1
«Чип-чи! Чип-чи! — слышится с верхушки ели голосок синички. — Я пела-распевала в самые лютые морозы. И даже елка на своих корнях приплясывала. А теперь налетели какие-то чужаки, меня стало совсем не слыхать… Чип-чи! Чип-чи!»
Весна!.. В лесу распевают птицы. Среди них выделяется звучным голосом дрозд. Иные коленца у него получаются прямо-таки как у соловья. Но сам соловей еще не прилетел в элнетский черемушник. Где-то он совьет свое гнездо?
Элнет вошел в берега, но на лугах еще стоит вода. Земля подсохла лишь на пригорках. Соловей не любит высоких мест. Зато элнетских бурлаков солнечные пригорки радуют.
На подсохших склонах бурлаки по вечерам разводят костры, сушат одежду и портянки, варят еду — у кого что найдется.
А днем приказчики купца Пиперина рыщут, как собаки, следят, вынюхивают — не присел ли кто, не задремал ли. Чуть что — плохо дело: донесут хозяину или старшему приказчику и, глядишь, понизят оплошавшему бурлаку дневной заработок, а то и вовсе ничего не начислят.
Сплавлять лес по Элнету труднее, чем по другим рекам марийского края, уж очень быстрое здесь течение. Как дикий зверь, Элнет грызет берега. С корнем вырывает и валит в воду вековые сосны. Быстрое течение бьется в один берег, а на другой — намывает песок, украшает его песчаными узорами. Иногда Элнету словно бы надоедает катить свои воды по старому руслу, и он пробивает себе новую дорогу напрямик. Оставшиеся старицы довольно велики и глубоки, в них водится много рыбы. Там, где река делает изгиб, бурлят бешеные водовороты. Они грозят бурлакам бедой. Хотя на таких местах делают заслоны из связанных канатами бревен, чтобы при молевом сплаве не затянуло кряжи в водоворот, здесь надо все время быть начеку, не мешкая расталкивать подплывающий лес, чтобы не получился затор.
Целый день стоит Сакар с багром на таком повороте.
А лес идет от берега до берега. Одно за другим отталкивает Сакар бревна и думает:
«Куда нужно столько леса? Кто только валил его? Видать, много у Пинериных денег. А, говорят, они сами еще недавно работали на сплаве вроде меня. Один старик бурлак рассказывал, что отец Пинериных был самым немудрящим кузнецом. Сыновья его служили приказчиками у купца Мизина. И вот однажды они подкараулили доверенного хозяйского приказчика, когда тот- вез деньги, да и спустили его вниз головой в омут. А чемодан с деньгами припрятали под колодой… С тех пор и разбогатели…»
От Пинериных мысли Сакара повернули к Осыпу Чужгану. Ходили слухи, что Чужган тоже разбогател на чужой беде.
Когда-то один мариец дал ему свои деньги на сбережение, потому что ему все время казалось, что за ним следят воры и собираются его ограбить. Он принес деньги Чужгану.
— Осып, — прошептал он, пугливо озираясь по сторонам, — спрячь эти деньги и никому не говори про них.
— Ладно, — ответил Чужган, — не то что кому-нибудь, даже тебе не скажу про них.
И, правда, Чужган никому не проговорился. Через некоторое время пришел к нему этот мариец:
— Осып, теперь давай мои деньги обратно.
— Какие деньги? — удивился Чужган.
— Да те самые, которые я тебе дал.
— Что ты врешь? Кто видел, что ты мне их давал?
Мариец и упрашивал его, и проклинал, но ничего не помогло. Чужган так и не вернул денег.
Правда это, нет ли — всем сплетням верить нельзя…
А вот сущая правда — это уже было на памяти Сакара. Лопнурские и кудашнурские земли в одном наделе. Только Лопнур богатая деревня, а Кудашнур — бедная. Лопнур расположен на открытом месте далеко от леса, поэтому с тамошних полей собирают хороший урожай. А Кудашнур приютился у самой опушки Когда-то он и вовсе стоял среди леса. И сейчас еще по кудашнурским полям и оврагам попадаются рощи, растет кустарник, то тут, то там среди поля виднеются одиночные деревья: липы, вязы, ели, дубы. Сейчас-то дубов почти нет, их свел Чужган, когда кудашнурцы затеяли тяжбу со своими соседями из деревни Пысмен из-за небольшого участка земли. Привезли межевщика, наняли адвоката. На это нужны были деньги. Это и помогло Чужгану умножить свое богатство. Он купил сразу сто двадцать дубов, растущих на кудашнурских полях, заплатив за каждый дуб всего по тридцать копеек. Из этих дубов он наделал клепки и целую зиму возил ее в Казань.
Весной Чужган открыл лавку, на другой год построил скипидарный завод. Начал он у бедняков землю скупать и засевать. Некоторые бедняки, которым не под силу было заплатить подать, сами отказывались от половины надела, другие, чтобы заплатить подать, занимали денег у Чужгана, отдавая под заклад удобренную или уже засеянную полосу. А уж если бедняк зимой не обзавелся деньгами, где он их возьмет летом? Так и получается: не на что ему выкупать заложенную полосу. Чужган сам вспашет удобренную полосу, засеет и рожь сожнет. С ним никто не спорит. Да и как будешь спорить, если скоро снова придется к нему же идти просить денег.
Сакару ведь тоже он одолжил денег на жеребенка. Правда, от Сакара Чужган не потребовал никакого заклада. Но Сакар, хоть не заложил полосу, зато дал слово и, сдерживая его, все, что добыл за осень и за зиму, носил только Чужгану. А добыча прошлой осенью и зимой была немалая: куница, пара лисиц, сто двадцать белок, семьдесят рябчиков, три тетерева, один глухарь. Дешевые заячьи шкурки Чужган не берет, их покупает только татарин Кисмат. Всю зиму Сакар был с зайчатиной. А беличьего мяса мать насушила почти полный мешок. Оно вкусное, сушеное беличье мясо, кроме того, даже летом не портится, если его хранить в сухом месте. А вот куницу и лису есть не захочешь: невкусно и пахнет противно. Но их мясо Сакар тоже не выкидывал собакам, а вялил на солнце, ведь не зря говорят, что, если сушеное мясо куницы или лисы, растерев в порошок, вдуть в ноздри больной лошади, она поправится. За этим лекарством к Сакару приходят люди даже из других деревень. Сакар всем дает, не жалеет.
Но вот Чужгана Сакар никак не поймет. Перед тем как наняться бурлачить, Сакар пошел к нему в Лопнур, чтобы произвести расчет. Чужган не то что другие торговцы: никогда не делает расчет сразу. Что принесешь ему, все берет и записывает.
«Потом подсчитаем, — говорит. — За тобой не пропадет, и за мной не пропадет…»
Хлеба надо — даст хлеба. Если что-нибудь другое потребуется — пожалуйста, бери, лишь приноси к нему товар. Очень хороший человек. Но все равно, когда-нибудь да надо подсчитать, сколько отдано, сколько взято. А то ведь и ошибка может выйти. Правда, у Сакара память — все равно что книжка у Чужгана: что взял, что дал — все помнит. Сакара не обманешь. Да Чужган и не думает обманывать. Его записи точно совпали с подсчетами Сакара. Он записал столько шкурок, сколько принес Сакар, чего сколько Сакар взял в его лавке, тоже записал правильно. Насчет этого все было в порядке. А вот дальше подсчеты Сакара и Чужгана разошлись. Сакар рассчитывал получить за шкурку куницы двенадцать рублей — такую цену за куницу дали на базаре усолинскому Архипу — Чужган оценил ее в десять. Лисьи шкурки Сакар думал продать по семь рублей, а вышло по шести. За рябчиков и белок выходило по десять копеек, за тетеревов — по двадцать, за глухаря — рубль пятнадцать копеек. Каждая беличья шкурка по сравнению с базарной ценой оказывалась на одну-две копейки дешевле. И получилось, что вместо пятидесяти рублей Чужган насчитал Сакару только сорок два рубля семьдесят пять копеек. А долгов у Сакара накопилось тридцать рублей восемьдесят копеек И тут, по подсчетам Сакара, Чужган накинул рубль-два лишку. Зимой на базаре мука стоила восемьдесят копеек, а у Чужгана — девяносто. Сакар надеялся получить чистыми рублей двадцать, оказалось же, что ему причитается всего одиннадцать рублей девяносто пять копеек…
Сакар рассердился. Но не успел он и слова выговорить, как Чужган положил перед ним две новеньких пятирублевки, два блестящих серебряных рубля и спросил:
— Какой товар нужен?
Сакар взял деньги и взглянул на Чужгана.
— Ты, Сакар, деньги свои подальше убери. Они тебе пригодятся на летние расходы. А что надо, я в долг дам. Такому честному человеку, как ты можно и в долг поверить…
«Честному человеку!..» Сакару после таких слов захотелось схватить Чужгана за его козлиную бороду, вытащить из. лавки, надавать хорошенько по шее и втоптать в землю. Но вместо этого рука Сакара почесала затылок, а язык выговорил:
— Дядя Осып, не дашь ли мне в долг бахилы?
Чужган, казалось, даже обрадовался его просьбе и выложил на прилавок пар десять бахил:
— Выбирай, какие понравятся. Значит, ты, Сакар, бурлачить собрался? Проворный, проворный ты, парень. Так и надо, иначе не увидишь хорошей жизни…
— Цена какая? — выбрав пару, спросил Сакар.
— С тебя дорого не возьму, чай, не в первый раз видимся. Мы ведь не кувемские татары… Другому меньше чем за три рубля не отдал бы, а тебе отдаю за два с полтиной. Матери баранок возьми. Эти плохие, а вот эти положишь в чай, тают, как масло. Баранки прямо для старухи. Цена им восемь копеек, а тебе запишу семь…
Сакар вышел из Чужгановой лавки с новым долгом рубля в три.
За пазухой у него лежало двенадцать рублей. Их только-только хватит, чтобы отсеяться. Правда, землю вспашет дед Левентей. Но все равно, как ни крутись, придется идти бурлачить…
И вот Сакар на Элнете, возле водоворота, целый день отталкивает багром бревна.
День сегодня выдался жаркий, а бревна идут и идут без конца. Сакар вспотел, проголодался. Хорошо бы немного перекусить. Хоть тут же, на бревнах… Но что это? Река чистая, до дальнего поворота не видно ни бревнышка. Значит, можно передохнуть…
Сакар оттолкнул последнее бревно, поднялся на берег и уселся на землю, привалившись к сосновому пню. Как хорошо вот так спокойно посидеть!
Эх, а день-то какой чудесный! Щебечут птицы. Пахнет сосновой смолой! Тут бы прыгать от радости да петь:
В реке Юшуте вода — крепкая водка,
А в Элнете вода — еще крепче водки!
Но у Сакара нет сил ни прыгать, ни петь. Солнце ласково пригревает. Теплый ветерок нежно гладит щеки, а сон, мягкой ласковой рукой касаясь его глаз, закрывает ему веки…
Сакар заснул…
А тут, как на грех, к повороту приплыла большая вывороченная сосна, она зацепилась за берег своими корявыми корнями, развернулась по течению и уперлась вершиной в запань на другой стороне.
Вслед за сосной — по два, по три — стали подплывать бревна. Образовался затор.
Но Сакар этого не видел. Ему снился сон: его жеребенок вырос в хорошую лошадь. Запряг ее Сакар в тарантас. На хомуте горят медные бляхи, на спине — нарядная шлея, над крутой шеей — дуга с колокольчиками. А сам Сакар, в новом кафгане, в Залогах гармошкой, сидит на облучке и держит в руках ременные вожжи. Сзади сидит Чачи, на голове у нее вюргенчык[10]. Рядом с ней сидит сваха и поет, покачивая головой:
То не гром гремит из тучи,
То гремит наш барабан.
То не молния сверкает,
А платки на головах.
То не солнышко восходит,
Это едет наш жених.
Не луна взошла на небо,
То невесту привезли.
Катит по дороге шумный свадебный поезд, с гомоном, с песнями. Вдруг навстречу — другой свадебный поезд. Остановились друг против друга, никто не хочет уступить дорогу. Началась драка. Кто-то ударил Сакара, он мотнул головой — и сразу же проснулся, стукнувшись головой о пень.
Глянул Сакар на реку и ахнул. Хуже и не придумаешь: затор — до вечера не растаскать.
Сакар прыгнул с берега на затор и побежал по бревнам, как по мосту. Подбежав к водовороту, он увидел большую сосну. Что тут делать?
Если подоспеет приказчик, обязательно наложит штраф.
Сакар зацепил сосну багром, дернул ее к себе изо всех сил. Сосна подалась, неуклюже взмахнув корнями, медленно развернулась и поплыла по течению. За нею тронулись и бревна. Сакар подталкивал их багром.
В это время на берегу показалась кошевка. В ней сидел сам хозяин. — Пинерин… Увидев затор, он разозлился и заорал:
— Мерзавец! Продрых!
Сакар вздрогнул, на мгновенье замешкался и угодил ногой между бревнами. Ударившись о бревно, он соскользнул в воду, все же успев положить багор поперек двух бревен.
Повиснув на багре, Сакар напряг все силы, высунулся из воды, подплывший кряж больно ударил его в бок.
«Конец!» — подумал Сакар, но жажда жизни заставила его еще крепче сжать руками багор…
Двое людей подбежали к нему по бревнам, вытащили из воды, вынесли на берег.
— Ребра поломало, надо его отправить в аркамбальскую больницу, — услышал Сакар и потерял сознание.
2
Григорий Петрович оставил второе отделение на Тамару, а сам повел старшее, четвертое, на экскурсию в больницу.
Вчера на уроке Григорий Петрович рассказывал о различных болезнях и сегодня, чтобы показать детям, от каких болезней страдают марийцы и как эти болезни лечат, решил сводить, их в больницу.
Обычно мариец, почувствовав недуг, сначала не обращает на него внимания, надеясь что все «само пройдет». Заболев сильнее, он идет к ворожее, потом в церковь, где ставит свечку и молится, или же отправляется в священную рощу, чтобы принести дары и тем самым откупиться от хворобы. И лишь убедившись, что болезнь его не оставляет, он идет в больницу. Очень часто оказывается, что в больницу он приходит уже слишком поздно. Приди он пораньше, его можно было бы вылечить, а застарелую, запущенную болезнь лечить гораздо труднее.
Григорий Петрович прежде всего провел учеников в приемный покой. Тут уже было много больных.
У одного гноились глаза, другой никак не мог откашляться, третий, засунув руку за пазуху, скреб грудь, словно драл кору с дерева, четвертый поводил вокруг вытаращенными глазами, под подбородком у него висел громадный зоб.
Ни врача, ни фельдшера еще не было: они приходят к девяти, сейчас только половина девятого.
Воспользовавшись тем, что прием пока не начался, Григорий Петрович приступил к «уроку».
— Мы не ошибемся, если скажем, что две трети всех болезней марийцев происходят от их невежества и антисанитарных условий жизни. Трахома, чесотка и чахотка в большинстве случаев возникают из-за жизни в грязных, пыльных и темных избах и недостаточного питания. А вот такой зоб образуется от употребления болотной воды…
В это время из угла послышался сдавленный стон. Григорий Петрович подошел к лежавшему на полу человеку. Он узнал в нем кудашнурского охотника Сакара. На лице Сакара отражалась нестерпимая мука.
— Кто привел этого человека? — спросил Григорий Петрович.
Никто из больных не знал.
Григорий Петрович сходил за сторожем, и тот равнодушно объяснил:
— Кюрмучашские марийцы. привезли на рассвете с Элнета. Бурлак, в воду свалился, говорили, ребра у него сломаны.
— Так почему же он у тебя до сих пор на полу валяется! — возмутился Григорий Петрович. — Почему доктора не позвал?
— Чего его звать, сам к девяти часам придет…
Григорий Петрович взорвался:
— Ах ты дармоед! Мирской хлеб ешь, а дела своего не делаешь. Человек при смерти, а тебе и горя мало!
Сторож окинул Григория Петровича наглым взглядом с головы до ног:
— Тоже выискался начальник…
— Мерзавец! Я тебе покажу!
Сторож вышел, хлопнув дверью.
Григорий Петрович забыл и про экскурсию, и про своих учеников. Он стоял над распростертым на полу Сакаром и думал: «Пинерины богатеют, а бедняки за их богатство кости ломают!.. И даже в больнице бедняку нашлось место только на полу…»
Дверь отворилась, вошел доктор.
— Григорий Петрович, это вы здесь скандалите?
— Посмотрите, какого больного ваш сторож оставил валяться на полу.
— Я не имею права без доктора положить его на койку, — стал оправдываться сторож.
— Почему не доложил доктору?
— Кто такой? — спросил доктор у сторожа, кивая на Сакара.
Сторож из кармана штанов достал клочок бумаги и протянул врачу. Там было написано:
«В аркамбальскую больницу. Посылаем к вам бурлака Ефремова Захара. Его в бок ударило бревно.
Н. Пинерин.
1914 год, апреля 17-го».
Доктор взглянул на сторожа поверх очков:
— Почему не сообщил мне?
— Иона Кондратьевич, вы же сами…
— Сейчас же позови фельдшера и сиделку, больного разденьте и положите на койку, — перебил доктор.
Сторож ушел.
— Иона Кондратьевич, — сказал учитель, — такого сторожа нельзя держать при больнице. На вашем месте я его сегодня же выгнал бы.
— Э, Григорий Петрович, в наше время трудно найти добросовестного работника… Испортился народ.
В приёмный покой вошли фельдшер и сиделка. Следом шел сторож.
— Гавриил Григорьевич, Клавдия Федоровна, — сказал доктор, показав на Сакара, — надо немедленно устроить этого больного.
— Свободных коек нет, Иона Кондратьевич, — ответил фельдшер.
— Принесите из чулана. Иван, поворачивайся побыстрее!
Сторож побежал за койкой.
Сакар громко застонал: видимо, он хотел повернуться, и боль пронзила все его тело.
Сиделка наклонилась, положила ладонь на лоб Сакара.
— У него жар. Голова как огонь!
Она быстро вышла в другую комнату и вернулась в белом халате. Надел халат и фельдшер.
Через четверть часа Сакар уже лежал под одеялом.
Ему поставили термометр. Ртутный столбик подскочил выше сорока.
Доктор долго щупал тело парня мягкими пальцами и наконец сказал:
— Повреждены два ребра, но не сломаны. Это не беда, человек молодой, через месяц выздоровеет. Беда в том, что у него начинается пневмония. Он слишком долго пробыл в сырой одежде.
3
Девушки пасли скотину на аркамбальском лугу.
Прекрасен весенний день. Под лучами солнца поднимается пар над подсыхающей землей. Небо над лесом, что растет по ту сторону Элнета, синее-синее.
Чачи смотрит на лес, на холм, что возвышается за лесом. Там за холмом в низенькой избе живет старушка… А сын этой старушки не выходит у Чачи из головы.
Где сейчас Сакар? Что он делает?
Неподалеку прыгают мальчишки, играют в чехарду. Девочкам так играть неприлично, они собирают ранние цветы, плетут венки.
Девушки заняты вышиваньем. Чачи тоже вышивает нашмак[11].
Одна из девушек заводит песню:
Солнце яркое сверкает
Над полями и лесами.
И плывет медовый запах
Над зелеными лугами.
От цветка к цветку по лугу
Пчелка быстрая летает.
Как цветок, порой весенней
Мое сердце расцветает.
— Как хорошо весной! — сказала другая девушка. — Эх, была бы всегда весна!
— Глупая ты, Ови, весной только богатым хорошо, а таким беднякам, как мы, весной хуже всего, — возразила Чачи. — Посмотри на свою корову, она еле-еле ноги передвигает. А разве с осени она такая была?
— Слава богу, что хоть сама на ноги встала, — грустно отозвалась Ови. — Зимой поднимать приходилось.
— А у нас мука кончилась, так что же теперь — слезы лить, так, что ли? — вмешалась в разговор третья девушка. — Брат ушел бурлачить. По полтиннику в день зарабатывает. Проработает десять дней, купит пять пудов муки. Чего, там тужить! — И девушка пошла по лугу, весело напевая, как беззаботная птичка:
Ни большой, ни малой елки
Без иголок не бывает.
Хоть высокий дуб, хоть низкий, —
А без листьев не бывает.
Луг широкий и лужайку
Травка буйно покрывает.
На большом и малом поле
Та же озимь вырастает.
Улица иль переулок, —
А без нас не обойдется.
Каждой девушке в деревне
Парень по сердцу найдется.
Молодому парню тоже
Жить без милой не годится.
Далеко ли друг иль близко, —
А душа к нему стремится.
Услышав слово «бурлак», Чачи снова посмотрела за реку. Далеко-далеко поднимается над лесом серый дым. Это на делянках жгут хворост. Сучья потолще откладывают на дрова, тонкие сжигают. В том лесу зимой работала на смолокурке и Чачи. Там она встретилась с Сакаром… Сакар… Богатырь Нончык… Сегодня он не выходит у нее из головы. Чачи запела:
— Что там видно вдали?
— Там гора стоит.
— Что там видно вдали?
— Белый мерин бежит.
На седле у него
Ярко свечка горит.
Только то не свеча,
Чье-то сердце горит.
— Чачи, о чем у тебя болит душа? — спросила Ови.
Чачи взглянула на подругу. Та смотрела на нее с таким участьем, что Чачи рассказала ей о Сакаре.
— Почему же ты грустишь, ведь он любит тебя…
Чачи вздохнула:
— Были бы у меня крылья, полетела бы, хоть одним глазком взглянула на него…
Послышался звон колокольчиков. Со стороны села подъехали две пары лошадей, запряженные в тарантасы. За ними шла толпа мужиков с кольями, топорами и лопатами в руках.
Яшай, отец Чачи, нес длинную жердь с красным платком на конце.
Сзади ехала телега, доверху нагруженная столбами, покрашенными с одного конца красной краской. На другом конце каждого столба был прилажен брусочек и сделан затес шириной в две ладони. На всех затесах выжжен орел.
Тарантасы остановились на краю поля. Из одного вышли земский начальник и землемер. С другого Егор Пайметов спустил на землю какой-то блестящий круг на трех ножках. На этот круг землемер поставил другой круг с трубкой.
С другой стороны, от деревни, подошли нурмучашские мужики. Землемер показал им какие-то бумажки.
— Сейчас будем проверять старые межи.
Он долго смотрел в бумагу, потом приказал поставить столб возле старой межевой ямы на бугре.
Вместе с мужиками прибежали ребятишки. Среди них вертелся Януш. Увидев сестру, он сказал:
— Чачи, иди-ка сюда, я тебе что-то скажу.
Брат и сестра отошли в сторону.
— Дядя Сакар. в больнице, — прошептал мальчик.
— Какой Сакар? — не сразу поняла Чачи.
— Да тот, который был у нас зимой. В суд вы с ним вместе ходили.
— Ой, что ты!
— Я сам его видел. Утром учитель водил нас в больницу. Он там в углу на полу лежал… У него ребра поломаны…
Дальше Чачи не слушала. Наказав Япушу присмотреть за коровой и овцами, она опрометью побежала в село.
Две недели Сакар не приходил в сознание. Две недели каждое утро прибегала Чачи к Клавдии Федоровне, и каждый раз Клавдия Федоровна встречала девушку одними и теми же словами:
— Очень плох…
Клавдия Федоровна пустила Чачи к Сакару лишь на третий день.
Увидев Сакара в белой рубашке, Чачи заплакала: было похоже, что он лежит не на койке, а в гробу.
— Родня? — спросила сиделка.
— Родня, родня…
— Если в первые две недели не помрет, значит, выздоровеет…
Эти две недели показались Чачи бесконечными. Но вот и они прошли. Рано утром прибежала она к Клавдии Федоровне. Что-то она скажет сегодня?
— Кризис миновал, — сказала Клавдия Федоровна. — Теперь поправится. Но все же ему придется пролежать в больнице еще месяц. Приходи вечером, принеси ему молока и яиц…
Словно на крыльях, вернулась девушка домой. Вечером она налила в бутылку парного молока, сварила яиц всмятку и, пока не остыли, понесла в больницу.
Тихонько открыв дверь, Чачи одна, без Клавдии Федоровны, вошла в палату и остановилась возле койки Сакара.
Он лежал с закрытыми глазами: то ли спал, то ли не было сил открыть глаза. Бледный, щеки ввалились…
Чачи заплакала. Мужик, лежавший на соседней койке, с любопытством посмотрел на нее.
От всхлипываний девушки Сакар проснулся. Проснулся и не мог сообразить: Чачи стоит перед ним или ему это только мерещится…
Увидев, что Сакар открыл глаза, девушка обрадовалась. Глаза у парня такие же чистые, как и прежде. Он уже понял, что возле него действительно стоит Чачи.
— Сакар, поешь, — сказала Чачи. — Я принесла тебе молока и яиц.
— Нет, Чачи, не хочу, я уже ел в обед.
— Съешь хоть одно яичко… Горячее… Не хочешь? Ну тогда молока выпей.
Она налила молока в чашку, стоявшую на столике у изголовья больного, приподняла его голову и поднесла чашку к губам:
— Пей, молоко теплое… Парное..
Тут в палату вошла Клавдия Федоровна. Услышав последние слова девушки, она сказала;
— Нельзя давать ему сырое молоко, надо прокипятить.
Сакар откинул голову на подушку, закрыл глаза.
— Устал, — сказала сиделка. — Оставь, Чачи, молоко, я вскипячу его на спиртовке и завтра напою.
— Завтра я свежего принесу. А это возьмите себе. И яйца возьмите, я их всмятку сварила… Еще не остыли…
Клавдия Федоровна увела Чачи к себе, перелила молоко в-свою посуду. Возвращая бутылку, протянула девушке деньги.
Чачи покраснела.
— Я от вас денег не возьму, Клавдия Федоровна!
— Не возьмешь, забирай все назад. — В голосе сиделки послышались сердитые нотки. — У вас у самих лишнего нет.
4
На экзамены в аркамбальскую школу приехал инспектор. Рядом с ним за с голом сидели земский начальник и поп..
Хотя Япуш весь год учился хорошо, на экзамене робел. Перед ним вызвали к доске одного ученика и задали такую задачу: «Ехал мужик на телеге. Окружность задних колес 5 аршин, передних — 3 аршина. Сколько верст проехал мужик, если известно, что передние колеса сделали на 400 оборотов больше, чем задние?»
Мальчик долго решал задачу, но так и не смог решить.
Тогда к доске вызвали Япуша. Он любил арифметику и за зиму перерешал много всевозможных задач. Поэтому с этой задачей он справился быстро и написал правильный ответ.
— Молодец! — одобрительно сказал инспектор.
После арифметики был экзамен по закону божьему. И он прошел благополучно, Япуш получил похвальный лист и Евангелие в красном переплете. Кроме него, еще один ученик получил награду. Из девяти учеников, оканчивавших школу, лишь один не выдержал экзамена.
На квартире у Григория Петровича инспектор за чашкой чая повел разговор.
— Вы, Григорий Петрович, прекрасный учитель, только слишком много внимания уделяете марийскому языку. Ну, скажите, зачем нужен в жизни марийский язык? В школе нужно учить говорить и писать по-русски.
— В ответ на ваш вопрос я приведу высказывание Константина Дмитриевича Ушинского. Думаю, что его авторитет неоспорим. Вы, Антоний Степанович, юрист и смотрите на все с юридической точки зрения, а Ушинский был педагогом.
Григорий Петрович снял с полки книгу и, раскрыв на нужной странице, протянул инспектору. Тот прочел вслух отмеченное место.
— «Язык народа — лучший, никогда не увядающий, вечно вновь распускающийся цвет всей его духовной жизни, начинающийся далеко за границами истории. Язык не только выражает жизненность народа, но есть сама жизнь».
Прочитав эти строки, инспектор сказал:
— Это сущая правда… Но ведь Ушинский писал о западных славянах. У них, взять хоть бы чехов, высокая культура, богатая история. А что есть у марийцев?
— Антоний Степанович, а что вы скажете о поляках? — не отвечая, спросил учитель.
— У поляков тоже, конечно, есть своя культура.
— Поляки сейчас живут в трех государствах: в Германии, Австрии и России. Как по-вашему, Антоний Степанович, где им живется лучше?
— Вот что, Григорий Петрович, — нахмурился инспектор, — вы ничего подобного больше никому не говорите, не то вас станут считать революционером. Я вам по-отечески советую, выбросьте из головы эти вредные мысли. Меня, уже предупредили, что вы собираете в школе марийцев, читаете им какую-то марийскую историю и тому подобное… Если я вам разрешил проводить религиозно-нравственные беседы, то это вовсе не значит, что вы получили право рассказывать какую-то выдуманную вами историю.
— Я ничего не выдумываю, я опираюсь на исторические факты.
— Григорий Петрович, я вам категорически запрещаю говорить подобные вещи и требую, чтобы впредь в школе не было произнесено ни одного слова ни о какой марийской истории. Такой истории не существует, по крайней мере, я о ней ничего не знаю.
5
Сакар выписался из больницы, когда уже прошел семик[12], и началась нестрадная пора лета.
Чачи отвезла Сакара в Кудашнур.
Мать Сакара болела. Дед Левентей ухаживал за ней, но она убивалась по сыну, и ей становилось все хуже.
Увидев сына, Ефремиха обрадовалась.
— Сынок, а это кто? — спросила она, взглянув на Чачи.
— Это, мама, дочь аркамбальского Яшая. Она носила мне в больницу еду.
— А чем же мы-то ее станем потчевать, сынок? Я совсем плоха. Спасибо Левентею, если бы не он, давно померла бы от голода.
С жалостью смотрел Сакар на мать. Жизнь не баловала ее. Двух лет осталась она без отца, в девушках работала под стать любому мужику. Потом вышла замуж и лет двадцать жила вроде бы ничего. Ефрем был работящий мужик, на работе и надорвался. Осталась она вдовой. Одна вырастила сына, одевала его хотя и в штопаную одежонку, но всегда чистую.
Мать Сакара очень понравилась Чачи.
— Мама, — ласково сказал Сакар, — ты скоро поправишься, я тебя непременно вылечу.
Сакар и сам не знал, как он вылечит мать. Но в такой хороший день, когда все так счастливы, мать не должна думать о смерти. Поправился же он, вот и мать поднимется.
— Если суждено мне жить, сынок, то выжшву, — ответила Ефремиха.
Дед Левентей не мог отвести глаз от Чачи с Сакаром. Оба красивые, статные — хорошая пара.
Старик достал принесенные с собой яйца, творог, сушеное беличье мясо и положил угощение на стол.
Под вечер Сакар и Чачи отправились в Лопнуры к Чужгану. Яшай наказал дочери сходить за топором, который он забыл в лавке у Чужгана, когда брал деньги за сданный скипидар.
Сакар рассчитывал занять у лавочника рублей двадцать до осени. Как-никак свадьба потребует расходов… Григорий Петрович, аркамбальский учитель, посоветовал подать на Пиперинах в суд и написал Сакару прошение. Он уверял, что с купцов можно будет получить рублей пятьдесят.
Хороший человек Григорий Петрович. Все время, пока Сакар лежал в больнице, приходил его навещать. Расспрашивал, и сам про многое рассказывал. Чачи говорила, что учитель давал денег, чтобы она покупала Сакару яйца.
Правда, прошлой зимой Сакар спас учителя от медведя. Он тогда сразу увидел, что Григорий Петрович не умеет стрелять: охотник не так целится…
Григорий Петрович видно, тоже этого не забыл.
Старик Чужган встретил Сакара приветливо:
— Благодари бога, — Сакар, что не помер. Денег взаймы дам, только придется подождать, пока в Казань съездят; мне еще не уплатили за скипидар.
Он и с Чачи говорил ласково.
— Твой отец тогда немного выпивши был, вот и позабыл топор. Не надо-ли тебе, дочка, какого товара? Как у вас с хлебом? — Своего-то хватит? Если надо, пусть отец придет. Дам несколько пудов, все равно уже почали одну скирду.
На улице, возле ворот, стоял Макар Чужган. Когда Сакар с Чачи проходили мимо, девушка показалась ему еще красивее, чем прошлым летом. И вот такая красавица идет с каким-то бурлаком. A почему не с Макаром? Ведь если ее хорошенько приодеть, ни у кого в селе не будет такой красивой жены. Да что там в селе — во всей волости!
И в то время, как Сакар и Чачи, разговаривая между собой, шли в. Кудашнур, Макар вел разговор со своей матерью.
— Уж очень опа бедная, — говорила мать.
— Бедная-.то бедная, зато красивая, — возражал Макар.
— Среди нашей родни нет бедняков, — продолжала мать — Как же родниться с бедными — ни в гости позвать, ни самим погостить…
— А мне родии не надо, мне девушка нужна. Не сосватаете, утоплюсь или повешусь.
— Что ты говоришь, глупенький, — испугалась мать. — Не гневи бога!
— Умру, на вас грех будет!
— Ну, ладно, ладно. Поговори с отцом.
— Э, не-ет, ты сама уговори отца…
А Сакар и Чачи, ничего о том не зная, договорились в петров день обвенчаться. Свадьбу решили не играть, чтобы не входить в лишние расходы.
Сегодня на улицах Кудашнура людно. Сюда сошлись марийцы из пяти окрестных деревень. Народ собрали карты, чтобы договориться об общем молении на сюрем[13].
— До сюрема осталось всего две недели, — говорили карты, — пора начинать готовиться к празднику. Нынче, видать, никак нельзя обойтись без жертвы. Вон в прошлом году понадеялись на одно обещание, потому, наверное, и рожь нынче тонка и редка.
Обсудив и обговорив все, сход решил устроить моление с жертвоприношением. Подыскать скот для жертвы поручили Степану из Ужанура и еще двум мужикам. Тулекартом — картом, который должен приносить жертву — избрали деда Романа из Лопнура: мол, дед Роман в прежние времена был тулекартом, и года у него почтенные, одним словом, более подходящего человека не найти.
Через три дня Степан и его помощники вымылись в бане, надели белые порты, белые рубахи и пошли отбирать скотину для жертвоприношения.
Они обошли почти все дворы во всех пяти деревнях. Пришли и к Сакару.
Сакар, увидев входящих во двор людей, вышел из избы. Его жеребенок гулял по двору. Заметив хозяина, он заржал..
Пришедшие мужики переглянулись.
— Голос подает. Значит, угоден великому богу, — сказал один.
— Надо посмотреть, что покажет расплавленный свинец, — проговорил Степан.
Все вошли в избу. Сакару велели развести на шестке огонь. Огонь развел дед Левентей, пришедший к Сакару вместе с отборщиками жертвенной скотины, Степан положил свинец в ковш и велел одному из мужиков плавить его над огнем.
— Надо бы еще немного масла, — сказал Степан.
У Сакара в доме масла не оказалось. Дед Левентей сходил, принес от себя. Масло растопили на сковороде. Степан зажег в божнице свечу. Что-то пробормотал, потом приказал:
— Теперь лейте.
Мужик, державший ковш над огнем, вылил расплавившийся свинец на сковороду. Зашипело, затрещало масло, брызнуло во все стороны и вскоре стихло. Отборщики склонились над сковородой.
— Есть его образ! — радостно воскликнул Степан. — Вот голова, вот грива, хвост — все есть!
Дед Левентей тоже взглянул, и Сакар наклонился над сковородой. Но он не разглядел ни гривы, ни хвоста, свинцовая лепешка была похожа на старую монету.
А еще удивило Сакара, почему Степан пришел к нему? Позабыл, что ли, драку в лесу и суд? Почему разговаривает так ласково?
Степан что-то тихо шепнул Левентею. Дед повернулся к Сакару:
— Сынок, твой двухлеток пришелся по душе великому богу сюрема. Придется тебе отдать его.
— Как отдать? — спросил Сакар.
— Отдать ради всего общества. Мир тебе за это уплатит жертвенные деньги… А великий бог сюрема пошлет счастье.
Только после этих — слов Сакар понял, что его жеребенка, купленного с таким трудом, жеребенка, которого он растил и холил, как мать дитя, собираются увести в молитвенную рощу и там зарезать — принести в жертву богу, а ему уплатить за жеребенка собранными на молении деньгами… Да сколько бы ни собрали денег, другого такого жеребка не найдешь, не купишь ни за какие деньги!
— Не отдам! — вырвалось у Сакара.
— Что ты говоришь, сынок? — испугался дед Левентей. — Ведь бог возлюбил твоего стригунка. Неужели пойдешь против желания великого бога?
А Степан убеждает Сакара тихо, ласково:
— Сам, парень, слышал, как он заржал, когда мы входили к тебе на двор, да и в свинце его облик изобразился. Бог облюбовал твою скотину, он тебе за нее счастье пошлет.
Мать тоже принялась упрашивать:
— Не упрямься, Сакар. Слушай дедушку Левентея, он тебе зла не пожелает.
— Старый Чужган сам хотел отдать взрослого гнедого мерина, да свинец не показал… Видать, не угодна богу жертва от Чужгана, — убеждая Сакара, сказал один из мужиков.
Сакар растерялся: и жаль ему жеребенка, и боится прогневить бога.
— Дедушка, как жить-то без лошади?.. — с тоской вздохнул Сакар.
Все начали успокаивать Сакара.
— Бог тебе поможет, счастья даст. А пожалеешь жеребенка, проклянет. Тогда во всю жизнь не видать тебе добра. Вот помолишься в священной роще, и мать твоя поднимется.
Против всех этих уговоров Сакар не устоял. Особенно подействовали на него слова о матери, и он согласился отдать жеребенка на жертву.
Выходя со двора, Степан злорадно подумал про себя: «Земский начальник не засудил тебя, парень, так я сам тебе за обиду отплатил. Если ты такой везучий, попробуй-ка поживи без лошади…»
Сюремское моление устроили в понедельник, за три дня до петровок.
Молитвенная роща находилась в низине между двух холмов, из-под которых бьют два ключа. По склону, извиваясь, бежит дорога. В роще растут дубы, липы, орешник. Ближе к опушке темнеют ели, пихты и кое-где возвышаются сосны…
Когда Сакар подвел жеребенка к священному дереву, над рощей всходило солнце. Под деревом уже был устроен жертвенный стол, стояло деревянное ведро с водой; горел костер. Тут же в землю был вбит кол, чтобы привязать жеребенка.
На столе стояла деревянная долбленая чаша с медовухой и с укрепленной на ее краю восковой свечой. Вторая такая же свеча стояла на особом липовом столбике. Вокруг священного дерева были привязаны к колышкам телочки, бычки, ягнята. В мешках крякали утки.
Дед Роман зажег свечи и начал читать молитву.
Ужанурский Степан окатил жеребенка холодной водой из ведра. Жеребенок отряхнулся, далеко разбрасывая брызги.
Все собравшиеся на моление в один голос воскликнули:
— Ой, великие боги, благодарим, благодарим, благодарим!.. Возлюбив, вы заставили его очиститься от прикосновения нечистых человеческих рук и согласны благожелательно и милостиво принять нашу жертву.
Окатили водой остальную скотину и начали резать. Сакарова жеребенка резал Степан. Когда он повалил жеребенка, Сакар отвернулся…
Ох, как хотелось Сакару в этот момент схватить Степана за шиворот, как тогда в лесу, и, дав пипка, сбросить в овраг!.. Но тут был не просто лес, а священная роща, тут нельзя…
Когда жеребенок сварился, мясо выложили в большое блюдо. Карт отрезал по кусочку от сердца, печенки, легких, языка, уха, ног и сложил все это в отдельное блюдо. В то же блюдо положил по кусочку от каждого жертвенного хлеба и налил немного медовухи.
Все сняли шапки. Только один карт остался в шляпе. Началось моление.
Карт молился долго. Он просил у великого бога обилия пчел, обилия серебра, просил удачи в охоте… Сакар слушал и думал, что если бы бог даровал ему хоть малую частицу всех этих благ, то, пожалуй, не стоило бы жалеть жеребенка. Но у самого в горле стоял комок, его душили с трудом сдерживаемые слезы…
Сакар слушал карта, а в голову лезли грешные сомнения: «Зачем я отдал жеребенка? Откуда у безлошадного будет удача? Разве это счастье — опять, идти к Чужгану занимать денег на новую лошадь?..»
Пока собирали жертвенные деньги, карт читал молитвы, называл имя каждого жертвователя, просил ему у бога счастья и богатства. Между молитвами Иван Арпик трубил в тутретпуч[14].
После сбора жертвенных денег началась трапеза. Во главе стола сел карт, по одну сторону от него посадили деда Левентея, по другую — Сакара.
Взяв кусок жеребятины, Сакар еле-еле смог его проглотить. Хоть и не годится во время моления думать богохульно, но Сакар ничего не мог поделать с собой.
«Зачем богу понадобился мой стригунок? — думал он. — Говорят, у бога на небе пасутся несметные стада всякой скотины и богатства, у него не счесть. Говорят, бог все может: может последнего нищего сделать богатым, а богача превратить в бедняка. У меня же он забрал единственного жеребенка. Что же он мне даст в награду?»
И, словно в ответ на мысли Сакара, мариец, собиравший- жертвенные деньги, высыпал перед ним горку монет:
— Хочешь считай, хочешь не считай — пятнадцать рублей тридцать копеек!
Сакару стало совсем горько. Он за маленького жеребенка отдал пятнадцать рублей, целую зиму поил-кормил, на тот год его можно было бы уже запрягать… А какой жеребенок!
И зачем только великому богу сюрема понадобилось оставить Сакара без лошади?
6
На улице перед домом лавочника Панкрата Ивановича полным-полно народу, люди собрались из шести деревень.
Сегодня, в петров день, землемер вызвал уполномоченных подписать проект, по которому будут проведены границы между селами и нарезаны наделы выходящим на хутора.
Вместе с уполномоченными пришли все свободные от работы: всех волновали слухи, что Панкрату и другим мужикам, выходящим на хутора, хотят отрезать самые лучшие луга возле Элнета. А элнетский луг кормит скот аркамбальцев. Если отойдут от общества луга, как тогда держать скотину?
В избе шумно, уполномоченные спорят между собой, спорят с землемером, не робеют и перед земским начальником. Сробеешь, тут тебе как раз и всучат какую-нибудь бросовую землю.
Аркамбальцы выбрали уполномоченными Егора Пайметова и Пашая. Те согласились со всеми пунктами проекта, кроме одного, в котором говорилось о выделении Панкрату Ивановичу земли на хутор.
— Элнетские луга не дадим закрепить за одним человеком! — сказали они.
В этом их поддержали и все другие уполномоченные:
— Элнетские луга разделим по душам!
По проекту землемера пятнадцать десятин на элнетских лугах выделялось Панкрату Ивановичу. Рядом с ним пять десятин получал Япар и около десяти остальные выходцы на хутора.
— С таким проектом мы никогда не согласимся! — заявил Егор.
— Не согласны! Не согласны! — кричали мужики.
Тут поднялся земский начальник:
— Не кричите — здесь не базар. Если не согласны, так и скажите, что не согласны… А почему не согласны? Я считаю, что проект составлен хорошо. Если от вас отойдут луга, то вместо них останется пахотная земля.
— Пахотную землю с элнетскими лугами не сравнить. Мы на такой раздел своего согласия не дадим!
Уполномоченные вышли из избы.
— Алексей Антонович, как там сказано в законе? — спросил Зверев.
— При переделе на нарез земли, находящейся на отшибе, согласия общества не требуется.
— Значит, нечего и разговаривать с ними.
Народ на улице волновался.
— Что это они там расшумелись? Сообщите Константину Ильичу, пусть пришлет стражников.
Немного погодя двенадцатилетний сын Панкрата побежал с запиской к становому.
Вечером Пашай с Егором зашли в школу. Разговор, естественно, вертелся вокруг сделанного землемером проекта.
— Панкрат хитер, — говорил Егор. — Зачем ему пахотная земля? С лугами никаких расходов. С весны убрал мусор и до сенокоса никаких забот. Не надо ни пахать, ни сеять. Если Панкрат заграбастает тридцать десятин элнетских лугов, то он, не ударив пален о палец, будет получать в год по три тысячи рублей чистого барыша.
— Тридцать десятин он не получит, а двадцать будут его…
— Все тридцать наберет. Япар со своими дружками для того нарезают себе луга, чтобы их продать. Тут, можно сказать, не им нарезают, а Панкрату. Они половину обещанных Панкратом денег уже пропили…
— Ну, а что мужики? — спросил Григорий Петрович.
Пашай вздохнул.
— Водку пили, теперь опохмеляются… Близок локоть, да не укусишь. У Панкрата теперь все права на аркамбальскую землю.
— Через несколько дней землемер начнет нарезать наделы. Панкрату, конечно, постараются отвести элнетские луга. Что же вы намерены делать? — снова спросил Григорий Петрович. — Что думает народ?
— Говорят, — умрем, а луга не отдадим.
— А если земский начальник со становым приведут стражников и урядников?
— Тогда и мы возьмемся за косы и вилы! — твердо сказал Пашай.
— С косами и вилами против винтовок не сладишь. Но я думаю, что до этого дело не дойдет. Все-таки Зверев не решится идти против всего народа, и Панкрату отведут землю в другом месте.
Григорий Петрович сам не очень-то верит тому, что говорит. Но его радует решимость крестьян отстаивать свои права. Он попросил Егора и Пашая прийти к нему завтра вечером.
— К тому времени вернется Василий Александрович, тогда обсудим, как быть.
Но снова собраться не пришлось: на другое утро после петрова дня мужики вышли на сенокос. Аркамбальские марийцы сюрем не празднуют.
7
В четверг, после петрова дня, вечером к Сакару пришли карты со «священными листьями».
После сюремских молений матери Сакара стало еще хуже, теперь она даже сесть не могла без помощи.
У Сакара вся душа изболелась.
«Стригунка пожертвовал, а мать все равно не поправляется, еще больше занемогла, — думал он. — Не помогла жертва. Если бы знал, ни за что не отдал бы жеребенка».
Он был зол на картов, но все же встретил их, как полагается, не сказал ничего лишнего. Жена деда Левентея приготовила к их приходу все, что надо: напекла блинов, накипятила неснятого молока, принесла пива в бураке.
Ужанурский Степан поставил «священные листья» на божницу.
«Священные листья» — это ветка, срезанная Со священного дерева. После моления эту ветку и тутретпуч подвешивают на верхушке березы в сюремской роще.
Дед Левентей зажег свечу перед божницей, другую поставил на край бурака.
Дед Роман, встав за столом, начал молиться, прося у бога счастья для Сакара, всяческих удач и обилия. Закончив молитву, он сел и стал есть понемножку из каждого блюда.
Дед Левентей потчевал гостей вместо хозяина. Сакар не отходил от матери.
Во дворе Иван Арпик громко затрубил в тутретпуч. Мать Сакара вздрогнула и открыла глаза.
— Что это, гроза?
— Нет, мама, день ясный.
— А мне показалось, гром гремит.
— Нет, мама, то не гром… К нам пришли отведать сюремскую снедь. Может быть, попьешь молока?
— Не хочу, — чуть слышно ответила мать и снова закрыла глаза.
Гости угощались недолго. Лишь собрали с молока самые густые сливки. Дед Роман благословил Сакара.
Моление карта о том, чтобы в этом дворе было обилие скотины, показалось Сакару насмешкой. Как вспомнит он о своем стригунке, так душат его слезы. Эх, вытолкать бы их всех!
Вдруг мать два раза судорожно дернула руками и ногами, широко, открыв рот, хрипло вздохнула и затихла.
— Мама! Мама! — Сакар взял ее за руку.
Но она ничего не ответила. Сакар отпустил руку, и она повисла, как плеть.
Сакар понял: его матери уже не нужно никакого обилия.
Он огляделся. Все молча смотрели на него и на мать.
— Отошла, что ли, сынок? — подойдя, спросил дед Левентей.
Сакар, не отвечая, смотрел на карта и других людей — зачем их столько набралось сюда? Ах да, они ведь пришли просить у великого бога счастья для Сакара, обилия, мира и долгих лет жизни его семье. Принесли ветку священного дерева, обещали, что бог дарует ему счастье… Вот какое счастье дал Сакару бог!
Что произошло дальше, Сакар не помнит. Схватив со стены ружье, он навел его на карта.
— Убирайся отсюда! — в бешенстве закричал Сакар. — Все твои молитвы — одно вранье! Убирайтесь! Все убирайтесь отсюда! Застрелю! Убью!
И карт, и ужанурский Степан, и все другие, как овцы, толкаясь в дверях, ринулись из избы.
«Священные листья» остались на божнице. Схватив их, Сакар выбежал во двор и выбросил ветку через забор на улицу. Как раз в это время по улице шло стадо овец. Овцы окружили ветку и дружно начали ее общипывать.
Дед Роман со Степаном кинулись выручать «священные листья», но опоздали, от ветки остался один только голый прут.
Сакар вернулся в избу. Родной дом показался ему мрачным и нежилым. Он сел возле матери.
Немного погодя, осторожно открыв дверь, в избу ти хонько зашли дед Левентей и Левентеиха.
8
Припекает солнце. На лугах благоухает скошенная трава. На одном краю луга мужики докашивают траву, на другом — женщины сгребают сухое сено. Сначала делают валки, потом сбивают в небольшие кучки. Молодые парни собирают эти кучки в копны. Пять кучек — копна.
Девушки поют:
По Элнету луга — что за луга? —
Им с лугами Юшута никак не сравниться.
Но в Юшуте вода — что за вода? —
Ей с элнетской водой никак не сравниться.
Бьется, плещет сорожка — разве рыба сорожка?
С окунем ей никогда не сравниться.
Шайрамбальские девки — разве это невесты?
С аркамбальскими им никогда не сравниться.
Как бы в ответ на эту песню бойкая бабенка запела:
Как река Элнет течет,
Что ни шаг, то поворот.
Что ни речки поворот,
Там черемуха цветет.
Только цвет не отцветет,
В чьи-то руки попадет.
Нынче девушки добры,
Нынче девушки хитры.
С ними лучше не шути:
Не успеют подрасти,
Справят свадебный наряд,
Замуж сразу норовят…
И с парнями не шути:
Не успеют подрасти,
Время даром не теряют,
Жен тотчас же выбирают.
— Ох, тетя, а вот если я запою — заслушаешься, — засмеялся молодой мужик.
— Спой, послушаем, — отозвалась та.
— А не обидишься?
— Зачем-же обижаться на песню?
— Слышали, девушки, говорит — не обидится?
— Слышали, слышали! — закричали девушки. — Пой, Микал, пой, только нас не задевай…
Коркаяльские девчата — в лапотки обутые,
Яранурские девчата — ноги — дуги гнутые.
Все разом посмотрели на бойкую бабенку. Она родом из Яранура, а яранурских девчат на элнетской стороне называют «кривая нога». Прозвище это несправедливо, в Ярануре есть девушки и с прямыми ногами. Если сказать правду, то яранурские девушки выделяются среди других своей опрятностью да еще, пожалуй, некоторым легкомыслием.
Но бабенка не обиделась на Микала. Она лишь подмигнула ему и засмеялась.
А парень продолжал:
Вот норпольские девчата — луженые глотки,
Кожлатюрские девчата — обрубки короткие,
Поранбелькие девчата похожа на редьку,
А нурмурские девчата — обжоры на редкость.
На каждую строку песни девушки отвечали веселым хохотом. Неизвестно, кого бы еще поддел Микал в своей песне, но тут, запыхавшись, прибежали двое курыктурских мужиков:
— Межевщик!.. У залива!.. Панкрату нарезает!..
Прокричав, они побежали дальше, а народ на лугу зашумел. Все побежали к реке.
Возле реки, на лугу, поставив теодолит на межевой столб, землемер замеривал угол. Поодаль батраки Пан-крата Ивановича, Япар и другие выходцы на хутора ставили новый межевой столб.
Люди шумной толпой подбежали к ним. Япара с дружками прогнали, межевой столб выдернули. Землемер, бросив свой теодолит, скрылся.
Какой-то мужик замахнулся на теодолит топором, но Егор успел перехватить его руку:
— Инструмент ломать не дело!
— Чего там не дело! Все надо порушить!
— Порушить! Порушить! — кричали вокруг.
Народ бурлил, как взволнованное море. И как тут сохранить спокойствие, когда, хотят отнять исконную землю?
Землемер, бледный, с трясущимися губами, прибежал к земскому начальнику, который в это время садился пить вечерний чай.
Узнав о том, что происходит на лугах, Зверев, забыв про чай, побежал в волостное правление, к телефону… Он выгнал всех из правления, закрыл окна и двери и стал названивать губернатору в Казань.
Ночью Григорий Петрович, Василий Александрович, Егор и Пашай собрались, чтобы обсудить случившееся.
Что делать?.. Если земский начальник вызовет карательный отряд, многие попадут в беду. Но, с другой стороны, никак нельзя допустить, чтобы за хуторянами закрепили самые лучшие земли.
— Что бы мы ни решили, народ все равно по доброй воле элнетские луга не отдаст, — сказал Егор. — Сейчас на лугах такая заваруха, и народ настолько озлоблен, что стоит его только чуточку сдвинуть, как эта волна, хлынув в село, сметет и земского начальника, и Пан-крата, и всех остальных.
— Эх, — с горячностью воскликнул Григорий Петрович, — сюда бы воз оружия, тогда можно было бы начать!
— Нет, Гриша, — сказал Василий Александрович, — в одном Аркамбале революцию не совершить. Хотя в России очень много крестьян, но, — даже подняв их всех, царскую власть не прикончишь. Степан Разин и Пугачев завоевали большие пространства, но все равно с царизмом не справились. Царскую власть можно уничтожить только под руководством рабочего класса.
— У нас сейчас идет разговор не об уничтожении царской власти, а об элнетских лугах, — прервал его Григорий Петрович. — Что делать завтра? Уступить Панкрату луга или не уступать?
Василий Александрович ничего не успел ответить, на улице кто-то закричал во все горло:
— Пожа-а-р!
Тревожно забили колокола.
Василий Александрович, а за ним и все остальные выбежали на улицу. Над двором Панкрата поднимался дым…
Земский начальник позвонил в Казань:
— Бунт!
Через пять минут из Казани в Царевококшайск и Морки полетел приказ губернатора:
«Оказать помощь Аркамбалу!..»
После похорон матери Сакар вернулся в опустевший дом, посидел немного, потом снял со стены ружье и, не заперев дверей, пошел куда глаза глядят — через двор в огород, из огорода — на лесную дорогу и дальше напрямик, через густой ельник.
Лес между Кудашнуром и Элнетом Сакар знал, как свой огород, и всегда мог без дороги выйти, куда задумал. Но сейчас он не думал, откуда и куда он идет. Горе гнало его…
Вот из-под самых его ног вспорхнул рябчик, вот выскочил заяц, но Сакар их даже не заметил.
После пожара у Панкрата Ивановича прошло два дня. Становой с урядником рыскали, словно ищейки, но так и не смогли найти виновных.
На третий день в Аркамбал съехались стражники и урядники со всего уезда и остановились в доме станового. На стекольный завод прибыло двадцать стражников из Морков.
Вся трава на элнетских лугах скошена, мужики ставят стога. Сена накосили много. На долю Яшая достался целый стог. Яшай рад-радехонек:
— Ну, Чачи, нынче наш меринок будет с кормом. А если и овес уродится, то можно будет и смолокурку нанять.
— Опять уголь жечь?
— А разве найдешь другую работу? Если бы не смолокурка, пришлось бы нам занимать хлеб.
Вдали послышался звон колокольчиков, и немного погодя к лугу подкатили на трех парах лошадей земский начальник, становой и землемер. Япар с дружками приехал на телеге, урядник — верхом.
Со всех лугов стал собираться народ.
Становой и земский начальник, покуривая, разговаривали между собой.
— А ведь охотничий сезон наступил, Константин Ильич. Когда соберемся на охоту?
— Надо как-нибудь, Матвей Николаевич.
Землемер снова приладил теодолит. (Егор так и не дал его сломать.) Япар взял вешку. Двое мужиков пошли, волоча за собой мерную ленту.
Среди косарей поднялся ропот. Один мужик, не сдержавшись, вырвал вешку у Япара из рук.
— Не дадим нарезать элнетские луга!
— Не дадим! Не дадим!
Зверев нахмурился. Становой погладил кобуру. Урядник, не слезая с седла, посмотрел в сторону леса.
— Миряне, разойдитесь, не мешайте работать землемеру! — крикнул земский начальник.
— Не отдадим луга Панкрату! — закричали в ответ.
— Чего вы хотите? — спросил земский. — Пусть скажет кто-нибудь один.
Вперед выступил Егор.
— Ваше высокородие, мы от вас ничего не хотим… Только закрепить луга за Панкратом не позволим.
— Вы ведь сами подписали приговор на выделение земли Панкрату Ивановичу.
— Приговор выдан на то, чтобы принять его в общество, а не на то, чтобы отдать ему элнетские луга. Да и приговор Паикрат Иванович получил обманом, споил людей на сходе.
— Я не знаю, как он получил приговор, знаю только, что аркамбальское общество этот приговор подписало. А раз так, то при разделе общей земли он имеет право закрепить за собой свой пай.
— Пусть закрепляет в другом месте, а здесь не. дадим! — крикнул Пашай.
— Не дадим! Не дадим! — закричали все в один голос.
Земский что-то сказал становому.
— Разойдись! — гаркнул становой. — Убирайтесь отсюда! Не мешайте!
— Пусть останутся только уполномоченные, — добавил Зверев.
— Сами убирайтесь!
— Не уйдем!
— Последний раз предупреждаю: разойдитесь! — снова рявкнул становой.
— Сами уходите!
— Мы не уйдем! Не уйдем!
Еще издали Сакар услышал крики. Он пошел на шум и вышел к запруде. Перебравшись через запруду на другой берег, он пошел на. голоса.
С ружьем под мышкой Сакар подошел к гудящей толпе.
— Чего шумите? — спросил он у какого-то мужика.
Тот не успел ответить, как раздался крик:
— Стражники!
С дальнего конца луга подходили стражники с винтовками наперевес. Граненые штыки сверкали на солнце. Испуганные женщины принялись уговаривать мужей:
— Пойдем… Пусть делают, что хотят!..
Но уйти никто не успел, стражники загородили путь.
— Кто вас подстрекал на такое беззаконие? — прокричал Зверев. — Выдайте зачинщиков, а сами можете идти на работу.
— У нас нет зачинщиков!
— Нет! Нет!
Япар подошел к земскому и указал на Егора Пайметова:
— Вот этот подстрекал народ!
— Взять его!
Стражники схватили Егора. Пашай кинулся на выручку. Один из стражников ударил его прикладом, и Пашай ткнулся головой в землю.
Кто-то из задних рядов бросил камень» он пролетел над головой Зверева. Земский хрипло крикнул становому:
— Усмирите!
Становой отдал приказ открыть огонь. Прогремел залп.
Женщины, как безумные, с визгом заметались по берегу Элнета. Мужики кинулись в разные стороны: кто — в реку, кто — в кусты. Не убежали лишь Егор с Пашаем, и Сакар, который не мог взять в толк, что тут происходит.
Стражники окружили Сакара.
— Еще с ружьем пришел, сволочь!
Не взглянув на Егора и Сакара, земский сел в тарантас.
— Допросите их как следует! — сказал он становому. — Оставьте урядника охранять землемера. Раненого отправить в больницу.
Земский начальник уехал. Пятеро стражников повели Егора и Сакара в Аркамбал. Пашая уложили на телегу.
Землемер-наладил теодолит, Япар взял вешку, два мужика снова потянули мерную ленту…
После полуночи к Григорию Петровичу и Василию Александровичу нагрянули с обыском.
У учителя не нашли ничего компрометирующего. Тетрадь со своими стихами ему удалось незаметно сунуть в стопку ученических тетрадей. А на них урядник не обратил внимания.
Обыск у Василия Александровича проводил становой. Ему удалось, найти запрещенную книгу.
Становой тотчас же отправил Василия Александровича в Царевококшайск. Туда же повели и Сакара с Егором.
Вечером земский начальник вызвал к себе Григория Петровича.
Придя к Звереву, учитель застал у него станового. У Григория Петровича сжалось сердце.
На столе стоял кипящий самовар, бутылки коньяка и водки.
Как только Григорий Петрович вошел, появилась нарядно одетая Маша.
— Налей, — приказал Матвей Николаевич.
Маша налила три стакана чаю.
— Теперь иди, нужно будет, позову.
Бесшумно ступая, Маша вышла.
— Григорий Петрович, Константин Ильич, прошу к столу. Наливайте, Константин Ильич. Я выпью водки. — И Зверев налил себе большую рюмку.
Становой налил коньяка себе и Григорию Петровичу.
— Ну, будем здоровы! — Матвей Николаевич осушил свою рюмку и кивнул на вазу с конфетами: — Лимонные, очень хороши к коньяку. Берите масло, сахар, Константин Ильич, между первой и второй не задерживаются.
Становой снова наполнил рюмки.
— Матвей Николаевич, а вы?
— У меня большая, хватит и одной.
— Зато у нас градусов больше!
— Ну, чего там спорить, пейте. Пейте, Григорий Петрович, вы молодой.
Григорий Петрович не заставил упрашивать себя, но его не оставляла тревожная мысль: «Зачем он меня позвал?»
— Константин Ильич, — послышался голос земского, — налейте, выпьем еще по одной.
После третьей рюмки Григорий Петрович успокоился. Становой показался ему хорошим человеком, а про Матвея Николаевича и говорить нечего — прекрасный человек! А где же Тамара с Ольгой Павловной? Почему они не вышли к столу?
— Григорий Петрович, — начал Зверев, — вы знаете, что мы любим вас, как родного. Вы еще молоды, у вас жизнь впереди. Нам известно, что вы пошли по неправильному пути. Нам очень жаль вас, потому что вас обманули. Вы прекрасно понимаете, что мы могли бы немедленно вас арестовать и отправить в Царевококшайск. Но мы этого не сделаем… Константин Ильич, налейте-ка еще по одной.
Становой налил, и Матвей Николаевич продолжал:
— Скажите нам, кто, кроме лесника, состоит в вашей группе, кто у него бывал? Ну, вы бывали, Кугунерова, Пайметов, Пашай… А еще кто?
— Больше никто не бывал.
— А из заводских?
— Я на завод не ездил.
— А Василий Александрович ездил?
— Не знаю.
— Константин Ильич, налейте еще.
— Матвей Николаевич. — Учитель встал. — Я больше пить не буду, у меня и так уже голова кружится.
— Сядьте, Григорий Петрович, — жестко сказал Зверев. — И выслушайте меня внимательно. Один раз я вам простил, в другой раз — не прощу. Революционера я не пожалею, будь он мне хоть родным сыном. У вас еще есть время выбрать. Подумайте: перед вами два пути. Или арест, тюрьма и Сибирь, или вы останетесь здесь и будете жить спокойно. Выбирайте. Если хотите остаться здесь, то дадите подписку, что будете сообщать нам все, что знаете или узнаете впредь об учителях соседних школ. И не станете никуда ездить, не известив нас, куда и с какой целью направляетесь.
— Я и так никуда не езжу. О других учителях мне ничего не известно.
— Напрасно не ездите, надо поддерживать знакомства. Теперь станете их навещать. Если нужны деньги на лошадей, мы дадим.
— Иными словами, вы предлагаете мне стать провокатором и доносчиком? Нет, этого никогда не будет!
— Вы, Григорий Петрович, меня не так поняли. — Голос земского снова зазвучал ласково. — Мы хотим сохранить вас для вашего народа. Вы мечтаете улучшить жизнь черемис. Если вы останетесь в школе, то сумеете приносить ему пользу. Даю вам десять минут на размышление. Константин Ильич, пойдемте в кабинет.
Григорий Петрович остался один. Он задумался, ему вспомнилось детство. Он ходил в школу в другое село, за два километра. В сильные морозы оставался ночевать в школе. Помогал сторожу носить дрова и топить печи. Учиться было трудно: русский учитель, хотя и понимал немного по-марийски, вел уроки только на русском. Григорий Петрович плохо знал русский, многого из прочитанного не понимал, поэтому заучивал наизусть.
На выпускных экзаменах присутствовал старик священник. Ему очень понравился голос Григория Петровича. Старик определил мальчика — в аринскую двухклассную школу и выхлопотал ему стипендию — три рубля в месяц. Если бы не эта стипендия, не учиться бы ему: отец — бедняк, где бы взял он рубль, чтобы заплатить за квартиру?..
Вдруг Григорий Петрович почувствовал на своем плече чью-то легкую руку. Он поднял голову — рядом с ним стояла Тамара.
— Гриша, милый мри, я тебя люблю! — Она обняла Григория Петровича. — Давай уедем в Петербург. Там у меня тетя… Ты поступишь в консерваторию… Станешь знаменитым музыкантом…
«Арест, тюрьма, Сибирь… — думал в это время Григорий Петрович. — За что же тюрьма? Почему Сибирь? Кому я причинил зло?»
— Гриша, ты меня не слушаешь? Что с тобой?
Григорий Петрович отстранил Тамару и встал:
— Тебе не понять..
Вернулся Зверев со становым. В руках станового пол-листа бумаги. Он положил бумагу на стол:
— Григорий Петрович, мы ждем вашего решения. Одно из двух: арест или подписка. Выбирайте, что вам больше нравится.
Григорий Петрович взглянул на станового, потом на земского начальника. Те смотрели на него, как сторожевые псы, и, казалось, каждую, минуту готовы были наброситься на него, лишь ждали, в какую сторону он повернется…
Григорий Петрович перевел взгляд на Тамару. Она ответила ему умоляющим взглядом.
Учитель растерянно молчал. Потом взял ручку, обмакнул в чернильницу…
9
При столкновении аркамбальских мужиков со стражниками Чачи тоже была на лугу. Но в суматохе она не заметила Сакара.
На другой день она шла домой от колодца с полными ведрами и вдруг увидела Сакара. Он молча шагал рядом с Егором Пайметовым, их окружали стражники. Чачи даже не сразу поняла, что это Сакар.
— Прощай, Чачи! — крикнул он.
Чачи поставила ведра и — побежала за арестованными.
— Сакар, Сакар! Куда тебя ведут?
— В Царевококшайск.
— Не разговаривать! — прикрикнул один стражник на Сакара и повернулся к Чачи — Не подходить! С арестантом разговаривать не разрешается!
Но Чачи дошла за ними до околицы. За околицей она долго стояла и смотрела им вслед до тех пор, пока они не скрылись из виду. Потом она медленно, словно во сне, побрела домой.
Вечером Чачи не вышла на улицу. Всю ночь она не сомкнула глаз, думая о Сакаре, и лишь под утро немного задремала. Но тут скрипнула дверь, и в клеть вошла тетка Ведаси. Чачи подняла голову.
— Вставай, милая! — Ведаси подала Чачи лапти и онучи.
Чачи взглянула в раскрытые двери, во дворе она увидела незнакомого мужика. В клеть вошла магь. Сердцё у Чачи тревожно забилось.
— Одевайся скорее, доченька, — сказала мать. Из висящей на перекладине одежды Чачи она выбрала все самое лучшее.
Чачи с детства привыкла вставать рано. Она поднялась, быстро оделась. «Что случилось, зачем пришли к нам эти чужие люди?» — думала она.
Ведаси не отходила от Чачи ни на шаг. Она стояла рядом с девушкой, пока та умылась под умывальником, потом взяла за руку и повела в избу.
Чачи заметила во дворе, под навесом, лошадь, запряженную в тарантас.
Ведаси ввела девушку в избу.
У Чачи подкосились ноги. В избе за столом сидел тот незнакомый мужик, которого она видела через открытую дверь, и ее отец. В божнице, перед иконами, горела свеча. В стороне от стола, на лавке, сидел Макар Чужган. Отец с незнакомым мужиком о чем-то оживленно разговаривали. По всему было видать, что они уже успели хлебнуть…
— Невеста оделась! — объявила Ведаси.
Все встали.
— Чачи, подойди ко мне, дочка, — ласково позвал Яшай.
Отец усадил ее рядом с собой, по другую сторону Чачи сел незнакомый мужик. Мать и Ведаси тоже уселись за стол.
По одному, по двое в избу стали заходить соседи.
— Чачи, дочь моя, — торжественно начал Яшай, — нельзя девушке прожить всю жизнь в родительском доме с отцом-матерью… Так уж самим богом назначено, что наступает такой день, когда девушка должна покинуть родителей и соединить свою жизнь с таким же молодым мужчиной, чтобы жить своей семьей. И вот наступил твой день. Мы люди бедные, а тебе, видать, бог предназначил богатую жизнь. Приглянулась ты деду Осыпу из Лопнура, его жене и их сыну Макару. Полюбили они тебя. Правда, приданого за гобой мы дадим немного, зато у тебя золотые руки. Да и красотой и статью ты вышла. Будешь у деда Осыпа любимая сноха…
— Умру, а не пойду за Макара! — в ужасе воскликнула Чачи.
— Господи! Что ты говоришь, Чачи? Если в такой дом не хочешь идти, то чего тогда тебе надо? — удивилась Ведаси. — Да привали мне такое счастье, я бы и руками и ногами перекрестилась!
— Дом богат и хорош, да и жених неплох, — вставил сват. — Коли такой жених не нравится, то какого же тебе надо?
— За кого родители выдают, за того и надо идти, — ласково проговорил Яшай. — Мы тут с матерью и со сватом обо всем уже поговорили. Дед Осып так велел передать: «О приданом не беспокойтесь, если в доме есть деньги, то и одежда будет».
— Не пойду, отец, не принуждай!..
Чачи встала из-за стола и пошла к дверям. Но выйти из избы ей не дали. У дверей, на крыльце толпились люди. Во дворе и на улице тоже собрался народ. Весть о том, что сын лопнурского богача Осыпа Чужгана приехал сватать дочь Яшая, мгновенно разнеслась по деревне.
У дверей Чачи остановил Павыл Япар, Ведаси схватила ее за руку. Все принялись ее уговаривать.
У Чачи голова пошла кругом. Кто-то подсунул ей чарку с водкой. Как в полусне, ничего не соображая, она отхлебнула глоток. Чарка выпала у нее из рук, она зарыдала.
Слезы Чачи никого не тронули: невесте положено плакать.
Чарка с водкой пошла по избе из рук в руки. Начали пропивать Чачи, всей деревней…
Свадьбу сыграли в четверг перед ильиным днем.
Свадьба была богатая, многолюдная — на пятнадцати телегах приехали… Как ни плакала Чачи, как ни старалась убежать, да не смогла: Ведаси караулила ее лучше, чем сам урядник.
Многие в деревне жалели Чачи.
— И зачем Яшай неволит дочь? — вздыхали одни.
— Захотел с богачом породниться. Ведь такого второго богача во всех трех волостях не найдешь, — отвечали другие.
— Жирно у собаки мясо, только никто его не ест, — говорили третьи.
А Яшай с женой и вправду радовались, что их дочь войдет в богатый дом.
Особенно была довольна Яшаиха. «Ну и глупая же Чачи, убивается из-за какого-то оборванца, — думала Яшаиха. — Да, видать, что богом суждено, того не миновать. Вон ведь как ко времени попался Сакар на элнетском лугу… Будь он на воле, наломал бы дров. Небось неспроста говорят про него, что это не человек, а настоящий леший».
А у Чачи свои думы. «Если бы не посадили Сакара в тюрьму, он бы спас меня, — думала Чачи, — как спае Нончык-Богатырь ту девушку. Но Сакара нет рядом, и злой дракон унесет меня в свои владения…»
Накануне свадьбы в избе у тетки Ведаси пили прощальное вино. Печально и трогательно звучал ясный и чистый голос Чачи:
Крутясь-извиваясь, волна течет,
Берега размывая, течет.
Подмытый берег уносит вода,
И нам уходить, уходить навсегда.
У серого камня сердца нет,
Сердца нет — и печали нет.
У нас же — сердце,
У нас — печаль.
В доме чужом несладко житье.
Ой, горе мое! Ой, горе мое!
Дальше Чачи петь не смогла, ее душили рыдания, но она сдержалась. Заплакала какая-то девушка. У.многих блеснули на глазах слезы.
Но вот Чачи пересилила себя и запела снова.
Отец мне чарку водки поднес,
А я пить не хочу, уходить не хочу,
От отца уходить никуда не хочу,
Из дома родного уходить не хочу.
Мать, улыбаясь, пива ковш поднесла,
А я пить не хочу, уходить не хочу,
Я от матушки нынче уходить не хочу.
Из дома родного уходить не хочу.
Пуховая нитка — мягкая нитка,
Потянешь — растянется пуховая нитка.
У матушки сердце — мягкое сердце,
Да может она лишь слезу пролить.
У батюшки сердце — мягкое сердце,
Да лишь лишнюю чарку выпить он может.
У брата сердце, камень — не сердце,
Когда я уйду, он ждет не дождется.
У невестки сердце, камень — не сердце,
Когда я уйду, она ждет не дождется.
Я ухожу, а село остается,
Я ухожу, а сосед остается,
Подружка любимая остается,
Ясный цветик, братишка меньшой остается.
В родимом дому
Мы как рожь в стогу.
А в чужом дому
Мы как сор в углу.
Чачи зарыдала. И многие в избе плакали.
— Не плачь, Чачи, не убивайся, — успокаивает ее Ведаси, сует ей в руку чарку с водкой, подает яйца в масле. — Не плачь, глядишь, даст бог счастья, все будет хорошо.
Глотая слезы, Чачи поет:
Если хмель растет — только хмель растет,
Земляника на грядке той не цветет.
Молодость пройдет — один раз пройдет,
Дважды жизнь под луною никто не живет.
Девичья жизнь — как весной цветы,
Да беда — мороз прихватил цветы.
В слезах вышла Чачи от Ведаси. В слезах пришла домой… Девушки проводили ее до ворот, наказали подружке присматривать за невестой.
Вся свадьба показалась Чачи каким-то страшным сном. Усадив в тарантас, ее везли через элпетский лес, вокруг шумели, пели гости. Вот обмотали ее голову шарпаном[15]. А в голове гудит… Потом ее поставили на колени перед столом. С одной стороны от нее опустилась на колени подружка, с другой — Макар. Женщина, которая одевала на невесту тарпан, начала оделять подарками сидящих за столом: кому рубаху, кому шарпан с нашмаком, кому платок… За столом сидело человек пятнадцать жениховой родии — сам старый Чужган, его жена, сыновья, снохи, дочери, зятья.
Чужганиха ради свадьбы любимого сынка крепко подвыпила. Она встала, склонила по-куриному голову набок и впилась глазами в Чачи. Видно, что-то померещилось ей с пьяных глаз, она зло закричала:
— Прочь! Прочь! Гоните прочь эту девку! Она не рада своему счастью! Не нужна мне такая!
У Чачи потемнело в глазах. Но она не обронила ни одной слезинки. Или уже выплакала все, или сердце окаменело?..
Чужганиху успокоили. Свадьба пошла своим чередом.
Перед заходом солнца молодых отвели в клеть. Закрывая дверь, савуш[16] пропел:
Одни пуд, пять пудов,
Серебра семь пудов.
Нам петь и плясать,
Молодым до зорьки спать…
Макар накинул изнутри на дверь крючок. Теперь Чачи и Макар остались в клети вдвоем. Сердце у Чачи билось, как у перепуганного зайца;.. Макар снял пиджак. Чачи стояла посредине клети не зная, что делать. Макар снял с нее сывын[17], повесил на перекладину. Потом обнял, потянул в угол, к железной, покрытой новым покрывалом, кровати… Чачи рванулась, Макар обхватил се еще крепче:
— Ну, куда ты, глупая? Теперь ты моя жена. Теперь ты моя навсегда.
Макар прижал Чачи к себе. Чачи изо всех сил толкнула его. Макар отлетел в угол. Чачи прыгнула к дверям и, уже открыв дверь, оглянулась. Макар лежал неподвижно, как мертвый. Чачи подбежала к нему На его лице чернела кровь: падая, он ударился виском об угол сундука. Чачи с ужасом подумала: «Убила!»
Схватив вюргенчык, она выглянула из клети. Во дворе не было ни души, но она не решилась бежать через двор, выбралась в хлев, из хлева в огород, с огорода — на гумно и — мимо скирд к ржаному полю, а за полем — элнетская дорога. Чачи вышла на дорогу и побежала, то и дело оглядываясь назад..
10
Дав подписку земскому начальнику и становому приставу, Григорий Петрович потерял покой. В нем, ни на миг не замолкая, вели бесконечный спор два человека. Один оправдывал его поступок, другой жестоко осуждал его.
— Иначе нельзя было поступить. Ну, кому от этого польза, если бы тебя посадили в тюрьму? — говорил первый человек. — Ты остался в школе, ты имеешь возможность приносить пользу своему народу.
— Вот уж не думал, что ты способен на такую подлость, — говорил другой. — Что ни говори, гнусно ты поступил.
— Но в твоем поступке есть и положительная сторона, — продолжал первый. — Теперь становой и земский начальник будут тебе доверять. А зачем говорить им правду? Сочинишь что-нибудь поскладнее — и волки сыты, и овцы целы. Может быть, это даже к лучшему, что оказали «доверие» тебе: ведь они могли найти на твое место настоящего доносчика.
— А с какими глазами ты встретишь теперь Василия Александровича и Егора? Или надеешься, что больше с ними никогда не увидишься?
— Ты лишь защищался, — уверял первый. — Их забрали раньше, ты тут ни при чем.
— Все равно никогда не смыть тебе этого позора!..
Словно тяжелый камень лег на сердце Григория Петровича. Когда он выходил на улицу, то ему казалось, что встречные смотрят на него с презрением: «Эх ты! Предатель!», и что даже земский начальник стал относиться к нему по-иному. Даже Тамара!..
Дня через три-четыре после разговора со становым Григорий Петрович пришел к Зверевым. Матвея Николаевича не было дома. Тамара с матерью на террасе пили чай.
Как только Григорий Петрович показался в дверях, Тамара встала из-за стола и ушла в свою комнату. Ольга Павловна Налила ему чашку чаю и, извинившись, тоже ушла.
В другое время Григорий Петрович не придал бы этому никакого значения, но сейчас он с тоской подумал: «Им противно сидеть рядом со мной».
Правда, Тамара вскоре вернулась, но последующий разговор не рассеял подозрений Григория Петровича.
— Что ты сегодня такой скучный? — спросила Тамара.
— Я всегда такой, — ответил он.
Тамара замолчала. Немного погодя она сказала, глядя в сторону:
— Извини, Гриша, мне некогда. Завтра отец с мамой собираются ехать в Казань, мне надо собрать их в дорогу…
Григорий Петрович ушел, не допив чая.
Когда он уже подходил к школе, его нагнал стражник:
— Вас вызывает пристав.
Становой пристав провел Григория Петровича в свой кабинет.
— Григорий Петрович, ты знаешь Иванова?
— Знаком.
— Бываешь у него?
— Нет.
— Вот что, Григорий Петрович, напиши-ка для нас, что он за человек.
— Но я о нем почти ничего не знаю!
— Разузнай. На это я даю тебе неделю сроку. Сходи к нему сам или пригласи к себе. Если нужны деньги на расходы, пожалуйста, говори, не стесняйся.
Последние слова станового, словно кнут, хлестнули Григория Петровича по лицу. Он не в силах был ничего сказать и лишь отрицательно покачал головой.
— Раз не надо, значит, не надо. Сочтемся в другой раз, — согласился становой. — А теперь до свидания.
Григорий Петрович вышел от пристава. Все в голове у него мешалось. По пути он зашел в кабак, купил водки. Три дня пил, не протрезвляясь…
Уже за полночь. Но Григорий Петрович не спит. Перед ним на столе недопитая бутылка. Он сидит за столом, склонив голову.
Весна придет, и цветы расцветут, —
Ах, зачем расцветут, для кого расцветут?
Ах, зачем нужна, кому дорога,
Наша жизнь проходит, кому дорога?
Григорий Петрович налил в чашку водки и уставился на нее мутным взглядом.
— Пей, Григорий Петрович, пей!.. Теперь вся твоя радость в водке… Эх, Гриша, Гриша, конченый ты человек!..
Григорий Петрович тяжело облокотился на стол.
В дверь тихо постучали. Григорий Петрович приподнял голову. Стук повторился. Учитель поднялся, покачиваясь, подошел к двери, непослушными пальцами отбросил крючок. Дверь распахнулась, на пороге стояла Чачи.
От неожиданности Григорий Петрович попятился.
«Начинаются галлюцинации», — подумал он.
— Григорий Петрович, спасите меня!
— Чачи, это ты? — не веря своим глазам, пробормотал Григорий Петрович.
— Я, я!
Заливаясь слезами, Чачи рассказала ему обо всем, что случилось.
— Ты хорошо рассмотрела? Может быть, он жив и только расшибся?
— Он не шевелился… и кровь…
— Кто-нибудь видел, что ты убежала? За тобой гнались?
— Гнались. На середине дороги нагнали, да я спряталась в орешнике, они не заметили, проскакали дальше. На паре лошадей гнались…
Григорий Петрович пристально поглядел на девушку, на ее распущенные волосы, спускавшиеся до пояса…
— Григорий Петрович, я домой не пойду… Они меня насильно замуж выдали… Спрячьте меня, пока не вернется Сакар…
У Григория Петровича хмель вылетел из головы. «Такая молоденькая, простая марийская девушка и не позволила надеть на себя кандалы, — думал Григорий Петрович, — а я — мужчина, интеллигент, сам поддался…»
Григорий Петрович взял со стола бутылку с недопитой водкой и выкинул ее за окно.
Умер Макар или жив, все равно теперь Чужганы не дадут Чачи житья: если он убит, Чачи упекут на каторгу, если же нет, то они прижмут ее отца — потребуют обратно выкуп, заставят возместить свадебные расходы — Яша?! на всю жизнь попадет в кабалу…
Две бессонные ночи, бегство через жуткий ночной лес, страшное душевное напряжение — все это сейчас сказалось, Чачи оставили силы. Она едва не падала со стула.
Григорий Петрович подошел к девушке, погладил ее по голове.
— Приляг, Чачи, отдохни… Иди сюда.
Григорий Петрович провел девушку в свою комнату и уложил на постель. Чачи легла и сразу заснула…
Григорий Петрович запер дом и вышел на улицу.
Идя по полю к деревне, Григорий Петрович немного пришел в себя. «Прежде всего надо узнать, что с Макаром», — решил он и свернул на тропинку, ведущую к дому Яшая.
Самого Яшая дома не оказалось, его увел с собой брат Макара Александр на поиски Чачи.
— От зависти, от зависти кто-то сглазил Чачи, — всхлипывая, жаловалась Яшаиха, — От зависти кто-то отвел се сердце от Макара.
— А Макар приезжал сюда? — спросил Григорий Петрович.
— Макар-то не приезжал, говорят, он голову разбил… Ой, боже, боже мой, кто ж мог подумать, что Чачи так сделает!..
«Значит, Макар жив! Самого страшного не произошло. Ну, а все остальное как-нибудь уладим», — подумал Григорий Петрович, и ему стало легче, словно с плеч свалился тяжелый камень.
Григорий Петрович вернулся домой, когда часы в его комнате пробили одиннадцать. Он тихо отпер дверь, осторожно заглянул в спальню.
Чачи еще спала. Нежным румянцем розовели щеки. Волосы разметались по подушке. «Как она красива!» — подумал Григорий Петрович и сделал несколько шагов к кровати. Чачи открыла глаза и улыбнулась. Но вдруг в глазах ее промелькнул испуг, как будто она что-то увидела за спиной Григория Петровича.
Григорий Петрович обернулся: в дверях спальни стояла Тамара.
— Та-ак, Григорий Петрович… Вот вы какой, оказывается. Я и не подозревала. Вот какова ваша любовь.
Тамара резко повернулась и пошла к выходу.
— Тамара, послушай!
— Замолчите! Я ничего не хочу слышать! Я больше верю своим глазам… Ах, какой же ты подлец!
— Тамара!.. Послушай!.. У нее несчастье…
— Видимо, от горя она так улыбалась тебе? Ах, подлец, — подлец! Я из-за тебя отказала князю Махтиарову, а ты положил в свою постель какую-то грязную черемисскую девку!
Тамара схватилась за голову и выбежала…
Григорий Петрович прислонился к косяку. Что это — сон или явь?
Из спальни показалась Чачи, она дрожала от страха.
— Григорий Петрович, она выдаст меня!
Григорий Петрович очнулся, посмотрел на Чачи, потер лоб ладонью и тихо сказал:
— Не бойся.