вместе с Эссексом отправится в Ирландию[1632]. Вернувшись, Харингтон характеризует происходящее следующей эпиграммой: «Живешь при дворе — языком не болтай, / а хочешь раздолья — езжай в другой край»[1633].
Тщеславие и раздражительность Елизаветы нередко способствовали лихорадочной суете при дворе. В дурном настроении она могла позволить себе наброситься с упреками на кого угодно, начиная с горничных и заканчивая членами Тайного совета, и в определенные моменты от нее стоило держаться подальше. Их переписка с Яковом бывала порой до того язвительной, что превращалась в настоящую перепалку. Однажды, выходя от королевы с «печальным ликом», Хэттон посоветовал Харингтону ни о чем ее не спрашивать: «Если у вас есть прошение, умоляю вас отложить его. Солнце сегодня не светит»[1634]. Однако гораздо чаще, чем могло показаться, эти вспышки были нацелены лишь на то, чтобы указать подданным на их место. Елизавета была остра на язык, но не устраивала кровавых боен, какие нанесли тяжелый урон репутации ее отца, когда вельможа за вельможей, придворный за придворным, министр за министром отправлялись на эшафот по обвинению в измене. Ее двор был куда более безопасным местом, несмотря на зверства ее безумного «охотника за католиками» Ричарда Топклиффа.
Генрих VIII со сверхъестественной точностью угадал две области, в которых правитель-женщина будет особенно уязвима: ведение войн и передача власти. Задокументировано по крайней мере два случая, когда он сам вставал во главе армии, но Елизавета этого сделать не могла. Она обращалась к своим войскам со всем присущим ей боевым пылом, но война все равно оставалась сугубо мужским делом. И все же ей более двадцати лет удавалось успешно сдерживать мощь Испании. Без военной и финансовой помощи Елизаветы Генриху IV или Нидерландам, скорее всего, пришлось бы капитулировать, однако ее победа была обусловлена в той же мере ее стратегией, что и просчетами самого Филиппа II и просто удачей. Подданные Елизаветы вдохновенно мечтали о военной славе и отказывались подчиняться женщине. Так поступал и Лестер во время военного похода в Нидерланды, и Рэли в начале его экспедиции в Панаму, и Эссекс — в Португалии, Руане и Ирландии. Более того, в ходе кампаний в Кадисе и на Азорских островах Эссекс либо вынужденно отклонялся от указаний королевы, либо сознательно не следовал им, полагая, что ему лучше знать, что делать.
После того как Эссекс подвел Елизавету, давшую ему карт-бланш, она твердо решила никогда больше не позволять ему (или Рэли) вовлекать себя в агрессивную военную кампанию. Эта решимость вкупе с серьезными финансовыми затруднениями объясняет ее в целом оборонительный подход к войне. Военные амбиции Елизаветы были нацелены главным образом на выживание и безопасность, а не на победу.
С ностальгией вспоминая сражения того времени уже после заключения Яковом мира с Испанией в 1604 году, Рэли говорит: «Если бы покойная королева верила своим воинам так же, как она верила своим писцам, мы бы еще в ее годы не оставили камня на камне от Испании и разбили в прах ее королей, как в старые времена. Но Ее Величество отнеслась к этому с небрежением»[1635]. Эта выразительная цитата часто используется биографами Елизаветы в доказательство ее осторожности и колебаний, свойственных женскому характеру, из-за чего ее военные кампании были лишены масштабного замысла и необходимой для победы щедрости в распределении ресурсов. По словам Рэли, если бы война велась более агрессивно под руководством военачальника со стратегическим подходом к ведению войны на суше и на море (здесь он конечно же подразумевал кого-то вроде себя самого), война в скором времени вышла бы на самоокупаемый уровень, а бравые воины, которых королева оставила не у дел, изменили бы будущее страны.
Елизавета считала подобные мысли химерой. Ее сдержанный, всецело оборонительный подход был, как она твердо верила, не худшим из двух, а единственно возможным способом примирить налогоплательщиков с мерами, принимаемыми для защиты протестантской Англии от католиков. В любом случае мнение о том, что в войне она вела себя более осмотрительно и нерешительно, чем обычно, проистекает из убежденности ее современников относительно слабости и переменчивости женской природы. Иногда Елизавета умышленно эксплуатировала эти стереотипы и придавала им оглушительную риторическую мощь, как, например, в Тилбери, где она торжественно заявила собравшимся: «У меня тело слабой и хрупкой женщины, но сердце и нутро короля — короля Англии».
Вместе с тем Елизавета, вне всяких сомнений, не любила рисковать. И когда ей не удавалось обойти острые углы, она предпочитала подождать и посмотреть, каким образом время может прийти ей на помощь. Когда подобную предусмотрительность проявлял главный противник Елизаветы Филипп II, все восхищались его благоразумием, однако в случае Елизаветы реакция была прямо противоположной. Сама же она считала, что нет ничего страшнее военных кредитов. Помимо собственных внушительных трат на морские военные кампании в Северной Европе и в последние годы в Ирландии королева одалживала крупные суммы Генриху IV и голландцам и все же умудрилась оставить Якову долгов всего на 365 000 фунтов стерлингов. Именно Яков, а не Елизавета умудрится за десять лет мирного времени привести страну в состояние на грани банкротства.
В своем последнем письме к Якову, в котором королева немало его ругает, она излагает свою версию событий. Адресуя послание в равной степени как племяннику, так и будущим поколениям, она с предельной ясностью описывает те позиции, которые старалась удержать с момента голландского бунта. По ее словам, все началось с предложения Генеральных штатов стать их сувереном, которое она получила еще в 1576 году. В тот момент она оказалась перед серьезной нравственной дилеммой: как сочетать законность дела бунтовщиков с идеалом дарованной Богом монархии. На протяжении долгой войны в ее планы никогда не входил захват или вторжение на территорию другого правителя. Елизавета писала, что не хотела нарушать своих принципов и полагала своей целью выступить посредником между Испанией и Голландией, чтобы помочь жителям Нидерландов вернуть их стародавние свободы и освободиться от оккупационной армии. Когда Филипп II отказался вести переговоры, она предложила голландцам сугубо оборонительную поддержку. В ответ на это Филипп объявил ей войну. После этого королева была вынуждена помогать Генриху IV в защите Франции от тиранов-католиков. Елизавета пыталась всего лишь восстановить статус-кво в Северной Европе, не более и не менее, в то время как Филипп планировал свергнуть и убить ее, а также захватить ее страну.
«Заслуживаю ли я такой награды — заговора против моей жизни и моего королевства? — спрашивает она. — Не должна ли я защищать себя и лишить его такого оружия?» Суть конфликта, по ее словам, заключается в том, что гордый Филипп отринул соглашения, которые с голландцами заключил еще его отец Карл V, и попытался прямо и жестоко подчинить их испанцам. «Я не стала бы вторгаться на чужую территорию, но они владеют ею лишь на основании этих соглашений», — пишет Якову королева. Нарушая их, Филипп провоцировал войну. Если бы этих соглашений не было, королева Англии не стала бы защищать бунтовщиков в «злосчастной ссоре» с их законным правителем[1636].
Вопрос наследования трона поставил Елизавету перед лицом еще одного, еще более трудного выбора. Чтобы гарантировать продолжение ее династии, нужен был наследник, что, в свою очередь, означало брак, сопряженный с проблемой выбора достойного супруга и риском, что придется подчинить себя и страну его власти, как это случилось с ее сводной сестрой Марией Кровавой. С другой стороны, решение остаться одинокой грозило обернуться хаосом или даже гражданской войной. Когда королева была еще в детородном возрасте, ее неоднократно склоняли к тому, чтобы выйти замуж или выбрать наследника. Бёрли бесцеремонно настроил против Елизаветы парламент и даже разрабатывал идею ввести законодательный механизм, по которому в случае ее внезапной смерти трон мог перейти только к представителю протестантской веры. Менопауза освободила ее, ведь в том, чтобы склонять к браку бесплодную женщину, не было никакого смысла, но она же более остро поставила проблему наследования трона. В отличие от членов Тайного совета Елизавета считала, что объявление наследника ослабит, а не упрочит ее позиции, и предпочитала держать вопрос открытым. Со стороны подобная тактика Елизаветы казалась глубоко безответственной, однако она была тесно связана с памятью о тернистом пути во власти ее сводных брата и сестры. Если бы королева была довольна Яковом, то, приближаясь к своему 70-летнему юбилею, она уже разрешила бы трудный вопрос, но, судя по тону ее писем к нему, Елизавету глубоко возмущали своенравие и бесцеремонность племянника. Она предпочитала не давать никаких обещаний и довериться времени.
В конце концов время сыграло Елизавете на руку, хоть и нанесло ей урон в личном плане. После менопаузы королева начала стареть и поручила своим придворным поддерживать «культ» Глорианы, заказывая все более лестные портреты, а небольшие армии рабочих по месяцу или около того трудились над возведением уличных сооружений, воплощающих пасторальные фантазии королевы, во время ее летних путешествий по стране. В отличие от своего отца Елизавета никогда не поддавалась чарам легенды о себе, но после 1588 года начала верить, что Бог — протестант и Он на ее стороне. Выговаривая королю Генриху IV за то, что, перейдя в католичество, тот совершил выбор, который, как она считала, противоречит воле Божией и за который, возможно, ей тоже придется заплатить (если она продолжит его поддерживать), Елизавета дала понять, что ее религиозные убеждения всегда будут в центре ее мировоззрения. Дочь Генриха VIII чувствовала себя призванной Богом на спасение Северной Европы.