Допрошенный в Тауэре о содержимом сумочки Генри Кафф, один из умелых пропагандистов графа, неожиданно сообщил, что пропавший документ был зашифрованным сообщением от шотландского короля Якова[1341]. Сесил был полон решимости этот документ найти, если только оный все еще существовал. Он приказал сэру Джону Пейтону подвергнуть графа Эссекса высшему унижению — полностью обыскать. Пейтон выполнил приказ: он осмотрел «его обнаженное тело и ноги», рубашки и другую одежду графа, но ничего не нашел. То, что искал, но так и не смог найти Сесил, было письменным доказательством сговора графа Эссекса, Якова и Тирона относительно будущего Ирландии и порядка престолонаследования. Найди он этот документ, и история Британии могла бы пойти совсем иным путем[1342].
Будучи видными аристократами, граф Эссекс и граф Саутгемптон имели право быть судимыми пэрами в суде лорд-стюарда. На заседании присутствовали главный судья Попхэм и его коллеги. Специально для судебного процесса с участием пэров построили квадратную платформу с приподнятыми сиденьями, расположенными на противоположных сторонах и обитыми зеленым сукном. На заседании присутствовали девять графов, в том числе граф Ноттингемский и граф Вустер, а также шестнадцать баронов. Обязанности лорд-стюарда исполнял лорд Бакхёрст; он сидел на возвышении под балдахином в верхней части платформы. Напротив него на низкой скамье сидел сэр Эдуард Кок. После своего блестящего выступления в суде над доктором Лопесом он уютно устроился в кресле королевского прокурора. Сегодня его помощником был Фрэнсис Бэкон. Как и на процессе над Лопесом, Кок был готов проявить свое мастерство воинственного отстаивания интересов. В свою очередь, Бэкон, жаждавший продвижения по службе, ждал удобного момента, чтобы предать своего старого патрона[1343].
Хотя суд и выдался долгим — он длился с восьми утра до семи вечера, — приговоры судей были предрешены. Обоих обвиняемых приговорили к смертной казни, в ожидании которой им надлежало оставаться в Тауэре. Позже графу Саутгемптону смертную казнь заменили пожизненным заключением, обосновав это тем, что с истинного пути его сбил Эссекс[1344]. Лишенный земель и титула, он должен был находиться в тюрьме. Эссекс нарочито эмоционально отказался просить о пощаде, заявив, что это ниже его достоинства. В соответствии с законом лорд Бакхёрст предоставил ему такую возможность, но: «Я лучше умру, чем буду жить в мучениях»[1345].
Но важнее самого суда было то, что произошло после. Все еще одержимый пропавшим содержимым черной сумочки из тафты, Роберт Сесил потребовал добыть больше сведений о деятельности графа Эссекса в Ирландии. Для этого он отправил к графу Томаса Дава, декана Норвичского собора, дабы тот побудил Эссекса во всем признаться и очистить душу и совесть перед смертью. Однако план Сесила провалился. Удвоив усилия, Сесил направил в Тауэр Абдиаса Эсшетона, одного из капелланов графа Эссекса, который умел играть на чувствах и слабостях последнего. Эсшетон психологически раздавил графа, развеяв в нем ощущение героического проигрыша и вырвав поток новых доказательств, в результате чего были выдвинуты обвинения отчиму графа Кристоферу Блаунту, Чарльзу Дэнверсу, Джону Дэвису, сэру Джелли Мейрику и Генри Каффе[1346].
Как и всегда, граф Эссекс обвинял во всем других. Мейрика и Каффа повесили в Тайберне, а Блаунта и Дэнверса — в Тауэр-хилле.
К разочарованию Сесила, Эсшетону не удалось выведать никакой полезной информации о том, что в действительности произошло в Ирландии. А может, и удалось, но Сесил скрыл эти сведения, ведь в происшедшем мог оказаться замешан лорд-наместник Маунтджой, который одержал победу над Тироном и повстанцами и стал весьма ценной фигурой. Возможно, не случайно Елизавета написала Маунтджою личное письмо о помиловании, без разъяснений, в чем именно его обвиняли[1347].
В девятом часу утра Пепельной среды 25 февраля 1601 года графа Эссекса обезглавили во внутреннем дворе Тауэра перед небольшой группой свидетелей, выбранных королевой[1348].Авторы бесчисленных биографий Елизаветы предполагали, что психологически она оказалась не готова подписать графу смертный приговор. Писали, что в течение нескольких дней после судебного разбирательства она не могла назначить день казни. Затем она выбрала 23 февраля, но на следующий день отменила свой приказ — настолько сильной оставалась ее эмоциональная связь с пасынком Лестера[1349]. В своем труде о царствовании Елизаветы I Уильям Кэмден отмечал, что «она колебалась» из-за «прежней привязанности и симпатии к графу»[1350].
В действительности королева давно уже не испытывала привязанность к Роберту Деверё, и если она и колебалась, то лишь первые пару часов. Она подписала приговор вечером Жирной среды (24 февраля), как только Сесил удостоверился в том, что Эсшетон больше ничего не сможет разузнать[1351]. Он сообщил констеблю Тауэра, что подписанный приговор доставят еще до темноты, а позже приказал сэру Джону Пейтону сообщить Эссексу после ужина, что его казнят на следующий день[1352].
Кэмден писал, что с целью отстрочить графу смертный приговор Елизавета отправила в Тауэр некоего «сэра Эд. Кэри». Позже она «передала с Дарси новый приказ о том, что графа нужно казнить»[1353]. Сэр Эдуард Кэри, родственник сэра Роберта Кэри, был одним из старейших королевских конюших; Эдуард Дарси был намного моложе[1354]. Важнейшая подробность, которую Кэмден опускает в своем повествовании, заключалась в том, что Кэри отправился с королевским приказом в Тауэр ранним вечером, когда Елизавета спускалась из своей опочивальни в Большой зал Уайтхолльского дворца, чтобы посмотреть пьесу в исполнении той самой труппы «Слуги лорд-камергера», которая играла «Ричарда II» всего три недели назад. Дарси же отправился в Тауэр с новым королевским приказом в ту самую минуту, когда спектакль закончился[1355].
К сожалению, название сыгранной в тот вечер пьесы, наверняка также написанной Шекспиром, не сохранилось. Известно, однако, что именно во время того спектакля королева приняла решение о том, что граф Эссекс должен умереть. Высокомерный, самовлюбленный эгоист, неблагодарный и не способный к компромиссу юнец, истый блюститель собственных прав, граф до конца жизни был сосредоточен лишь на себе. А худшим из его многочисленных промахов стали слова «ум ее стал так же худ, как и стан», произнесенные им в присутствии Елизаветы после полученной от нее пощечины.
В августе 1601 года, через полгода после того, как граф Эссекс взошел на эшафот, Елизавета дала аудиенцию известному юристу и антиквару Уильяму Ламбарду. Новоиспеченный архивариус лондонского Тауэра, он прибыл в Гринвичский дворец, чтобы преподнести ей Pandecta Rotulorum — перечень, или «дайджест» записей своего архива[1356]. Когда он вместе с королевой просмотрел этот перечень, озвучивая одно за другим имена правителей начиная с короля Иоанна Безземельного, она попросила его объяснить, что представляют собой некоторые документы и что означают некоторые встречающиеся в них латинские термины и названия. Казалось, Ламбард получал огромное удовольствие, демонстрируя свою компетентность, пока они не дошли до Ричарда II. И тут как гром среди ясного неба прозвучали слова королевы: «Ричард II — это я. Разве вы этого не знали?» Позже она добавила: «Тот, кто забыл Бога, не помнит и своих благодетелей. Эту трагедию разыграли на улицах города и в домах лондонцев сорок раз»[1357].
Понимая, что Елизавета говорит о графе Эссексе, Ламбард решительно, но тактично заметил: «Столь подлое сравнение принадлежит самому недоброму джентльмену, которого Ваше Величество облагодетельствовали более всех прочих». После этого они продолжили спокойно обсуждать другие архивные записи Тауэра, пока Елизавета вновь не заговорила про Ричарда II. Встречал ли Ламбард «подлинное изображение этого человека или выражения его лица?». Нет, не встречал, ответил Ламбард, побуждая королеву попросить хранителя королевской галереи в Уайтхолльском дворце показать архивариусу недавно приобретенный ею портрет. В конце беседы Елизавета заметила: «В те дни преобладали сила и оружие, теперь же в ходу лисья хитрость; едва ли возможно найти верного и добродетельного человека»[1358].
Королева была умна. Заподозрила ли она, что недруги графа Эссекса хотели избавиться от него с того ужасного дня, когда он посмел повернуться к ней спиной, а она ударила его по лицу? Догадалась ли, что они подстроили его неудачи в Ирландии, а затем вынудили совершить другие безрассудства по возвращении? В конце концов, он сам все спровоцировал: не она ли сама называла его «безрассудным и отчаянным юношей», а за его спиной — необузданным жеребцом?
Слова Елизаветы анализируют уже почти четыреста лет. Одно время вызывала сомнения и запись беседы с королевой, сделанная Ламбардом, но впоследствии появилась новая версия событий, сделавшая ее подлинность неоспоримой[1359]