Вскоре Елизавета пережила несколько приступов глубокой депрессии. Худший период эпидемии совпал с внезапным решением Генриха IV обратиться в католичество. Бог, решила Елизавета, обрушил язву на Англию и Северную Францию, дабы покарать короля за вероотступничество, а ее — за потворство ему. Твердо приняв за истину столь мрачную интерпретацию событий, королева на несколько месяцев погрузилась в тяжелую «меланхолию»[704]. Она была настолько верна тем принципам, которые легли в основу отречения ее отца от Рима, что вероломство французского короля восприняла как измену самому Богу, а Генрих стал для нее «против естества посланным братом». В обычае христианских правителей было именовать друг друга сестрами и братьями, и Елизавета, на протяжении лета обрушиваясь на Генриха, подчеркивала, что отныне и впредь будет считать себя сестрой «брата-бастарда». Эта специально подобранная реплика несла в себе целый калейдоскоп смыслов, резонирующих с непростым детством королевы, ее враждой с единокровной сестрой Марией, не раз величавшей Анну Болейн грязной шлюхой[705].
Примерно через месяц после того, как ей исполнилось шестьдесят лет, Елизавета приложила сознательное усилие к тому, чтобы примирить отступничество Генриха с собственным религиозным чувством[706]. Целыми днями она читала Библию, писания Отцов Церкви, произведения греческих и римских философов (в основном диалоги Сенеки о нравственности). Регулярно встречалась с архиепископом Уитгифтом, главным ее советником по вопросам Церкви и совести. И кроме того, начала и закончила построчный перевод с латинского на английский «Утешения философией» Аниция Манлия Северина Боэция[707].
Боэций родился в конце V века в римской аристократической семье и развил в себе страсть к греческой философии и раннехристианскому вероучению. При остготском короле Теодорихе Великом в Равенне он стал первым консулом, а потом и первым министром королевства. Боэций выступил в защиту сенатора, обвиненного в государственной измене, и в результате сам был обвинен в том же преступлении. Под домашним арестом в ожидании казни он и пишет «Утешение». Елизавета, вполне возможно, видела связь между судьбой Боэция и своей собственной: ей вспоминался тот ужасный период ее жизни, когда после провала восстания Уайетта ее заключили в тюрьму по подозрению в измене. Вернувшись из Тауэра, она несколько месяцев провела под строгой охраной в Вудстоке, в графстве Оксфордшир, и все это время жадно читала классические латинские произведения, а также делала литературные переводы. Эта пора оказала огромное влияние на ее личность, и именно тогда она познакомилась с Боэцием[708]. А сейчас, почти сорок лет спустя, отчаянно силясь принять обращение Генриха в католичество, она вновь стала истолковывать происходящие события как испытания, посылаемые ей Богом. Елизавета верила, что человека, даже монарха, который упорствует в своем «беззаконии», постигнет суровая кара. Верила она и в то, что сама избрана Богом ради спасения Северной Европы. Потому отступничество Генриха так поразило ее: король, как предполагала Елизавета, ушел от света протестантизма во тьму католицизма ради мирской выгоды, сделав шаг на пути в ад.
Большую часть диалога Боэция Елизавета оставила без перевода, предпочитая вместо того выступить от собственного лица с утверждением, что Бог являет собой единственную надежду в жизни человека. Предвидение Божье, единственный надежный атрибут божественности, дает Ему возможность понять все, в том числе события, вызванные свободной волей человека. Половину рукописи королева писала собственноручно, половину — надиктовывала секретарю, и, изучая ее, мы узнаем, что, преодолев рубеж в шестьдесят лет, королева начала задаваться теми же вопросами о взаимосвязи человеческих поступков и Божественного провидения, которые волновали богословов и философов на протяжении всей истории христианства. Если Господь любит человека, способен заглянуть в сердце каждого и досконально знает, чему быть на свете, то отчего Он позволяет торжествовать на земле грешникам? Как и Боэций, Елизавета утешала себя тем, что злодею не знать в жизни счастья, как бы ни преуспел он в делах мирских, а праведник возрадуется, какая бы ни ждала его судьба[709].
Весной и летом 1594 года вместо жары, царившей последние несколько лет и сопровождавшейся чумой, в стране несколько месяцев бушевали бури и проливные дожди[710]. До основания были разрушены амбары, колокольни, целые дома; в вустерширских и стаффордширских лесах за день повалило почти 5000 дубов. В Сассексе и Суррее град и непрекращающийся ливень вызвали наводнение, которое смело постройки, уничтожило крупный рогатый скот, литейные заводы и кучи угля, которым собирались вот-вот топить печи. Потоп не прекращался до конца июля и нанес огромный ущерб посевам. Лишь в августе наступило затишье, благодаря чему удалось собрать небольшой урожай. Однако уже в сентябре на страну снова обрушились муссонные дожди, в результате чего десятки рек вышли из берегов, разрушились дороги и мосты. Почти мгновенно удвоились цены на зерно — за бушель пшеницы просили теперь 6 шиллингов 8 пенсов, а за бушель ржи — 5 шиллингов[711].
На фоне нехватки продовольствия и роста цен в столице начались беспорядки, грабежи и поджоги, в которых одновременно участвовало до пятисот человек, главным образом подмастерья и безработная молодежь. Уличные стычки грозили в любой момент перерасти в массовые беспорядки. Стремясь заставить спекулянтов, скупавших зерно, продавать его по разумной цене на местных рынках, Тайный совет издал ряд так называемых Указов о пищевой скудости. Исполнять их никто не спешил, а следили за исполнением столь избирательно, что большинство обычных лондонцев пришло к выводу: Елизавету более заботят собственные увеселения, чем их страдания[712]. По этому последнему вопросу лорд-камергер Хансдон, рассчитывая порадовать королеву обновленным театральным репертуаром, обратился к труппе Шекспира. В праздничный сезон актеров пригласили в Гринвичский дворец, где они исполнили две комедии и получили в награду 20 фунтов. Одной из пьес предположительно была «Комедия ошибок» Шекспира, о второй же ничего не известно[713].
Елизавета жила в большой роскоши, ее баловали, о ней заботились, все ее прихоти удовлетворялись, а средства для этого брались из налогов и доходов от акцизов и земель короны. Она питалась отборными продуктами, которые по королевской прерогативе закупались на местных рынках по искусственно заниженным ценам, установленным ее чиновниками. Королева проводила дни в золоченом мирке своих дворцов, страшась общественного переворота, предотвратить который она пыталась только тем, что призывала других к активным мерам[714]. Где бы она ни находилась, вокруг нее выстраивали санитарный кордон. Елизавета лично составила прокламацию, которая под угрозой ареста и тюремного заключения запрещала зевакам приближаться к ее персоне[715]. Вскоре за ней последовала и другая прокламация, где впервые приводился поименный список лиц, которым позволялось проходить на территорию дворца, чтобы просить о справедливости или подавать петиции в Тайный совет[716]. Наконец, королева закрыла для публичного посещения зверинец при Тауэре, куда народ тянулся посмотреть на подаренного ей Генрихом IV белого слона[717].
Елизавета совершенно не представляла себе, в каких тяжелых условиях живет абсолютное большинство ее подданных, и не считала, что обязана предпринимать всеохватные меры для облегчения их положения. Свою ответственность она понимала в рамках клятвы, данной ею во время коронации: обеспечивать право граждан на суд, хранить англиканскую церковь, защищать страну от иностранного вторжения. И все. Однако еще во времена правления ее отца Томас Мор в «Утопии» (1516) утверждал, что первоочередной долг правителя — заботиться о благосостоянии граждан[718]. Того же мнения придерживались и так называемые писатели-державники, но королева своих взглядов не меняла. Ее мерилом оставался девиз: Semper Eadem. Елизавета хотела только, чтобы сошли на нет бунты подмастерьев и прочие беспорядки, и требовала, чтобы мэр, магистраты и предводители купеческих гильдий от ее имени охраняли покой на улицах города.
Падение заработной платы, резкий рост цен с неизбежностью вызывали ропот среди народа. Придворные и спекулянты в городах процветали благодаря мошенничеству, взяточничеству, а в первую очередь — поставкам некачественной одежды, оборудования и продовольствия королевскому флоту или войскам за границей. Бедные же продолжали влачить жалкое существование. Когда в 1588 году в Тилбери Елизавета обращалась с речью к войскам, то с гордостью заявляла, что считает доверие «преданного и любящего народа» своей величайшей «силой и защитой». Но первый испуг прошел, и теперь своим бессердечным отказом выплатить бравым королевским солдатам и морякам полагающееся им жалованье, королева выказывала к ним очевидное пренебрежение.
В своих высказываниях она всегда держалась той риторики, что впервые проявилась в беседе с послом Филиппа II графом Фериа. В декабре 1597 года она заявила французскому послу, что народная любовь к н