ый помогал своему близкому другу и бывшему наставнику Уильяму Кэмдену в его научных изысканиях, связанных с «Анналами». Коттон писал, что примерно 14 января Елизавета «начала произносить речь» перед Ноттингемом и заявила, что «мой трон во все времена был троном королей, и потому моим наследником должен стать лишь тот, в ком течет королевская кровь»[1544]. Ноттингем попросил ее повторить эти слова в присутствии Сесила и Эгертона, и 22 марта — в день, который так удачно оказался последним днем, когда королева еще могла внятно говорить, — Елизавета вновь произнесла: «Я говорила, что мой трон всегда был троном королей, и я не допущу, чтобы какой-нибудь мошенник занял его после моей кончины. Моим наследником может стать лишь король». Когда Сесил (в изложении Коттона) попросил королеву уточнить, что она имеет в виду, «та ответила, что имела в виду лишь то, что на ее место должен прийти король, и этим королем, сказала она, должен стать «наш кузен из Шотландии». Сесил попытался уточнить, было ли это решение окончательным, на что Елизавета с раздражением ответила: «Молю, не беспокойте меня более. Я не приму на этом месте никого другого»[1545].
Опасаясь, что Яков почувствует себя оскорбленным, Кэмден включил эту историю в рукопись второй части «Анналов», работу над которой завершил в 1617 году; именно эта версия событий описывается во всех печатных копиях его сочинения[1546]. Слова Кэмдена воспринимаются многими биографами Елизаветы как непреложная истина, однако им противоречат недавно обнаруженные оригиналы посланий де Бомона к Генриху IV и его главному секретарю Николя де Нёвилю, маркизу де Вильруа[1547]. Французские тексты, достоверность которых подтверждается многими упомянутыми в них деталями, доказывают, что педантичный французский дипломат, который ежедневно появлялся при дворе королевы или заезжал узнать новости в Ричмонд, имел связи среди самых высокопоставленных придворных. В своем письме к де Вильруа, написанном поздно вечером 22 марта, де Бомон по-прежнему твердо стоит на том, что королева не оставила завещания и не назвала преемника[1548]. И более того, вечером того дня, когда Елизавета скончалась, он подтвердил то же в донесении, предназначенном для его коллеги в Вальядолиде[1549].
Однако уже через две недели после первого письма (и через десять дней после второго) де Бомон изложил совершенно иную версию событий. Эти разительные перемены с ним произошли сразу после встречи с Сесилом и Ноттингемом, рассказавшими ему свою историю. По заверениям советников, за несколько дней до своей кончины Елизавета «по секрету» сообщила им, что желает видеть своим преемником именно Якова и никого другого. Она «не хотела бы, чтобы ее королевство оказалось в руках мошенников и негодяев» (c’est à dire des Canailles). Позднее же, когда они попросили ее подтвердить свои слова в присутствии других тайных советников, она уже не могла говорить, а потому лишь приложила руку к голове[1550].
Слово «мошенники» (des Canailles), произнесенное только через две недели после того, как они якобы были сказаны, указывает на то, что Сесил и Ноттингем придерживались заранее оговоренного сценария. Возможно, им и удалось обмануть Коттона, Кэмдена и Джона Мэннингема, но де Бомон всегда смотрел на их рассказ с долей скепсиса[1551]. Как вышло, что заявление королевы о нежелании передавать трон в руки мошенников оказалось предано огласке лишь теперь?
Елизавета умерла еще до того, как стали ясны итоги миссии Маунтджоя. Вооружившись вторым ее письмом, Маунтджой сумел разыскать тайное убежище Тирона в лесах долины Гленко и уговорить его встретиться с ним, гарантировав Тирону безопасность в течение трех последующих недель. Однако поздно вечером накануне запланированных переговоров из Лондона прибыл посланник с сообщением о том, что королевы не стало. Гонец, который двигался со всей возможной быстротой и сумел необычайно быстро пересечь Ирландское море, был немедленно препровожден лично к секретарю Маунтджоя. Кроме того, с него взяли обещание сохранить сенсационную новость в тайне от всех, кроме лорд-наместника[1552].
Маунтджой понял, что действовать нужно немедленно, пока известие о смерти Елизаветы не просочилось наружу. 30 марта он принял от лидера мятежников, преклонившего перед ним колени, клятву в верности Елизавете и пожаловал ему королевское прощение, скромно умолчав о том, что королева к тому моменту была уже мертва[1553]. Тирон признал власть английской монархии и пообещал разорвать все союзы с другими странами, в первую очередь с Испанией, а также отказаться от родового имени и предоставить свои земли в полное распоряжение короны. Как утверждалось в одном из тайных посланий, незадолго до церемонии Маунтджой подписал не подлежащее отзыву соглашение, которым обязался восстановить родовое имя Тирона и вернуть ему все его земли, удержав примерно 8 квадратных километров[1554].
Маунтджой едва не опоздал. Если бы Елизавета умерла всего месяцем раньше, сторонники Тирона успели бы объединить войска, и тогда он с позиции силы мог бы вполне уверенно вести с Яковом игру, ставкой в которой было бы будущее всей Ирландии, а также, возможно, и будущее английской монархии. Более того, Тирон мог бы добиться принятия закона о веротерпимости в отношении ирландских католиков; с учетом того, что прочно укрепившийся на французском троне Генрих IV и супруга короля Якова обратились в католичество, такой исход представляется вполне вероятным[1555].
К этому времени в Государственном совете Испании в Вальядолиде уже несколько месяцев не утихали споры о том, возможно ли заставить Генриха IV и папу римского прийти к компромиссу и попытаться посадить на английский трон общего кандидата-католика[1556]. Филипп III принял известия о смерти еретички-узурпаторши с ликованием, но радость его не могла быть полной, потому что вопрос о престолонаследовании решен по-прежнему не был. Часть его советников полагала, что им следует принудить Якова перейти в католическую веру, другие члены Совета были готовы предпринять отчаянную попытку сделать новой королевой Англии инфанту. Филипп приказал привести свои войска в боевую готовность, мечтая «показать королю Шотландии и любым другим претендентам на английский трон, сколь огромную пользу могут принести ему наши войска, если встанут на его сторону, и сколь серьезную угрозу они будут представлять для него в противном случае». Кое-кто даже неосторожно завел разговор о захвате острова Уайт или требовании передать его Испании в знак примирения[1557].
Констебль Кастилии действовал куда благоразумнее. Бывший губернатор Миланского герцогства и главнокомандующий испанскими войсками, сражавшимися на стороне Католической лиги во Франции, обладал огромным опытом сухопутных и морских сражений, а кроме того, приходился сыном леди Джейн Дормер, вдове герцога Фериа, того самого, который, будучи графом, встречался с Елизаветой накануне ее восхождения на престол и на которого она произвела впечатление «очень тщеславной и умной женщины». Леди Дормер многие годы поддерживала Якова, состояла с ним в переписке и не раз пыталась уговорить его принять католическую веру, а потому со знанием дела просветила сына относительно вероятной реакции шотландского короля на угрозы испанцев[1558].
Предложение констебля, которое было принято с незначительными изменениями, состояло в следующем: сразу после коронации Якова испанцы должны были выплатить англичанам 200 000 золотых эскудо (по сегодняшним меркам — около 75 млн фунтов) в знак примирения с Англией. Этот шаг был полностью оправдан: шотландский король, который не только успел предпринять ряд успешных дипломатических шагов в отношении Франции и Рима, но и до последнего делал вид, будто собирается вслед за своей женой принять католическую веру, давно переиграл католиков. Филипп же, несмотря на все усилия и затраты, не сумел выдвинуть своего кандидата на английский престол[1559].
9 марта, когда Сесил впервые употребил в послании к своему «голубю» Джорджу Николсону роковое слово «смертность», он и его союзники уже готовились к мирной передаче власти Якову[1560]. В Ричмонд прибыли дворяне, жившие в радиусе сотни километров от дворца. Сесил, обещая щедро вознаградить их преданность, просил их не отвергать власть членов Тайного совета до тех пор, пока их полномочия не возобновит новый король, несмотря на то что технически Тайный совет прекратит свое существование в момент смерти Елизаветы[1561]. Охрана королевского дворца была удвоена[1562]. Число стражников выросло и на улицах Лондона. Кроме того, все общественные собрания в городе были объявлены вне закона, театры закрыты, а на диссидентов-католиков начали производиться облавы[1563]. В качестве дополнительной меры безопасности Сесил также приказал перевезти Арабеллу Стюарт из Дербишира в Вудсток, графство Оксфордшир, и усилить ее охрану[1564]