Елизавета ультиматумов не любила и менять свое решение не собиралась. Инстинктивно она чувствовала, что политика примирения необходима, но еще живы были воспоминания о вероломстве Филиппа в 1588 году, когда он приказал Великой армаде выплывать из Лиссабона, несмотря на то что переговоры с герцогом Пармским официально продолжались. К Генриху у Елизаветы было неоднозначное отношение. Он тоже проявил вероломство — она так и не смогла ему простить обращение в католичество, — но в первую очередь она думала об огромных долгах Франции и Нидерландов, составлявших в сумме около 1,6 млн фунтов, которые предстояло вернуть в английскую казну[1091]. Таким образом, ее реакция на мирное соглашение Генриха во многом зависела от перспективы выплаты этих долгов.
Итак, приезд посла положил начало долгим и основательным раздумьям королевы и обсуждениям в Тайном совете[1092]. Пищи для размышлений прибавилось, когда пришла весть о помолвке инфанты Изабеллы с эрцгерцогом Альбрехтом. В качестве приданого Филипп обещал отдать новобрачным в удел старинные бургундские владения Франш-Конте и Нидерланды[1093]. Елизавета восприняла эти известия с осторожной радостью — появлялась надежда, что на юге Нидерландов будут хотя бы отчасти восстановлены древние свободы этого края. По этому поводу Елизавета вспомнила итальянскую полускабрезную шутку, услышанную в детстве: per molto variar natura è bella («красота природы в разнообразии»)[1094].
В результате проницательный дипломат и знаток человеческих душ Андре Юро задержался в Англии почти на полтора месяца. Он вел подробный и остроумный дневник, в котором нашли отражение и его многочисленные аудиенции у королевы. До недавнего времени мы могли судить о них лишь по коротким выдержкам в чужом пересказе, а также по спорному английскому переводу начала XX века, однако недавно в Национальной библиотеке в Париже была найдена полная рукопись на французском, и мы в этой книге впервые приводим подробные зарисовки де Месса[1095].
Всего состоялось шесть аудиенций, однако ни об одной из них де Месса не предупреждали заранее. Елизавета посылала за ним лишь тогда, когда была готова сама. Однажды она отменила прием в самый последний момент. Впоследствии де Месс узнал, что в тот день она долго смотрелась в зеркало и в конце концов решила, что выглядит ужасно и послу нельзя лицезреть ее в таком виде[1096].
С возрастом ее дамское тщеславие лишь возрастало. В моменты раздражения она срывалась на своих более молодых и более привлекательных фрейлин, обвиняя их в разнузданности и непокорности. Как раз незадолго до прибытия Андре Юро в покоях королевы произошло несколько некрасивых эпизодов. Так, Елизавета обвинила фрейлину Мэри Говард в невыполнении ее указаний, хотя на самом деле злилась на ее красоту и кокетливые любезничания с графом Эссексом[1097]. Приведем знаменитое описание нрава Елизаветы, принадлежащее Джону Харингтону: «когда она улыбалась, то будто бы само солнце светило на нас, и всякий пытался сполна нагреться в его лучах; но чу! — внезапно собирались тучи и разражалась гроза, да такая, что от молний не было спасения никому»[1098].
Увы, истории де Месса в неточном переводе кочевали из одной биографии Елизаветы в другую. В них 64-летняя Елизавета предстает перед французским послом в вызывающих нарядах, желая показать, что она — пусть уже и не помышляющая о замужестве и детях — сексуально привлекательна: «Я еще не собираюсь умирать, господин посол. Я не так стара, как многие считают»[1099]. Однако полные французские оригиналы дневников де Месса рисуют нам подлинную картину: блестяще владеющая итальянским языком и любящая все итальянское, Елизавета собиралась доказать бывшему послу в Венеции, что способна играть в их игры. Одновременно флиртуя и сохраняя дистанцию в равных долях, она часто разговаривала с французом именно на итальянском.
Во время первой встречи с послом Елизавета была одета в свободное платье из белой и ярко-розовой ткани, которую сам де Месс описал как «серебристую марлю» (по-видимому, шелковая ткань была украшена буфами из белой марли или в нее были вплетены тончайшие полоски из серебра). У платья были широкие рукава, окаймленные красной тафтой, а спинку украшал высокий стоячий воротник, покрытый рубинами и жемчугом. Вот уже два года, как платья подобного фасона — закрытые спереди, с глубоким вырезом, широкими рукавами и высоким стоячим воротником — проникли в Англию из Италии, бывшей тогда законодательницей мод. Рукава подвязывались тесьмой или застегивались на золотые пуговицы и украшались дополнительными миниатюрными свисающими рукавами, делая подкладку почти невидимой. Из описания посла явствует, что у платья Елизаветы были именно такие рукава. Он также сообщает очаровательную подробность: во время их разговора королева постоянно теребила эти свисающие миниатюрные рукава[1100].
Что же вместо этого мы в течение многих лет читали в дурном английском переводе? Елизавета была разодета в пух и прах, нарочито подчеркивая свою сексуальность:
Передняя часть платья была открыта так, что он мог видеть почти всю ее грудь. При этом она постоянно расстегивала все больше пуговиц своего одеяния, как если бы ей было жарко… Грудь была в морщинах [далее в рукописи несколько слов пропущено], однако ниже, покуда мог видеть глаз, ее кожа казалась ослепительно-белой и нежной[1101].
Однако в оригинале, обнаруженном в Национальной библиотеке, написано черным по белому: де Месс мог видеть toute sa gorge et assez bas, то есть шею и «в достаточной мере то, что ниже»[1102]. Дело в том, что французское слово gorge может означать как горло, шею, так и женскую грудь (и именно так и истолковал его английский переводчик), но в XVI веке такого значения у него еще не появилось. Призовем на помощь специалиста в области этимологии и лексикографии Рэндла Котгрейва. Долгие годы он жил во Франции и в 1611 году выпустил монументальный труд «Словарь французского и английского языков». В этом словаре сказано, что слово gorge означает «горло, глотку, нижнюю часть зева». Если речь шла о женщине, то могло иметься в виду все, что располагается между шеей и молочной железой. Однако Котгрейв заверяет, что для обозначения самой «груди» употреблялось слово la seine.
Что имел в виду де Месс, когда писал (используем слова переводчика): «ниже, покуда мог видеть глаз, ее кожа казалась ослепительно-белой и нежной»?[1103] А то, что видно-то ему как раз почти ничего не было. Более того, переводчик не предупреждает нас, что часть слов в рукописи отсутствует и он склеивает два обрамляющие лакуну предложения в одно: «Грудь была в морщинах, однако ниже, покуда мог видеть глаз, ее кожа казалась ослепительно-белой и нежной». И почти целое столетие мы были уверены, что именно так де Месс все и описал. Современные специалисты по костюмам той эпохи отмечают, что в Италии и Венеции в то время носили декольте, приоткрывающее ложбинку между грудей[1104]. Так, если де Месс и видел мельком грудь Елизаветы, то не потому, что она отчаянно пыталась выглядеть сексуальной, но лишь потому, что всегда следовала моде.
И подобной путаницы в описании женских нарядов тех времен хватает. В том же дурном переводе сказано, что во время второй аудиенции посла королева была одета в платье из черной тафты, отделанной — на итальянский манер — золотым галуном. «Подъюбник был из белого дамаста», как и сорочка, которую королева спереди расстегнула так, что «был виден весь ее живот до самого пупка». «Поднимая голову, она ловко прикасалась обеими руками к платью, как бы приоткрывая его настолько, что можно было увидеть живот»[1105].
И снова, обратившись к французскому подлиннику, мы не находим и намека на подобную пошлую эротику. То, что переводчик назвал «сорочкой» (chemise), в контексте итальянской моды того времени означало что-то вроде украшенного вышивкой жилета-лифа. О «подъюбнике» в оригинале также ни слова, француз пишет о «нижнем платье». А в 1590-е годы под жилетом-лифом дамы носили шелковую сорочку, которая не открывала тела ниже той самой ложбинки между грудей и также украшалась прорезями. В большинстве случаев итальянские платья, по описанию схожие с тем, что было тогда на Елизавете, требовали такого «двойного белья». Что же касается жеста Елизаветы, когда она поднимала голову и касалась руками краев платья, то верхняя часть его действительно приоткрывалась, однако далее следовал следующий «слой», то есть сорочка. И вероятно, именно через ее прорези он мог едва заметить проблески «живота» (estomach) вплоть до «пупка» (nombril), но это тоже было частью тогдашней моды. Обнаженного тела как такового видно конечно же не было[1106].
Есть грубые ошибки и в переводе описания третьей аудиенции. На этот раз на Елизавете «белое платье из серебристой ткани с вырезом, полностью открывающим грудь». И в оригинале де Месс действительно использует слово seine («грудь»)[1107]