Поднимаюсь на цыпочки, сую руку в нишку. Господи, хорошо бы они не утыкали «ключ» какими-нибудь дурацкими лезвиями…
Вот она, фигурка. Большая, тяжелая. Некий важный бородач с посохом в одной руке и чем-то средним между серпом и саблей – в другой. Клинописная фраза на спине у бородача.
Между тем каменные элементы тюкают друг об друга, двигаясь в недрах технэмы. Работает последовательность входа. Работает!
Справа от меня в «глухой» стене открывается лаз. Туда можно лишь проползти.
Через него мы с Лобаном проникаем внутрь невеликого покоя. Стены испещрены надписями. Истинное блаженство для тех, кто понимает толк в умерших языках!
Меоты использовали гутийскую клинопись. Но до крайности упрощенный ее извод и чрезвычайно редко. По большому счету, только в трех случаях – ради сохранения тайных знаний, в магическом ритуале и когда им требовалось изложить способ применения боевой технэмы. Мы нашли первоклассный памятник… теперь бы нам убраться отсюда живыми.
Посмотрим, что тут у нас.
Превосходно. Такие технэмы уже встречались. В пол встроены три каменных плиты с необработанной поверхностью – дабы никто не перепутал их с прочими, безопасными.
Все три приподняты над уровнем пола.
Допустим, одна была приподнята всегда. Если поставить на нее солидный груз, например… прыгнуть и надавить тяжестью человеческого тела, начнется саморазрушение технэмы. Возможно, вместе со всем лабиринтом.
Допустим, вторая – знак того, что взведены ловушки. Это понятно. Когда на вершине горы принялись сооружать дачу для Херсонесского архонта, начались осыпи и открылась пещерка. В пещерке пропала пара овец. Когда за ними явился пастушок, бедному отроку раздробило голень странным камнем, неожиданно выпавшим из свода. Староста из местной татарской деревни заглянул и тотчас связался с Херсонесом: «У нас тут, кажется, старая технэма!» Строительство, конечно, сейчас же прекратили. Херсонесская акадэмия послала своих знатоков. Те развели руками: «Не полезем! Не знаем таких технэм». Ну конечно. Разумеется. Управление Таврической фемы отправило гонца в стольный град Москов. Верховный друнгарий службы умельцев направил сюда нас. Понятно, что ловушки взвели еще строители. А может, они тут двадцать веков простояли взведенными, кто знает…
А вот то, что и третья плита приподнята, – совсем никуда не годится. Выходит, на боевом взводе стоит и сама технэма, не только ловушки. Чем она может порадовать? Мостов тут нигде нет, плотин тоже, здесь вообще с водой худо. Открыть тайный ход? Да ни в коем случае. Для этого меоты устроили бы технэму в сто раз меньше и в триста раз проще. Нет, тут другое дело. Своротить четверть горы и обрушить ее вниз, на каких-нибудь чаемых осаждающих, это – запросто. Только сейчас внизу нет нападающих. Там пять деревень. Готская, татарская, две русских и одна эллинская…
Я прыгаю на круглую плиту, заведующую ловушками. Она с мерзким скрипом опускается подо мной. Ловушки отключаются. Большой камень, заперший за нами вход в пещеру, освобождает путь.
Всё, наша работа здесь закончена.
Завтра сюда придут слуги местного архонта, намертво закрепят две других плиты. Потом явятся рабочие из Херсонеса и аккуратно разберут всё устройство сверху донизу. А мы будем только указывать и покрикивать. Мы, четверо умельцев старых технэм.
Если, конечно, Аргиропул выживет…
Мы с Лобаном выбираемся наружу. Ксения уже оттащила маленького, сухенького Аргиропула на свет Божий. Кажется, начинает приходить в себя. Дышать стал глубже. Или нет? Не могу понять.
Протягиваю фигурку бородача Ксении. Она у нас знаток умерших языков. Больше, чем я. Больше, чем целая кафедра великих умников в Московской государственной акадэмии.
Щурится. Двигает губами.
Наконец, произносит: «Царь Ярлаган, да хранят его духи предков».
Как же у меня болит голова! Смертельно болит голова.
Нет икон с изображением рая. Но есть октябрь в Крыму.
Мы сидим у мола, клюющего пенную плоть моря. Содержатель винного погреба сердито поглядывает на нас.
Летний жар давно растекся по травам и камням. Что ни день, то являются металлические ветра, зябь, сырь. Крым – женщина. Благородная, кокетливая, влюбленная в поэмы, драгоценности и наряды. Летом она танцует по волнам, по горным перевалам, между лоз, в полосе прибоя… Изгибает стан, рисует перстами символы и знаки неведомой древности. На ней белая туника с багряной каймой и ожерелье из лалов и пылающего серебра. По осенней поре она бродит по дорогам и постоялым дворам, облекшись в тунику с каймою лазурной. На ней – бирюза, обрамленная тусклым золотом. Женщина Крым ищет знакомства с нетерпением, уничтожающим всякий закон. Закрыв глаза, она шепчет творения умерших поэтов. Она нежна, но отнюдь не добра. Она изысканна и безжалостна. Тому, кто берет ее, она покоряется жадно, а любит одну себя… Когда осенняя пора переламывается, для госпожи Крым настает время обратиться в камень и погрузиться в дрему до весны. Такова плата за ее царское звание, за ее буйство, и за ее драгоценности, но пуще всего – за ее надменность. Наступает день, когда следует ей совлечь с себя шелка, снять бирюзовое ожерелье и, обнажившись, припасть к скале, срастись со скалой. В такой день ей холодно, очень холодно. Тогда на всю Таврику опускаются холода. Завтра – такой день, его приход угадывают все, кто любит эту землю, кто готов поклониться этой женщине. Сегодня еще тепло падает с небес на щеки, волосы и плечи. Сегодня всё хорошо здесь, на Полдневном берегу Крыма.
И море – как берилл, по которому идет рябь.
И ангелы с небес шлифуют горные пики бархоткой туманов.
И Каламитский шлях – весь в генуэзских дукатах и ромейском пурпуре.
И на светлой гальке херсонесской, близ храма святого Владимира, призывно поблескивают денарии, драхмы и миллиарисии паломников из дальних краев.
И самодовольные коты храбро когтят гранатовые деревья, не боясь, что спелый плод станет для них казнью.
И царственный павлиний петел в имении князей Гагариных в несусветную рань устраивает побудку гласом инопланетянина…
А завтра случится буря, медузы вылетят на берег, воздух наполнится стеклянной свежестью, морозное дыхание степей доберется до прибрежных селений.
Содержателю винного погреба самое время убирать столики с улицы. А он по вечерней поре всё никак не может убрать последний столик – мы сидим за ним и не торопимся уходить.
Бедный, бедный старик, придется ему подождать.
Я так люблю самоцветы крымских вин…
С жизнью меня связывают работа, вино и вера. Больше меня здесь ничто не держит. Неизбывная скука одолевает меня.
– …да, – говорит моя собеседница, – я знаю о чудесных свойствах Партенитского красного. И о чудесном вкусе Сурожского игристого, из имений князя Голицына-Кантакузина. И о божественном нектаре, который доставляют сюда по морю из фемы Халкидики. И о том, что его любит сам государь Николай Александрович, я тоже знаю. Но пить все равно ничего не буду.
Здесь яшмовая галька. И время от времени к самой пристани у Медведь-горы подплывают дельфины…
– Извините меня, драгоценный Николай Степанович, но вы здесь наслаждаетесь отдыхом, а я прибыла к вам по делу. Для меня вы, а также этот погреб и вся Таврика вместе с ним – работа… – продолжала зудеть она.
А не взять ли жареной рыбы? Тут превосходная жареная рыба. Свежая, только что выловленная.
– …а на работе пить не принято. Не говоря о том, что я вообще не одобряю этого порока!
Безветрие. У самого окоёма – белеет череда рыбацких суденышек…
– Вы слышите меня, Николай Степанович?
Вот надоедливая коза, откуда ты только свалилась на мою голову!
Хорошо же. Ладно.
– Давайте ваш первый вопрос.
– Судя по отчетам логофетов, умельцы старых технэм занимаются самым опасным делом в Империи. Они гибнут чаще воинов, чаще ярыг из особых служб. За весь прошедший 7428 год в разных местах Империи на суд Божий ушло полтора десятка умельцев…
– Четырнадцать человек.
– Что?
– Такие вещи надо знать точно: не полтора десятка, а четырнадцать человек.
Она покраснела от гнева.
– Извольте: четырнадцать человек, – произнесла она с неприятным нажимом. – Так почему же вы избрали эту службу и по сию пору остаетесь на ней? Многие уходят после пятнадцатилетней выслуги, это позволено особым эдиктом… Что вас так прельщает? Духовный долг? Слава? Вас знает в лицо половина Империи… Может быть, вам приносит наслаждение само чувство опасности?
Скверный разговор. Упорная, волевая, умная женщина способна испортить даже самый лучший вечер.
– Первое.
В какой-то степени я не лгу.
– Это всё, что вы хотите мне сказать?
– Да.
– Но… Все эти завалы, осыпи, увечья от металла, безумие от магии… Ваш товарищ, господин Аргиропул, навсегда ставший инвалидом…
Я все-таки разозлился. Да что тебе надо? Такая милая барышня, румяная пышечка, высокая, голубые глаза с блюдце размером, длинные светло-русые волосы – хоть косицу заплетай, и такая въедливая не по делу! Бедный Аргиропул собирался в отставку за день до того, как отправился с нами разряжать таврическую технэму. Состоятельный человек, жил бы себе в удовольствие, окруженный почетом. Сестра у него младшая жива, было бы о ком заботиться… Нет, по старой дружбе решил поехать с отрядом. Отменно вежливый, улыбчивый, сухонький коротышка, дважды бравший на Олимпиаде третье место по марафонскому бегу. Теперь едва ходит и едва дышит! Старик, развалина…
Надо же ей и до этого докопаться!
– Ты хоть знаешь, чего мы там боимся? «Завалы»! «Увечья»! За это нам жалование платят. Тупо платят жалование!
– Извольте обращаться ко мне на «вы»! Хотя бы на «вы»! Я уж не говорю…
Ее лицо налилось тяжелым бешенством. Она смотрела куда-то вбок, не желая, чтобы я прочитал по глазам всю глубину ее ненависти.
– Разумеется! Драгоценная, уважаемая, прекрасная Мария Николаевна! Работа в столь крупном столичном издании как «Московский Хронос» извиняет вашу бестактность целиком и полностью!