декоративных элементов сознательно минималистичен: они не должны отвлекать внимание зрителя на второстепенные детали. Точно так же в «Сражении Александра» одного подрезанного дерева было достаточно, чтобы обозначить природное окружение, в котором разворачивается действие: обобщенное указание на пейзаж, которое понятно с полуслова. Эллинистическое греческое искусство охотно использовало литоту, когда это было необходимо или выигрышно.
На ложе сидят, обнявшись, две женщины. Одна, вся закутанная в покрывала, что не позволяет видеть ее лица, — молодая супруга, еще в одежде невесты. Ее только что ввели в брачную комнату, и она оставлась в ней одна, ожидая супруга, который вот-вот должен прийти; в эту торжественную минуту она опускает голову от волнения и стыдливости. Полуобнаженная другая женщина рядом с ней — это не смертная, а богиня, о чем свидетельствует ее нагота. Это Афродита, богиня любви, спустившаяся с Олимпа, чтобы поддержать новобрачную и помочь ей преодолеть страхи и целомудренную стыдливость. Поскольку она представлена как богиня свадеб, на ее увенчанной лавром голове тоже покрывало, не скрывающее, однако, прелести ее великолепного тела. Левой рукой она обнимает за шею девушку, глядя не нее с нежным участием, а правой рукой делает ободряющий жест. Эта группа из двух женщин, одна из которых старше и сильнее, а другая более юная и хрупкая, связана с давней традицией в греческом искусстве, которая позволяла выразить любовно-нежные отношения между матерью и дочерью или между двумя подругами; здесь ее значение еще глубже, поскольку речь идет о богине и смертной — одна приходит другой на помощь с той непринужденностью, которая объединяла греков с их богами. Ободряющее присутствие богини несет юной супруге в момент душевного испытания поддержку, которая избавляет ее от страхов и открывает ей путь к счастью. Благородства и достоинство поз, сдержанность жестов, серьезность лиц создает ощущение религиозного таинства, которое окутывает всю сцену и дает понять, что греки относились к браку как к священному акту.
Слева от Афродиты — полуобнаженная женщина, опирающаяся на небольшую колонну, наливает в широкую раковину содержимое маленького сосуда с благовониями. Наряд обнаруживает в ней еще одну божественную личность: это служанка Афродиты, одна из граций, которая участвует в подготовке новобрачной, оказывая, таким образом, в материальном плане поддержку, которую Афродита несла в плане моральном. Чтобы изобразить эту фигуру, художник придает ей типичную для эллинистического искусства позу: небрежная опора на подставку в половину роста, в связи с чем одно бедро выдается, ноги скрещены, руки слегка вытянуты вперед — все это часто можно обнаружить в скульптурах того времени. В нашей картине этот персонаж обеспечивает переход к крайней левой группе. Однако две соседние женщины — мать в строгой ритуальной одежде и изящная прислужница Афродиты с обнаженным торсом — обращены друг к другу спиной и не замечают друг друга; божества, нарушающие одиночество юной супруги, видны только ей одной, а не другим смертным.
Последний участник сцены — единственный мужской персонаж. Расположенный симметрично группе из двух сидящих на ложе женщин, он сидит на своеобразном низком помосте, напротив изголовья ложа, и его лицо обращено к новобрачной и богине, которых он внимательно разглядывает, хотя, погруженые в свой интимный диалог, они замечают его. Взгляд, который он устремляет на них, образует единственную, но очень сильную связь, объединяющую в одно целое этих трех центральных персонажей картины. Этот молодой человек почти обнажен, на его голове — венок из листьев, это бог. Это Гименей, который олицетворяет брак в соответствии с так развитой у греков наклонности представлять аллегории в человеческом облике. Он ведает заключением супружеских союзов: гимн, который поют на правой сцене юные подруги невесты, — ритуальное призвание этого бога. Таким образом, его присутствие было необходимо. Он занимает место на самом пороге дома: этот порог и есть ступенька, на которой он сидит в естественной и непринужденной позе, прекрасно известной эллинистическим скульпторам, традицию которой положил Лисипп. Эта фигура — потрясающее произведение искусства, написанное мощно, уверенной рукой мастера. Внимающий беседе двух женщин Гименей ждет ее окончания: как только новобрачная, укрепленная Афродитой, почувствует себя готовой соединиться со своим мужем, бог устремится за супругом, который ждет вне спальни и которого художник не захотел изобразить. Его аллегорический персонаж, таким образом, немекает на страсть и нетерпение отсутствующего супруга: его беспокойный взгляд ждет благоприятной минуты, а неуравновешенная поза создает ощущение, что он вот-вот вскочит и бросится исполнять свою миссию. Пространство, отделяющее его от двух женщин вместе с ножкой ложа, что парадоксальным образом занимает самый центр пирамидальной композиции, в которую организована средняя группа, — это пространство имеет символическое значение: пока еще разделенная остатками боязливой целомудренности пара вскоре соединится в триумфе любви и волей богини обеспечит продолжение рода.
Таким образом, «Альдебрандинская свадьба» проявляется как богатое аллюзиями и символами произведение. Художник с помощью изобразительных средств отлично передает чувства, состояние души, любые нюансы тончайшей психологии. В то же время он подчеркивает фундаментальный характер брачного ритуала для общества. С этой целью он обращается к обычному набору божественных фигур, которые гарантировали постоянство гражданских связей и всегда были для греков доверенными лицами их надежд и страхов. Антропоморфные божества и аллегории помогали художнику донести до зрителя свой замысел, заключенный в картине. Он вводит их в мир смертных с той же легкостью, с какой в свое время Фидий на фризе Пантеона изображал шествие афинского народа на собрании обитателей Олимпа. Но в сцене «Свадьбы» нет обстановки храма или общественного места; она разворачивается в интимном интерьере комнаты и стремится выразить не гражданское единодушие, а целомудренную стыдливость юной девственницы перед таинством любви и пылкое нетерпение супруга. Совместных усилий семьи и общества, которые символически изображены двумя боковыми группами — с матерью и подругами, — недостаточно, чтобы освободить от стыдливости нежную душу, которую способно ободрить только благожелательное вмешательство богов.
Эта тонкая игра символов, это богатство нравственных интенций, умелое выстраивание целостной композиции, совершенное применение изобразительных традиций — все это позволяет предположить, что «Альдобрандинская свадьба» в точности воспроизводит некий шедевр некоего великого эллинистического художника. Она сохранила большую часть того лучшего, что было в искусстве той эпохи: совершенное мастерство использования техники для выражения самых возвышенных чувств. Поскольку художнику было что сказать, своей кистью или резцом он стремился учить, он обращался и к глазам и к разуму публики. Можно вспомнить слова Посидиппа из Пеллы, которые он вложил в уста «Кайроса» Лисиппа — блестящей аллегории благоприятного момента, которую любопытный спросил о заложенном в нем послании: «Для чего художник создал тебя? — Для прибывающих сюда, чужестранец! Чтобы вы задумались, почему я увековечен в этом вестибюле».
Это произведение, созданное с помощью характерных для своей эпохи средств и нюансов, оставалось верным великой эллинской традиции. Оно отвечало прежде всего требованиям, которые изложат и сформулируют столетия спустя художники Возрождения и Нового времени. Став доступным, оно пленило их: Рубенс им восторгался, Ван Дейк сделал с него рисунок, Пьер де Кортон и Пуссен любовно копировали его. В течение уже четырех столетий это украшение для спальни, созданное греческими мастерами при императоре Августе, остается для нас самым пленительным свидетельством, оставшимся от эллинистического искусства: оно позволяет оценить богатство наследия, которое это искусство передало Риму и которое спустя долгое время дошло до нас.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Какие же главные черты мы можем выделить в конце нашего обзора эллинистического мира, столь многоаспектного, что нам пришлось рассматривать его только обобщенно? Прежде всего, речь не идет об эпохе упадка, как ее пытаются изобразить те, чье восхищение осталось за прекрасными шедеврами древней и классической Греции и кто по сей день носит траур по Херонее. Речь не идет также о простой переходной эпохе, в течение которой в результате хаотичной и кровавой истории военная слава, статус законодателя, престиж искусства и мысли постепенно перешли из бассейна Эгейского моря к италийскому полуострову, от греческого востока к латинскому западу, от Афин к Риму. Историческая реальность гораздо сложнее, чем ее представляют школьные программы, вынужденные прибегать к упрощениям. Мы это выяснили в предыдущей главе, обнаружив повсюду одновременное сосуществование нововведений и преемственности, преданности традиции и поразительных новшеств, людей, привязанных к прошлому, и тех, кто был страстно устремлен в будущее.
Сосуществование этих противоречивых тенденций, иногда даже в одних и тех же умах, было неотъемлемой характеристикой общества эллинистических греков: хранители значительного культурного наследия, они в то же время оказались перед насущными проблемами, совершенно для них новыми, порожденными чрезвычайным их распространением далеко от их родных земель вслед за македонским Завоевателем. Они создали и науку, которая сохранила бесценное наследие древних, и научный метод познания современного мира. Далекие от того, чтобы разрушить основы полиса, население которого знало друг друга и считалось друг с другом, они изобрели и воплотили процедуры, административные инструменты и идеологию, которые в самых широких рамках позволяли организовать и управлять крупными государствами, единственно подходящими для новых размеров их мира. Они воспринимали чужие верования, нисколько не отказываясь от культов предков, которым всегда служили верно и ревностно. Они пышно украшали свои города, сохраняя при этом тягу к деревенской природе — эти урбанисты обладали буколической душой. Их художники искали новые пути, не за