Пример Афин известен лучше, чем другие греческие города, но каким бы потрясающим он ни был, мы не должны забывать, что было множество других мест. Красоты и богатства Александрии, Антиохии, Родоса, Эфеса, Византия, Тарента или Сиракуз, престиж великих святилищ Олимпии, Дельф, Истма, Эпидавра, Делоса, Клароса возле Эфеса, Дафнии возле Антиохии привлекали паломников и гостей. Даже Додонское святилище, затерянное в горах Эпира, стало снова функционировать, свидетельством чего явилось сооружение здесь большого и красивого театра. Специально отправлялись в Илион, чтобы почтить память Гомера непосредственно на месте Трои: пример Александра, которому последует Цезарь, еще раньше имел своих подражателей среди путешественников, мечтавших о руинах, к которым местные жители, без всяких сомнений, относились как к историческим памятникам. В Илионе, напишет Лукан, «nullum est sine nomine saxum» — «каждый камень имеет свое имя». Интерес вызывали могилы Ахиллеса, Патрокла и Аякса, место лагеря ахейцев, пещера Париса на горе Иде и множество остатков, более или менее подлинных, града Приама и бесчисленных легенд, которые окружали его: Страбон в своей «Географии» не обходит их вниманием. Специально для этих гостей Деметрий из Скепсиса во II веке до н. э. сочинил настоящее «описание» Троады, представленное как комментарий к отрывку, где Гомер после знаменитого «списка кораблей» греков перечисляет состав троянского войска (Илиада. И, 811; и след.).
Другие авторы интересовались варварскими народами, как в свое время Геродот, отчасти из-за пристрастия ко всему необычному, а отчасти из искреннего желания обнаружить у этих чужеземцев здравые обычаи, которые могли бы перенять греки. Так, Гекатей из Абдеры, современник Птолемея I, книга которого «О Египте» была благосклонно принята, писал также, обратившись к другому краю известного мира, о гипербореях. Много описаний Азии оставили спутники Александра, обнародовавшие свои воспоминания о завоевательных походах. Географы и этнографы развивали и уточняли эти свидетельства в более систематизированных трудах: в середине II века до н. э. Агатархид из Книда, написавший «Историю Азии», составил также «Описание Эритрейского моря», то есть Красного моря (но этот термин обозначал тогда совокупность окружавших Аравию морей вместе с Индийским океаном и Персидским заливом). Благодаря византийскому эрудиту Фотию мы располагаем несколькими отрывками этого произведения. Позже, около 100 года до н. э., Артемидор Эфесский составил на основе своих многочисленных путешествий одиннадцать книг «Географий», где Азии отводится первое место. У этих двух авторов много позаимствовали Диодор Сицилийский и Страбон, иногда целыми фрагментами текста. Обилие этих произведений, безусловно, отвечало потребностям публики, желающей знать о далеких странах, куда отправлялись наемники и купцы. Впрочем, как и в рассказах об Одиссее, сказочные детали здесь были перемешаны с описанием увиденной реальности и личными наблюдениями за нравами: греки всегда испытывали страсть к чудесному, которой и потакали эллинистические авторы, наполняя свои сочинения странными, необычными фактами — paradoxa, отсюда общее название, данное этой литературе — парадоксография. Та же тенденция прослеживалась и в большинстве исторических сочинений. Она была очень популярна, и сборники «Невероятных историй» продолжали расти в числе до конца античной эпохи. Один из первых, вполне оправдывавший свое название «Собрание чудесных историй», появился в середине III века до н. э.; он принадлежал Антигону из Кариста, который жил при дворе Аттала I Пергамского и написал также биографии философов, с которыми был знаком, и теоретический трактат о живописи. Примечательно, что человек, интересовавшийся изобразительным искусством и философией, обнаруживал при этом любопытство к экзотическому и диковинному — оригинальным аспектам эллинистического духа.
Страсть к путешествиям, предпринимаемым с единственной целью — удовлетворить любопытство в отношении далеких земель, желание увидеть собственными глазами народы и памятники, о которых говорилось в книгах, туризм, наконец, — если называть этот процесс соответствующим современным термином, — это было главное веяние эпохи. Естественно, ему сопутствовало искушение: поведать об увиденном. Отсюда невероятное количество мемуаров и рассказов, авторы которых, упоминавшиеся выше, зачастую использовали это как повод. Приведем последний и любопытный пример, относящийся к концу нашего периода, поскольку он почти точно датирован 8 марта 7 года до н. э. — временем Августа. В этот день образованный грек из Александрии, имевший латинское имя Катилий, сын Никанора, оказался на острове Фила, в Верхнем Ниле, возле Ассуана, выше первого водопада; он прибыл сюда из любопытства, желая увидеть необычную красоту этого места. Поскольку он был писателем и искусным поэтом, в память о своем путешествии он оставил две прекрасно сохранившиеся эпиграммы, которые были высечены на филоне храма Исиды, где они и были обнаружены в наши дни. Первая эпиграмма, как и должно, прославляет императора и наместника Египта за остров Фила — «замечательную границу Египта и предел земли эфиопов». Вторая более оригинальна по композиции и стилю: десять строк образуют акростих, в котором их начальные слоги составляют имя и патроним автора, и Катилий приглашает читателя присоединиться к его игре. Затем он продолжает: «Теперь пора воскликнуть: прощай, прощай, Фила! При виде скал и гор я умираю, о водопады! Но по возвращении, когда я снова увижу Никанора и всю остальную семью, я напишу правдивый рассказ о путешествии». Показательный текст как в отношении литературных вкусов этого любителя, которому доставляло удовольствие остроумное обращение со стихами, весь смысл которого открывался только знатокам, так и, в особенности, в отношении чувств, которые влекли путешественника к крайним пределам Египта, такого далекого от его дома в Александрии: ему хотелось испытать потрясение от грандиозного зрелища водопада, величественной реки и обрывистых берегов, чтобы, вернувшись в свой город, наполнить этими впечатлениями свой письменный отчет, который привел бы в восторг его друзей. Это было совершенно новое мироощущение и совершенно иной образ действий.
Результатом этого разнообразного и множественного опыта мог быть космополитизм: узнавая другие земли и народы, столь отличные от них самих, не рисковали ли греки потерять представление о своей собственной идентичности? Некоторые философы приходили к этому скорее через абстрактные размышления, чем эмпирически: стоики, эпикурейцы, киники различными путями приходили к одному выводу о том, что человеческая сущность едина и не зависит от среды, в которой живет человек. Отголоски этого мы находим в обыденном сознании, например в театре Менандра, у которого латинизированный африканец Теренций, сочинявший в 165 году до н. э., позаимствовал знаменитую строчку: «Homo sum, humani nihil a me alienum puto» — «я человек, ничто человеческое мне не чуждо». Еще более радикальное свидетельство космополитизма содержится в эпитафии поэта Мелеагра, жившего в первой половине I века до н. э.: «Я сириец, чему ты удивляешься? Мы живем, о чужеземец, на одной земле, в одном мире, и из одного хаоса возник свет для всех смертных».
По правде говоря, такое отношение было характерно лишь для просвещенного меньшинства. Для прочих, даже если они испытывали удовольствие от путешествия по всему миру, верность традициям и обычаям всегда оставалась незыблемой. Еще никогда не уделялось столько внимания старым мифам: литературные тексты, надписи, памятники изобразительного искусства во множестве свидетельствуют об этом. Повсюду ссылки на древние местные легенды, к которым относились как к истории даже образованные люди. На примере посольства из Китиона в Ксанф мы видели, что мифы, даже те, что не были общепринятыми, глубоко уважались политиками, а также служителями культа. Было составлено много мифологических руководств, вроде того, что Дионисий из Митилены, прозванный Медноруким (Скитобрахийон), сочинил в Александрии во II веке до н. э.: Диодор Сицилийский широко им пользовался. Еще ста годами ранее, при Птолемее Филадельфе, великий поэт Каллимах посвятил свое самое грандиозное произведение, «Причины» («Aitia»), блестящему рассмотрению множества легенд, которые объясняли происхожение ритуалов, все еще исполнявшихся во многих греческих святилищах. Было бы ошибкой видеть в стихах такого рода игры эрудитов, предназначенные для удовольствия кабинетных ученых: они опирались на твердое знание культовых реалий, которые всегда основывались на мифах. Выше мы видели, что известность Гераклее на Латме (Кария) принес грот в безлюдных горах Латма, где пастух Эндимион, возлюбленный Селены (Луна) заснул беспробудным сном к удовольствию богини, которая тайно соединилась с ним. Эта легенда, которую культивировали гераклейцы, служила, как мы видели, обоснованием «родства» между их полисом и этолийцами, чей герой-эпоним Этол был сыном Эндимиона.
Эллинистические полисы благоговейно берегли такое доставшееся им от предков сокровище, как мифы — основу их гражданской, религиозной и культурной идентичности.
Несмотря на соблазн космополитизма, эллинистические греки сохраняли веру в безусловную ценность своей многовековой цивилизации, своего образа жизни и своих богов. Когда жизненные обстоятельства или политическая необходимость заставляли их безвозратно покидать родину, они везли с собой саму суть эллинизма и, даже живя обособленным меньшинством на чужой земле среди экзотического населения, они оставались верны своим обычаям и устоям, очевидно мало подверженным влияниям среды. Все это видно на примере греко-македонских сообществ, обосновавшихся вдали от городов, в деревнях лагидского Египта, или на примере черноморских полисов, окруженных фраками и скифами, которые приобщились к их культурному ареалу, практически ничего не предоставляя взамен, кроме продуктов питания. Но самая потрясающая демонстрация этой жизнестойкости эллинизма была обнаружена совсем недавно, во время раскопок, предпринятых в 1964 году французской экспедицией на южной границе Афганистана, в месте, называемом Ай-Ханум, на берегу реки Оке (сегодняшняя Амударья), на территории древней Бактрии. Здесь был раскопан эллинистический