– Стойте! – раздается голос.
Охранники. Они заметили нас.
– Стойте, или мы будем стрелять!
Калеб вздрагивает и поднимает руки, я тоже. Мельтешение мыслей в голове замедляется. Но сейчас я не вижу в Калебе того трусливого парня, оправдывающегося за то, что продал меня Джанин Мэтьюз. Рядом со мной мой брат, который подбадривал меня, когда наша мать сломала запястье. Возле меня – Калеб, который в ночь перед Церемонией указал мне, что надо делать свой собственный выбор. Я думаю о том, какой он на самом деле замечательный: умный, увлеченный, внимательный, тихий, серьезный и добрый. Мы с ним две части одного целого, и так будет всегда. Я не принадлежу ни альтруистам, ни лихачам, ни даже дивергентам. Надо мной не имеет власти ни Бюро, ни Город, ни Округа. Я вместе с людьми, которых люблю, а они – вместе со мной. Именно это, а еще – моя верность и создают мою собственную личность.
Я люблю своего брата. А он, Калеб, содрогается от ужаса при мысли о близкой смерти. И теперь я могу лишь повторить то, что сказала ему совсем недано: я бы никогда не повела тебя на твою собственную казнь.
– Калеб. Дай мне рюкзак.
– Зачем? – недоумевает он.
Засовываю руку под рубашку, достаю пистолет и навожу на него.
– Калеб.
– Трис, нет, – качает он головой. – Нет, я тебе не позволю…
– Брось оружие, – орут охранники из конца коридора.
– Я смогу противостоять сыворотке смерти, – продолжаю я убеждать Калеба. – А ты – нет. В общем, дай мне рюкзак, или я раню тебя, а потом все равно заберу его.
И я повышаю голос так, чтобы меня слышали охранники:
– Он – мой заложник. Не подходите, или я убью его.
Калеб становится очень похож на нашего отца: его глаза смотрят устало и грустно, на подбородке виднеется тень щетины. Руки у него дрожат, когда он снимает со спины свою ношу и протягивает ее мне. Я закидываю рюкзак на плечо. Потом медленно отхожу, стараясь двигаться так, чтобы он оставался между мной и солдатами.
– Калеб, я люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю, Беатрис, – отвечает он, его глаза блестят от слез.
– Немедленно на пол! – демонстративно кричу я.
Калеб падает на колени.
– Если я не выживу, – говорю я ему, – передай Тобиасу: я не хотела его бросать.
Я чуть отклоняюсь и целюсь в одного из охранников. Вдох. Замереть. Выдох. Огонь. Слышу стон боли и кидаюсь в тень, звуки выстрелов звучат в ушах. Мечусь от стены к стене, чтобы им труднее было в меня целиться, а затем ныряю за угол. Пуля свистит прямо рядом со мной, но не задевает.
На бегу снимаю рюкзак, открываю молнию, вытаскиваю бомбу и детонатор. Позади меня раздается громкий топот. Мчусь изо всех сил. Каждый шаг гулом отдается в моих внутренностях. Наконец, снова сворачиваю. Там, около дверей, развороченных налетом Ниты, вытянулись в струнку два охранника. Прижимаю взрывчатку к груди свободной рукой и стреляю в них: первому попадаю в ногу, а второму – в грудь. Раненый тянется за оружием, и я опять прицеливаюсь, стреляю и на миг зажмуриваюсь. Он больше не двигается.
Достигаю дверей. Цепляю бомбу к металлической планке возле створки, и зажимаю зубцы коробки, фиксируя ее. Потом лечу назад, сажусь на корточки, нажимаю кнопку детонатора и закрываю уши ладонями. Звук взрыва вибрирует в моих костях. Хотя бомба и небольшая, мощь ее взрыва швыряет меня на пол. Пистолет выпадает у меня из руки и отлетает. Я в шоке замираю, а на меня сыплются осколки стекла и металла. Когда пытаюсь встать, голова у меня кружится и гудит. В коридоре появляются охранники. Кто-то открывает огонь, и пуля попадает мне в руку, не задев кость. Вскрикиваю. Перед глазами мелькают круги. Я, спотыкаясь, бросаюсь вперед и вбегаю в помещение.
Я в вестибюле со множеством опечатанных дверей со смотровыми окошками. За ними – Оружейная Лабораторию, ряды приборов и непонятных устройств и полные ампулы, подсвеченные снизу, как на выставке. Что-то шипит. Понимаю, что сыворотка смерти распространяется по комнате, но у меня нет времени надевать защитный костюм. Я знаю, просто знаю, что смогу уцелеть. Я выживу.
48. Тобиас
Штаб бесфракционников, который для меня все еще остается штабом эрудитов, кажется очень мирным. Ничего, кроме светящихся окон, не намекает на то, что внутри есть люди. Останавливаюсь перед входом и недовольно хмыкаю.
– В чем дело? – спрашивает Питер.
– Ненавижу это место, – отвечаю я.
Он убирает с глаз мокрую челку.
– Так что мы собираемся сделать? Разобьем окно? Или поищем заднюю дверь?
– Я просто зайду и все. Я же ее сын.
– Который предал ее и покинул город, хотя она запретила это делать, – напоминает он. – Она послала за тобой людей, чтобы остановить тебя. И у них – оружие.
– Мне все равно, – говорю я. – Будь здесь, если хочешь.
– Не надейся. Куда ты с сывороткой, туда и я, – усмехается он. – Если тебя застрелят, я заберу ее и смоюсь.
– Ничего другого я от тебя и не ждал.
Питер вообще странный тип.
Переступаю порог и оказываюсь внутри. Первое, что бросается мне в глаза, – склеенный наспех портрет Джанин Мэтьюз. Кто-то нарисовал красной краской над каждым ее глазом крест и написал «Фракционная мразь». Несколько людей с повязками бесфракционников поднимаются нам навстречу. Некоторых из них я видел еще тогда, когда они сидели вокруг костров на складах. Это напоминает мне, насколько велико их количество – гораздо больше, чем мы подозревали.
– Мне нужно встретиться с Эвелин.
– Конечно, – ухмыляется кто-то, – так мы тебя и впустили.
– У меня есть сообщение от людей извне, – объясняю я. – Уверен, ей будет интересно.
– Тобиас, – восклицает какая-то женщина.
Это наша соседка по сектору альтруистов, ее зовут Грейс.
– Привет, Грейс. Мне надо поговорить с мамой.
Она нерешительно покусывает губу и смотрит на нас. Ее рука, сжимающая пистолет, чуть расслабляется.
– Ну, это вообще-то запрещено.
– Ради бога, – прерывает ее Питер. – Просто доложите ей, что мы здесь.
Грейс ныряет обратно в толпу и исчезает. Мы ждем так долго, что плечи начинают болеть от поднятых рук. Наконец, Грейс возвращается и манит нас к себе. Мы направляемся в фойе, проходя через гущу народа, как нитка сквозь игольное ушко. Грейс ведет нас к лифту.
– Как получилось, что у тебя пушка, Грейс? – спрашиваю я. – Никогда не слышал, чтобы альтруисты стреляли.
– Фракции расформированы, – заявляет она. – А у меня есть чувство самосохранения.
– Хорошо, – говорю совершенно искренне.
Альтруисты были так же порочны, как и другие фракции, но их недостатки менее очевидны и скрыты под маской самоотверженности. Но требовать от человека, чтобы он отказался от себя, задвинул свое «Я» на второй план, ничуть не лучше, чем поощрять его к убийству.
Мы поднимаемся на тот этаж, где раньше располагался административный офис Джанин. Однако мы минуем его и заходим в конференц-зал со столами, диванами и стульями, расставленными строгими квадратами. В огромные окна, протянувшиеся вдоль всей стены, светит луна. Эвелин смотрит в окно.
– Ступайте, Грейс, – произносит она. – Значит, Тобиас, у тебя есть послание?
Ее густые волосы связаны в узел, на серой рубашке – повязка бесфракционников. Она выглядит измотанной.
– Слушай, подожди в коридоре, – прошу я Питера, и тот, к моему удивлению, не спорит.
Мы с матерью остаемся одни.
– Люди извне не посылали тебе никаких сообщений, – начинаю я. – Они собираются стереть память всех жителей города. Считают, что с нами не о чем говорить, а взывать к нашим лучшим чувствам – бессмысленно.
– Может, они и правы, – отвечает Эвелин.
Она, наконец, поворачивается ко мне и подпирает щеку кулаком. На одном из пальцев у нее татуировка, изображающая пустой круг. Она похожа на обручальное кольцо.
– Но зачем ты к нам пожаловал?
Я ни на что не могу решиться. Эвелин… Время проехалось по ней, превратив в лоскут ветхой ткани, волокна которой вытерлись и износились. Неужели передо мной – та самая Эвелин, которую я знал в детстве? Тогда она улыбалась, а глаза ее сверкали от радости. Но чем дольше я вглядываюсь в ее лицо, тем больше убеждаюсь, что той счастливой женщины никогда не существовало. Сейчас я наблюдаю лишь за бледной тенью моей настоящей матери. Сажусь напротив нее, достаю флакон с сывороткой памяти и кладу его на стол.
– Я собираюсь дать тебе выпить это.
Она переводит взгляд на флакон.
– Я думаю, что это – единственный способ предотвратить полное уничтожение города, – продолжаю я. – Маркус, Джоанна и их люди хотят вас атаковать, а ты сделаешь все возможное, чтобы их остановить. В том числе не погнушаешься использовать сыворотку смерти, которая у тебя есть. Или я ошибаюсь?
– Нет, – качает головой она. – Фракции не должны быть восстановлены.
Ее рука так сильно сжимает край стола, что костяшки пальцев белеют.
– Знаешь, при чем здесь фракции? – спрашиваю я. – У нас была лишь иллюзия выбора, а фактически он отсутствовал. Ты пытаешься сделать сейчас то же самое, отменяя их. Ты предлагаешь всем: «Давайте, выбирайте. Но если, не дай бог, вы вернетесь к фракциям, я порву вас на куски».
– Тогда почему ты молчал? Ты сбежал, – она повышает голос. – Ты предал меня!
– Потому что я тебя боюсь, – вырывается у меня, и я сразу сожалею о своем признании, хотя и рад, что сказал это. – Ты… ты мне напоминаешь о нем!
– Не смей! – кричит она.
– Меня не волнует, что тебе неприятно меня слышать. Маркус был тираном у нас дома, а ты теперь превратилась в тирана в нашем городе.
– Ясно, – произносит она и берет флакон. – Ты считаешь, что это – прекрасный способ все исправить.
– Я начинаю, я и умолкаю.
Что мне делать? Если я сотру ее воспоминания, то создам себе новую мать. Но она больше, чем моя мать. Она – личность. Я не имею права так с ней поступить.
– Нет – говорю я. – Я предоставляю принять решение тебе.
Мое сердце бьется, как бешеное.