внимания: подарила свой миниатюрный портрет кисти Николаса Хиллиарда, а также шарф, якобы вышитый ее собственными руками. Он же в ответ послал королеве африканского слона, который пополнил ее тауэрский зверинец, в котором уже обитали львы, тигры и дикобраз. Слон, впрочем, оказался недешевым удовольствием: одна только кормежка обходилась в 150 фунтов в год. В итоге Елизавета вернула слона его фламандскому хозяину с тем, что он берет на себя все расходы по его содержанию, но также забирает и всю прибыль от демонстрации животного публике[671].
К весне 1593 года Елизавете оставалось лишь наблюдать со стороны, как ситуация во Франции выходит из-под ее контроля. Обширные территории в Нормандии и вокруг Парижа были разорены армиями обеих воюющих сторон. Устав от голода и непрекращающихся крестьянских восстаний, подданные Генриха мечтали о скорейшем завершении гражданской войны и воцарении мира[672].
Филипп II не мог не воспользоваться представившейся возможностью. Впервые он напрямую вмешался в политику Франции, дерзновенно посватав инфанту за старшего сына убитого герцога де Гиза. По его замыслу, Генеральные штаты должны были выбрать их королем и королевой Франции, Генрих же — как и Елизавета — будет объявлен еретиком и узурпатором[673].
Генрих решил, что с него довольно. И он видел выход из положения. В воскресенье 15 июля 1593 года, в День святого Свитуна, он торжественно отрекся от протестантизма в аббатстве Сен-Дени, которое в течение восьми столетий служило усыпальницей французских монархов. Весь в белом со свечой в руке он встал на колени у входа в хоры, откуда был сопровожден до главного алтаря архиепископом Буржа. Там он поклялся, что отныне будет жить и умрет в католической вере, после чего посетил мессу. Об обращении короля парижанам возвестил огромный костер, специально разожженный на холме Монмартр, а король объявил католическую церковь единственной истинной Церковью Божьей[674]. Однако Генрих позаботился о своих многолетних соратниках, приказав дворянам-католикам подписать специальный документ, согласно которому они не станут поднимать оружие против гугенотов. Да, многие по обе стороны религиозного раскола сочли его беспринципным, приписав ему фразу «Париж стоит мессы», после его обращения значительная часть умеренных французских католиков перестали поддерживать Лигу[675].
Более года Лоренцо Гвиччардини, главный советник великого герцога Тосканского Фердинандо Медичи, намекал Елизавете на то, что рано или поздно ее союзник перейдет в католичество. Сам набожный католик, но ярый противник Испании, великий герцог Тосканский намеревался выдать свою дочь или племянницу за короля Франции с щедрым приданым в 4 млн золотых и 600 000 крон в год[676]. Еще за девять месяцев до торжественной церемонии в Сен-Дени Елизавета предостерегала Генриха от вероотступничества: «Коль скоро взор правителя не устремлен на Царя царей, то как может ждать он успеха и незыблемости в своих делах?»[677]
Несмотря на эти предупреждения, переход французского короля в католичество явился для Елизаветы внезапной и тяжелой личной потерей. Разгром Армады она воспринимала как знак того, что Бог на ее стороне, и вот отступничество Генриха разрушало твердость ее веры. В течение нескольких месяцев она отказывалась верить в произошедшее и была сильно потрясена. Ah quelles douleurs! O quels regrets! (Какое несчатье! Какой ужас!) — восклицала она на французском. Она послала Генриху гневное письмо, в котором назвала его поступок предательством самого Бога:
Возможно ли, чтобы какое-либо земное благо заставило нас позабыть страх перед Господом? Можно ли, пребывая в своем уме, ожидать чего-либо хорошего от поступка столь чудовищного? Он, хранивший тебя все эти годы, позволит ли Он тебе отойти? О, как опасно совершать зло, пытаясь обратить его во благо! Я все еще надеюсь, что ум твой отрезвеет и ты примешь еще одно важное решение[678].
Спустя три месяца королева отозвала все свои войска с севера Франции, заявив, что союзники подло предали ее. Однако Бёрли внес некоторые поправки в ее приказы. Возвратиться надлежало только больным и раненым. Здоровым солдатам, оставшимся в Бретани, предстояло сражаться с новоприбывшими в Блаве испанскими войсками, а те, кто находился в Нормандии, были сначала переброшены в порт Сануидж в графстве Кент, а затем под строгим надзором отправлены в Остенде для усиления английского присутствия в Нидерландах[679].
Вся французская кампания очень огорчила Елизавету. В 1588 году, когда надежды на мир были разрушены, а испанская Армада уже направлялась к берегам ее страны, она поступила мудро, предоставив адмиралу Говарду и сэру Фрэнсису Дрейку свободу действий. Эссекс же не был подобным им блестящим военачальником, и она никогда не доверяла ему, пытаясь управлять им на расстоянии. Но в этом и состояла ее ошибка. При огромных расходах на военную кампанию (100 000, или — в пересчете на современные деньги — 100 млн фунтов) ожидаемого контроля не было и в помине[680].
Эссекс и Генрих стоили друг друга. Ни тот ни другой не следовали ее указаниям, хотя от обоих она была вправе этого ожидать. Сначала Яков в Шотландии своевольничал, а теперь и Генрих. Она совершенно не представляла, какой будет дальнейшая судьба ее отношений с королем Франции. Показательно, что свое последнее письмо к нему она подписала: «Верная сестра старого доброго Генриха. С новым меня ничто не связывает»[681].
Что же касается ее бедового фаворита, то даже провал в Руане не стал концом его военной карьеры. Ей конечно же хотелось наказать его за неповиновение, как тридцать лет назад она мечтала наказать Бёрли за его непрекращавшиеся попытки навязать ей супруга и заставить ее назвать имя преемника в парламенте, но ни тогда, ни сейчас она не нашла в себе сил. Вновь приютив при дворе и одаривая подарками человека, и без того изрядно разорившего казну, она не понимала, как опасно не делать выводов из совершенных ошибок.
Впрочем, один урок она усвоила твердо. Сухопутные военные действия в Европе никогда не принесут ей и ее королевству никакой выгоды — в этом она теперь была уверена. Над каждым подобным шагом она впредь будет думать дольше и тщательнее.
11«Добрая королева Бесс»
Летние месяцы 1592 и 1593 годов в Лондоне выдались долгими, жаркими и полными потрясений. По зарубежной торговле и внутреннему спросу на товары и услуги сильно ударили последствия долгой войны с Испанией и Католической лигой. По всей стране начала расти безработица, особенно затронув молодых. Экономическая стагнация усугублялась резким ростом цен и высокими налогами, необходимыми для финансирования военных действий. В мирные годы налоговая ставка оставалась низкой, однако после нидерландского похода Лестера и нашествия Армады она достигла рекордной величины. С неизбежностью недовольство и тяготы страждущих, едва сводящих концы с концами, должны были выплеснуться в насилие[682].
Обстановка накалилась в первых числах июня 1592 года. Стоял душный воскресный вечер. В восьмом часу, за два часа до наступления темноты, с главной улицы Бермондси в Саутуарке хлынула ватага вооруженных кинжалами и дубинками подмастерьев продавцов войлока, которая вскоре влилась в толпу недовольных молодых безработных мужчин и ветеранов войны. Спасли положение лишь оперативные действия лондонского градоначальника сэра Уильяма Уэбба. Выбежав из дома, он вместе с шерифом и констеблями пересек Лондонский мост, арестовал зачинщиков, а остальных заставил разойтись. На следующий день Уэбб написал письмо Бёрли, в котором просил его проявить к задержанным снисхождение, поскольку, как он считает, причиной бунта явился незаконный арест одного из подмастерьев: к нему в дом с обнаженными кинжалами ворвались коллекторы, вытолкали его и потащили в тюрьму Маршалси, и все это прямо на глазах перепуганной хозяйки с маленьким ребенком на руках. Бунтовщики планировали взять тюрьму штурмом и освободить всех заключенных. По мнению Уэбба, чтобы успокоить волнения в городе, следовало как можно скорее исправить последствия учиненного над молодым подмастерьем несправедливого суда[683].
Незадолго до праздника летнего солнцестояния в Лондоне ввели комендантский час — хватило одного лишь подозрения в том, что к этому дню готовится новый бунт. Стремясь предотвратить дальнейшие выступления, Тайный совет приказал до Нового года закрыть театры и иные места общественных увеселений, такие, как медвежьи потехи и боулинги. Мировым судьям Мидлсекса и Суррея, графств-спутников Лондона, было приказано координировать патрулирование улиц с мэром города и его старейшинами[684]. Еще в одном письме к Бёрли Уэбб предупреждал, что возможны вспышки расовой и этнической напряженности в связи с наплывом в столицу мигрантов, которых гнали в Лондон исключительно экономические причины. В качестве примера он привел голландцев-кальвинистов, которые недавно стали приезжать в Лондон и открывать здесь лавки, хотя им никто уже не мешал заниматься ремеслом и исповедовать свою религию на родине[685]. Слова Уэбба резонировали с многолетним недовольством английских купцов деятельностью иммигрантов второго поколения — детей французских гугенотов, осевших в Англии после Варфоломеевской ночи 1572 года. Их родители с радостью влились в английское общество, но вот сами они чувствовали себя французами и взяли за правило в делах ущемлять исконных англичан. Пройдя обучение ремеслу и получив статус свободных граждан Лондона, они набирали себе в ученики исключительно французов и продавали по низким ценам товары, которые закупали во Франции у родственников. Англичане теряли рабочие места, рынок, но этим дело не кончилось: новые лондонцы начали вкладывать средства в жилую недвижимость, отчего стоимость ее в городе поднялась. Для получения максимальной прибыли они делили помещение в купленных домах на квартиры и сдавали их в аренду