. Эссекс, наблюдавший за ситуацией со стороны, написал Сесилу письмо на пяти страницах, в котором просил ни в коем случае не прекращать войны, поскольку «с Испанией никакой мир невозможен»[1127]. Однако мира хотели все — и в первую очередь крупные купцы и вкладчики, зарабатывающие на торговле с Иберийским полуостровом. У самого Сесила имелись акции нескольких испанских предприятий, а многие купцы из Лондона и Бристоля уже негласно вели дела в Севилье, называясь ирландцами или шотландцами[1128].
14 марта Филипп тайно одобрил условия мира, предложенные Генрихом. По этому договору Франции возвращались все территории, включая Кале и Блаве, а Англии и Нидерландам давалось полгода на пересмотр своих позиций. Не в силах ждать решения союзников, Генрих дал приказ своим послам подписать договор на этих условиях, «теперь уже без оглядки на чаяния и настроения наших соседей, к мнению которых король раньше относился с чрезвычайным уважением»[1129].
Через три дня Роберт Сесил встретился с Генрихом в Анже в долине Луары[1130]. Генрих настаивал на имеющемся соглашении, а Сесил напоминал ему о клятве не заключать мира без обсуждения с союзниками, тем более что Нидерланды ни о каком перемирии и слышать не хотели. Голландцы намеревались биться до тех пор, пока не сдастся сама Испания. Не так давно они попросили Елизавету прислать 13 000 солдат пехоты, чтобы наверняка выбить неприятеля из самого сердца Южных Нидерландов[1131].
Впрочем, королева не хотела идти на поводу ни у одной из сторон. Бёрли, совсем ослабевший телом, но сохранявший свой острый ум, планировал заслать шпионов ко двору эрцгерцога Альбрехта в Брюсселе. Ему хотелось отомстить за подрывную деятельность Джулио, и он сумел найти агента, человека высокопоставленного, который согласился по возможности делать копии с переписки между эрцгерцогом Альбрехтом и Филиппом II. Как в 1588 году Джулио сообщал Филиппу обо всех перипетиях переговоров между Елизаветой и герцогом Пармским в Бурбуре, так теперь Бёрли мог докладывать королеве обо всех ходах Филиппа на шахматной доске.
Для участия в столь трудной разведывательной операции Бёрли позвал бывшего шифровальщика Уолсингема Томаса Фелиппеса, который вовремя дистанцировался от опального графа Эссекса. За помощь графу в разоблачении доктора Лопеса Бёрли коварно отправил Фелиппеса в тюрьму, якобы из-за имевшейся у него задолженности. Освобождение Фелиппеса выхлопотал Энтони Бэкон, а Бёрли сделал вид, что простил его, поскольку ему нужны были знания и связи опального шифровальщика. Одним из знакомых информаторов Фелиппеса был Джон Пети, англичанин по матери, священник из Льежа, получивший образование в Оксфорде. Он подписывал свои письма монограммой «J. P. B.», а кроме того, имел своего человека в близком окружении эрцгерцога Альбрехта. В результате Бёрли получал копии писем, курсировавших между Мадридом и Брюсселем, но все они были зашифрованы[1132]. Вот тут-то и пригодились навыки Фелиппеса. Шифр был дьявольски сложным, но Фелиппес, среди своих брюссельских агентов известный как Питер Халинс, сумел-таки его вскрыть[1133].
Не желая выдавать своих людей, Бёрли выдумал историю о том, что оригиналы писем, выброшенные за борт при штурме испанского корабля голландцами, чудом были найдены в море одним английским рыбаком[1134]. Никто не поверил, королева — в первую очередь. Она слишком хорошо знала методы Бёрли, но, в конце концов, письма содержали бесценную информацию. И они, увы, подтверждали ее худшие опасения: Генрих заключил сепаратный мир с Испанией. А Бёрли, не желая рисковать, отправил Фелиппеса — как только работа была закончена — обратно в тюрьму[1135].
Без промедлений королева продиктовала и распорядилась отослать указания Сесилу и доктору Джону Херберту, секретарю английской делегации во Франции. Им надлежало потребовать от Генриха сообщить ей о его истинных намерениях. Письмо было написано резким и властным тоном, однако в конце она собственной рукой накорябала мягкое: «Храни Бог вас обоих, и да поможет вам Его благодать»[1136].
6 апреля в Нанте Роберт Сесил получил вторую аудиенцию у Генриха. На этот раз он категорично потребовал от короля Франции честного ответа, войны тот хочет или мира. А затем еще раз напомнил ему о клятве не заключать сепаратного мира за спиной Елизаветы.
Припертый к стенке, Генрих заявил, что ему приходится выбирать между оскорблением королевы и собственным крахом. После тяжелого поражения в Амьене он понял, что либо заключит мир, либо обречет Францию на гибель. Не отказались ли многие из гугенотов помочь ему в Амьене потому, что он стал католиком? Не бросила ли его Елизавета, не прислав необходимого подкрепления? «Что же, — заключил он. — Все это в прошлом. Не странно ли выгляжу я — одетый в бархат, но не имеющий даже насущной пищи?»
Сесил заметил, что даже столь плачевное положение не оправдывает нарушения клятвы, на что Генрих резко возразил: «Удовлетворение требований всего мира меня не волнует». Королю было достаточно собственной совести, а если мир восстанет против него, то так тому и быть. «Что же касается королевы, — заметил Генрих напоследок, — то она всегда была ко мне благосклонна, хотя оказывать поддержку могла бы и лучшим образом, ибо войска ее всегда прибывали не вовремя и не в обещанном количестве»[1137].
Сесил не мог воспринять подобную критику в адрес королевы иначе как богохульство. Он потребовал немедленного окончания аудиенции и озвучил свое намерение безотлагательно отправиться назад в Англию. Королева не давала ему распоряжений подписываться под Вервенским мирным договором, тем более без одобрения Нидерландов. Сесил не желал давать Елизавете лишних поводов для гнева, однако предложил Генриху изложить для королевы условия мира, которые, по его мнению, устроили бы обе стороны[1138].
Прежде чем Сесил 15 апреля отбыл из Нанта, Генрих издал Нантский эдикт. Этот документ даровал всем подданным короля общий закон, точный и абсолютный, для разрешения всех споров, а гугенотам право совершать их богослужения в определенных городах и местах[1139]. Правда, эдикт не удовлетворял более радикальных требований протестантов, которые сражались за Генриха в годину страшных гонений, а затем наблюдали его обращение в католичество. Тем не менее многолетней религиозной вражде, по крайней мере на какое-то время, был положен конец. А гугеноты отныне могли даже занимать государственные должности.
Генрих пытался выиграть время в переговорах с Елизаветой, пообещав Сесилу, что не будет подписывать Вервенский договор в течение последующих сорока дней. За это время она сможет отослать Сесила обратно с новыми распоряжениями либо же продолжить войну — в одиночку или в союзе с Нидерландами[1140]. Однако Генрих нарушил свое обещание, едва успев его дать, и без какой-либо отсрочки подписал мир с Испанией, оправдывая себя тем, что у его союзников было в общей сложности более трех месяцев на принятие решения[1141].
Сесил же отплыл из Франции 27 апреля и через два дня был уже на острове Уайт. В Портсмуте его ждала карета, и между десятью и одиннадцатью часами вечера он прибыл в Уайтхолл, сразу же отправившись к королеве[1142].
Сказать, что Елизавета была в гневе, значит не сказать ничего. Артрит, из-за которого она была такой раздражительной с недавно отплывшими к Азорам Эссексом и Рэли, не унимался, однако она тут же собственноручно написала Генриху письмо:
Коли Вы пожелаете отыскать среди дел людских наибольшее беззаконие, наивеличайшее зло, являющееся причиной разрушения и гибели, то убедитесь в том, что это — нарушение слова, клятвопреступление, злоупотребление доверием близкого и любимого, особенно когда для этого нет оправданий. Что бы обо мне ни говорили, но я никогда не верю плохому про тех, кого ценю и уважаю, но теперь я просто прошу Вас понять, что коли существовал бы смертный грех неблагодарности, то он считался бы грехом против самого Святого Духа.
И если ему удастся договориться о мире с Испанией, то только благодаря всему тому, что она прежде для него сделала. Поэтому она требовала от Генриха без увиливаний и ненужной риторики обозначить, чем задуманный им мирный договор будет выгоден для нее, какие даст преимущества Англии[1143].
«Не забывай старого друга, ибо новый на него походить не будет» — такой афоризм вложил в уста Елизаветы в своих «Анналах» Кэмден. Во многом эти слова отражают и тон, и суть посланной Елизаветой диатрибы, однако в оригинальном французском тексте письма, сохранившемся в архивах, этих строк пытливый исследователь не найдет[1144].
К тому времени, как пришло ответное примирительное письмо от Генриха, Елизавета уже успокоилась. Королева сама придерживалась тех принципов, которые мы бы сегодня назвали «реальной политикой», а потому вполне понимала, что заставило Генриха действовать избранным им путем. К тому же теперь, когда во Франции воцарился мир, поводов для взаимных упреков больше не было[1145]