ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Чачи не поверила Григорию Петровичу. Если ей нечего бояться, тогда почему же он сам так взволнован и бледен? Чачи заплакала. Она еще многого не знала в жизни, но что за убийство ссылают в Сибирь, на каторгу — это она знала.
«Я убила человека! Теперь для меня все кончено, — думала Чачи. — Теперь не спастись от беды».
Григорий Петрович взял себя в руки и сказал как только мог спокойнее и ласковее:
— Нс бойся, Чачи, Макар жив. Александр Чужган приезжал к твоему отцу и сказал, что Макар только расшибся. Пока ты спала, я ходил к вам домой.
Чачи облегченно вздохнула. Но тут же подумала: «Макар жив, он не отступится от меня. Нет, нет! Лучше умереть, чем возвратиться к нему!» И на душе у девушки стало тяжелее прежнего.
— Григорий Петрович, я умру, а к Макару не вернусь!
— Успокойся, Чачи. Думаю, что тебе не придется к нему возвращаться. Конечно, если бы все зависело только от Макара, он бы постарался вернуть тебя. Но Чужганиха ни за что на это не согласится. По их понятиям, ты их опозорила… А теперь хватит об этом: приедет твой отец, тогда все узнаем. Как говорят русские, утро вечера мудренее…
— Куда он уехал?
— Разве я тебе не сказал? Они с Александром Чужганом поехали тебя разыскивать.
— А мама что?
— Тоже горюет, только по-своему: говорит, что кто-то сглазил тебя, отвел твое сердце от Макара. Ну, ладно, ведь мы с тобой сегодня еще не обедали, а времени уже много. Сейчас поставим самовар, сварим яиц.
— А вода есть? Где ведра?
— Я сам схожу по воду. Пока незачем людям знать, что ты здесь.
Последние дни Григорий Петрович очень страдал, но рядом с ним. не было никого, с кем бы он мог поговорить откровенно, кому бы он мог излить душу. Поэтому теперь он не удержался и за чаем начал рассказывать Чачи про свою жизнь и про то, что его мучит теперь.
Чачи, хоть и была простой деревенской девушкой, прониклась к нему сочувствием. С нею самой случилось большое несчастье, а людям, попавшим в беду, легко понять друг друга. Правда, Чачи понимала не все «из того, что говорил Григорий Петрович, но внимательно слушала его.
Григорий Петрович рассказывал, словно листал книгу своей жизни. И с каждой новой страницей этой книги Чачи все сильнее тянулась душой к Григорию Петровичу. Вот он дошел до последней страницы, и, забыв про собственные невзгоды, Чачи почувствовала к нему такую глубокую жалость, которая, бывает, становится началом более нежного чувства…
Стенные часы пробили четыре раза.
— Теперь я, пожалуй, прилягу, ненадолго, что-то ко сну клонит, — сказал Григорий Петрович. — Разбуди меня часа через два. А ты посмотри картинки вот в этой книжке или еще как-нибудь скоротай время.
Григорий Петрович дал Чачи большую книгу в толстом переплете, а сам пошел в спальню, повалился на кровать и сразу заснул. Он чувствовал себя совсем больным, так как уже несколько ночей почти не спал.
Оставшись одна, Чачи убрала со стола, вымыла посуду, подмела в комнате. Потом взяла книгу.
Каких только картинок не было в этой книге! Больше всего Чачи понравились картинки, изображавшие разных зверей и птиц. Вот сумели нарисовать — как живые! И что-то написано, наверное, что-нибудь очень интересное… Но Чачи не умела читать.
Чачи закрыла книгу и села возле окна. В окно ей видно ржаное поле. Рожь поспела. Поле колышется, будто ходят по нему волны. Посреди этого желтого моря, темнея то тут, то там, видны сжатые полоски. На поле, как муравьи, копошатся люди. В эту пору и стар и млад — и мужчины и женщины — все в поле. Жнецы, наклонившись, захватывают рожь в горсть, срезают и, набрав сноп, кладут его в ряд, поддерживая колосья серпом. По густой ржи срежешь две-три горсти — и сноп готов. Такую густую рожь Чачи приходилось жать, когда она нанималась работать к богачам. На полосках бедняков густая рожь не родится, там даже васильки не цветут, а зеленеет лишь один полевой хвощ…
Солнце понемногу закатилось за гору. По тропинкам, проложенным среди ржи, женщины потянулись с поля в деревню. Они спешат, чтобы успеть приготовить ужин, загнать во двор скотину. Раньше и Чачи приходила с поля пораньше, чтобы управиться по хозяйству. «Ты молодая, — говорила мать, — ноги у тебя резвые, иди-ка, а я пока еще несколько снопов сожну». Как-то теперь будет мать справляться в страду одна? Пошла ли она сегодня с Япушем жать? Не приключись с Чачи такой беды, она бы тоже сейчас была на полосе… «Боже, боже, за что ты послал мне такую судьбу? Зачем я только родилась на свет?!»
Догорел закат, пастух давно пригнал стадо в деревню, все жнецы уже возвратились с поля, а Чачи все сидела у окна.
Сгустились сумерки. Смолкли на улице голоса. Деревня заснула. И только далеко, на горе, кто-то наигрывал на свирели грустную мелодию. Эта мелодия наполняла сердце какой-то необъяснимой тоской. У Чачи из глаз потекли слезы…
В соседней комнате, кашлянув, глубоко вздохнул Григорий Петрович, скрипнула кровать, и снова все стихло. Чачи посмотрела в глубину комнаты. Темно. Тихо… Лишь стенные часы покачивают своим длинным маятником и словно приговаривают: «Иди сюда, иди сюда». Тягостное чувство страха, какое испытывает человек в ночной тишине большого чужого дома, охватило Чачи. Наверное, сама тишина вселяет в сердце страх: так и кажется, что в каждом углу, в каждой щели кто-то тебя подстерегает…
Чачи встала.
«Почему так долго спит Григорий Петрович? Зажечь бы лампу… Где у него лежат спички?»
Она приоткрыла дверь в кухню. Там было еще темнее, еще страшнее.
Чачи попятилась, закрыла дверь и вошла в спальню.
— Григорий Петрович, — тронула она его за плечи, — вставайте…
— А? Что? — спросонок спросил он. — Зачем вставать?
— Григорий Петрович, я боюсь…
— Чего же ты боишься, Чачи?
Григорий Петрович в темноте коснулся руки Чачи. Рука была мягкая, горячая… Словно электрический ток пробежал по его телу… Он притянул Чачи к себе, крепко обнял и поцеловал в губы.
У Чачи перед глазами поплыли голубые и розовые круги, сердце тревожно и радостно замерло, ее охватила какая-то сладкая истома.
Чачи забыла и свое горе, и мать с отцом, и Макара Чужгана, и любимого своего Сакара — все забыла и обвила рукой шею Григория Петровича…
2
Александр Чужган с Яшаем объездили все окрестные дороги, останавливали и расспрашивали каждого встречного, заехали на стекольный завод — Чачи нигде не было, она словно сквозь землю провалилась.
«С горя да с испугу кабы не сотворила чего над собой. Один бог знает, что взбредет девке в голову…» — в страхе думает Яшай, и по его спине пробегает озноб. Теперь он кается, ругает себя, что выдал дочь замуж за Чужгана.
Когда-то бабка рассказывала ему одну историю, которую слышала от знакомого рыбака.
Этот рыбак жил в Аркамбале. Рыбачил он на Элнете зимой и летом и однажды, расставляя морды, задержался на реке допоздна. Наступила ночь. Ночь летом короткая, теплая. Рыбак не стал разводить костра и улегся спать под черемухой. Успел ли он заснуть, нет ли — только вдруг слышит свадебную песню. Немного погодя с элнетской горы спускается к реке большой свадебный поезд. В кибитке сидит девушка-красавица.
Остановилась свадьба на мосту. Девушка вышла из кибитки и запела!
Ветер веет над землею,
Шевелит в лесу листвою.
Средь лугов Элнет течет,
Извивается — течет.
Нынче белые цветы,
Не успев расцвесть, повянут.
Молодая моя жизнь
Раньше срока оборвется…
Пропела девушка песню и бросилась с моста в Элнет. Как только сомкнулась над нею вода, вдали пропел петух лесника — была ровно полночь. И сразу же исчез весь свадебный поезд…
Этому рассказу рыбака бабка всегда давала свое объяснение:
— Давным-давно один шайринский мариец насильно выдал свою дочь замуж в Тумеръял, за Элнет. Но когда свадьба ехала через реку, девушка прыгнула в омут. Превратилась она в русалку и теперь каждый год в день своей свадьбы выходит по ночам из воды и поет эту песню…
«Как бы Чачи так не сделала, упаси бог!» — думает Яшай.
Александр Чужган и Яшай вернулись в Лопнур лишь к вечеру. Не успели они закрыть за собой ворота, как откуда-то появилась Чужганиха и накинулась на Яшая:
— Крысы голые! Нет у вас стыда! Как у тебя хватило совести сюда явиться! Мало того, что твоя дочь нас опозорила, так еще ты приперся! Убирайся отсюда, видеть не могу твою харю!. Нечего сказать, хорошую вырастил дочку: мужа изувечила и сама убежала! Ой, боже, боже, я и не слыхала про таких распутниц…
— Ты, сваха, сначала выслушай, а уж потом ругайся. Я свою дочь ничему плохому не учил. Я сейчас другого боюсь: как бы она чего-нибудь над собой не сделала.
— Да пропади она пропадом! Пусть твою дочь бог накажет, пусть земля ее возьмет!
Услышав такие слова, Яшай, уж на что был смирный мужик, не стерпел, закричал не помня себя:
— От меня моя дочь никогда не пряталась! Я ее по-человечески, как подобает, проводил со двора вместе с твоим сыном. За мной нет никакой вины. А если ваша сноха сбежала от вас, так в этом вы сами виноваты.
— Сноха, говоришь? Не сноха нам твоя дочь! Я ее теперь и на порог не пущу!
— Ну что ж, коли так, отдавайте ее сундук. Пусть она, дома живет.
Старик Чужган, который до сих пор безмолвно стоял в стороне, вмешался в разговор:
— Ни одной тряпки не отдам, еще с тебя взыщу… Все ваше барахло не стоит того, что мы потратили на свадьбу.
Эти слова еще больше раззадорили Яшая:
— Вы, вы виноваты! Из-за вас пропала Чачи!
А Чужганиха разошлась пуще прежнего:
— И сам ты жулик! И дочь твоя бесстыжая! У вас там, за Элнетом, ни одного хорошего человека нет!
Дальше Яшай слушать не стал. Махнув рукой, он вышел с Чужганова двора и по тропинке пошел в Кудашнур, к деду Левентею.
Узнав, какой оборот приняло дело, Левентей и его жена встревожились.
— Как же так? Ведь Чачи всегда была такой разумной девушкой! — сказал дед Левентей.
— Долго ли чему-нибудь случиться, — сокрушалась Левентеиха. — Вон и с Сакаром беда стряслась… Боже, боже, вот несчастье-то…
Когда дед Левентей узнал, что Сакара забрали, он сначала подумал, что, наверное, парень убил лося и попался лесникам. Но потом по деревне поползли иные слухи, и дед Левентей растревожился не на шутку. Только теперь от Яшая он узнал, как было дело. Дед Левентей решил завтра же идти в Аркамбал к земскому начальнику и велел жене приготовить чистую пару белья.
Наутро, ни свет ни заря, дед Левентей и Яшай перелезли через плетень, вышли на элнетскую дорогу и зашагали по лесу. Еще жнецы не вышли в поле, а старики уже были в Аркамбале.
Прежде всего зашли к Яшаю. Яшаиха обматывала тряпкой серп, она собиралась в поле. Когда она увидела мужа и деда Левентея, одних, без Чачи, у нее затряслись руки и ноги.
— Чачи не вернулась? — спросил Яшай.
— Нет, — еле слышно прошептала Яшаиха. Из ее рук выпал серп и глухо ударился об пол.
Яшай, не говоря ни слова, опустился на лавку.
Япуш посмотрел на отца, на мать, поднял серп, положил на лавку у порога.
Дед Левентей не знал, что и делать, то ли оставаться, то ли уйти. Потоптавшись в нерешительности, сказал:
— Схожу к земскому начальнику, что ли…
— Земский начальник с дочкой уехали в Казань. Дедушка Филипп повез их на паре, — сказал Япуш.
Дед Левентей вздохнул и присел на лавку- возле двери. Трое взрослых и подросток безмолвно сидели в избушке.
Дед Левентей думал про Сакара: «Хотел усыновить парня, так вот на тебе — ни за что ни про что забрали его…»
«Кому моя Чачи сделала чего плохого? За что ей такая мука? — думала Яшаиха. — Где-то она сейчас? Надо сходить поворожить…»
«Сам виноват, — упрекал себя Яшай, — польстился на богатство…»
Яшай поднялся и сказал:
— Придется заявить становому.
Открылась дверь, в избу вошла Чачи. Все уставились на нее, не веря своим глазам. Вернись из могилы мертвец, Яшай с Яшаихой, наверное, не были бы так поражены, как поразились они возвращению Чачи. Лишь Япуш, не раздумывая, подбежал к сестре и повис у нее на шее.
— Сестра!
Яшаиха опомнилась, подошла и обняла дочь:
— Доченька моя! Что с тобой случилось?
Но Чачи смотрела на отца. Какие вести он принес? Что он скажет? Сумеет ли ее понять?
— Отец, хоть убей меня сейчас на этом месте, но за Макара Чужгана я не пойду!
Яшай не выдержал и заплакал. Глядя на дочь и утирая слезы, он сказал:
— Не бойся, дочка. Бог сохранил тебя от лихих злодеев. Я тебя никогда не отдам в их дом. Ведь Чужганиха — зверь, не человек.
— Злее ее в трех волостях не сыщешь, — добавил дед Левентей. — Ну, ты, дочка, спаслась, как бы теперь спасти Сакара?
Услышав это имя, Чачи вспыхнула и, не сказав ни слова, вышла из избы…
3
В это утро Григорий Петрович проснулся поздно. В голове шумело, словно после похмелья. То, что случилось ночью, казалось ему сном. Правда ли, что все так и было? Видно, правда: рядом с ним, спокойно дыша, спала Чачи. Румянец на ее лице, казалось, стал еще ярче. Длинные ресницы, алебастровой белизны лоб. Как могла такая девушка родиться в бедной марийской семье? Любуясь Чачи, Григорий Петрович терзался раскаяньем.
«Как же это я! Как не смог сдержать себя?! Теперь, конечно, следует обвенчаться», — думал он.
Немного полежав, он встал. Чачи не просыпалась. Григорий Петрович подумал о Тамаре, сердце защемило, словно его сдавили клещами. Да, Тамара очень обидела его, такая обида никогда не забывается!.. От Тамары мысли Григория Петровича перешли к ее отцу. И чем больше думал он о земском начальнике, тем больше удивлялся, зачем, для чего он ходил туда? Ведь надо было предвидеть, что родовитый помещик и сын бедного марийца не могут иметь ничего общего. Ведь и прежде слышал Григорий Петрович, как аркамбальские мужики говорили о Звереве: «Будто и не человек наш земский, совсем не жалеет народ…»
Еще в 1906 году произошел случай, который в Аркамбале помнят и сейчас.
В 1905 году случился неурожай. А что уродилось, было заражено спорыньей, или, как еще называют, рожками. Когда цветет, рожь, в пестики попадают споры грибка. Растут зерна, растет и грибок, и в конце концов покрывает все зерно. Пораженное грибком зерно изгибается наподобие бараньего рога, отсюда и название.
В хорошие годы спорыньей поражаются только редкие зерна, и тогда марийцы говорят:
— Нынче будем с хлебом — на полях мало рожков…
В 1905 году чуть ли не в каждом колосе ржи было больше половины больных зерен. Мука из зараженного зерна ядовита. От испеченного из такой муки хлеба, особенно от теплого, у человека сводит суставы.
Шеръяльские марийцы прожили осень и зиму, питаясь яровым хлебом и всем, чем придется, к весне 1906 года у них осталась лишь зараженная спорыньей рожь. Делать нечего, принялись и за нее. Люди начали болеть. Измученные голодом и болезнью, бедняки сорвали замки с дверей общинного склада, где хранился запас ржи, и распределили ее между собой. Прежде они не раз ходили к земскому начальнику, просили дозволить поделить хлеб, но он не давал разрешения. То, что они самовольно раздали хлеб, земский начальник посчитал бунтом и послал в Шеръялы волостного старшину с тем, чтобы арестовать, зачинщиков. Как ни рыскал, как ни старался старшина, но так и не нашел зачинщиков. Да и кого искать? Кто зачинщик? Зачинщик — голод! А земский начальник не желает этого понять…
— Никого не выдадим! Что нам умирать с голоду, когда на складе полно хлеба? — выкрикнул Каври.
Каври, или, как его величают по-русски, Гаврил Печников, недавно вернулся с действительной службы. Служил он на Балтийском флоте. Его знают все в округе. Хорошо известен он и аркамбальскому становому приставу.
Каври был хорошим печником, еще до армии занимался этим ремеслом. А еще он был мастер играть на гуслях. Прошлой зимой он чинил печь у Панкрата Ивановича, и лавочник поставил ему полбутылки водки. Каври выпил и, как говорится, лишь раздразнил себя. А пропить заработанные за починку деньги пожалел. Взял он свои гусли, пришел к становому и говорит:
— Разрешите сыграть вам на гуслях.
Становой пристав посмотрел на Каври исподлобья и буркнул:
— Иди, ты пьян…
Каври повернулся и пошел, наигрывая «Марсельезу». Не успел он отойти от дома станового, как его нагнали стражники, схватили и заперли в холодную. До утра Каври там померз, а утром становой вызвал его к себе и принялся ругать:
— Ишь что выдумал, мерзавец! Я тебя в Архангельскую губернию сошлю!
— За это только спасибо скажу, — ответил Каври. — Я бы — сам поехал, да денег нет. А тут бесплатно повезут.
Становой не нашелся что ответить и заорал что есть мочи:
— Убирайся к черту! Если еще раз в чем-либо замечу, берегись!
После этого случая известность Каври еще больше возросла. Когда он вступил в пререкания с волостным старшиной, шеръяльские мужики поддержали его.
— Никого не выдадим! Не хотим помирать с голоду!
В это время раздался звон колокольчиков.
— Не бойтесь, стойте все, как один! — посоветовал Каври.
На тройке подъехали земский начальник со становым приставом, следом скакали урядники и стражники.
Земский начальник и становой пристав вылезли из тарантаса, урядники и стражники окружили толпу.
Земский, усмехнувшись, посмотрел на людей:
— Ну, я думаю, мне-то вы скажете, кто у вас зачинщик?
Люди стояли молча.
— Чего молчите?! — рассвирепел Зверев. Случайно его взгляд упал на седую бороду деда Метрия. Зверев повернулся к деду. — Ну, если молодые упрямятся, скажи ты. Мы ведь с тобой старики, и нам грешно скрывать супротивников государя.
— Я что… я, барин, ничего… Вот тебе Семен калякает. Он тебе знакомый. — Дед Метрий показал рукой на Семена Вайдиева.
Охотника Семена Вайдиева земский начальник знал хорошо. Распутать ли заячьи скидки, поставить ли капкан на лису, вырыть ли волчью яму, отыскать ли медвежью берлогу — все это вряд ли кто сделает лучше, чем Семен. Поэтому земский начальник всегда брал его с собой, когда отправлялся на охоту. И Семен уважал Матвея Николаевича. В лесу Матвей Николаевич не начальник, не барин, а такой же охотник, как и Семен: смеется, разговаривает, шутит, пьет чай вместе с ним, наливает ему вино из своей фляжки, угощает котлетами. Словом, очень хороший человек.
Шеръяльские марийцы знали о дружбе Семена с барином, поэтому они с надеждой смотрели на Семена.
— Семен, ты ему все объясни, — сказал дед Метрий, проведя морщинистой ладонью по своей седой бороде. — Мы не ради злодейства, не из озорства на это пошли, сам знаешь, сколько хлеба уродилось в прошлом году. Да и тот, что уродился, для еды негодный…
— Еще бы не знать, у самого отец от такого хлеба умер.
— А моя жена до сих пор не может разогнуть пальцев, — сказал один мужик.
— Скажи, Семен, все, как есть, скажи. Скажи, что помираем с голоду. — Мужики вытолкнули Семена вперед.
Очутившись- перед земским начальником, Семен растерялся и не знал, как начать разговор. А Матвей Николаевич так и сверлил его глазами.
То, что мужики вытолкнули Семена вперед, Зверев понял по-своему:
— Значит, ты, Семен Фадеич, зачинщик? Вот не ожидал. От кого же ты научился такому скверному делу?
— Я… барин… мы… зачинщик у нас нету… Сам, барин, знаешь… Хлеба нет… кочкать[18] нельзя…
Семен обернулся назад. Толпа притихла, стояла безмолвно. Только Каври высоко поднял голову. Его взгляд словно говорил Семену: не бойся!
Горящий взгляд Каври увидел не только Семен, заметил его и земский начальник.
— А вот этот у вас кто такой? — спросил он.
— Уволенный в запас, матрос Балтийского флота Гаврил Печников! — отрапортовал сам Каври.
Становой пристав что-то тихо сказал земскому начальнику.
— Значит, ты здесь учишь народ бунтовать? — закричал Зверев.
— Никак нет, не я! — отчеканил Каври. — Это голод учит.
— Господин пристав, заберите этого матроса!
— Урядник, взять! — рявкнул становой.
Урядники и стражники обнажили шашки.
— Барин… барин… не он зачинщик, — закричал Семен. — Наше хлеп нет… умираем…
— А, ты вздумал защищать его? Значит, ты с ним заодно? Господин пристав, взять и этого мерзавца! Остальных разогнать, а там разберемся.
Земский начальник сел в тарантас. Семена и Каври повели двое стражников в Аркамбал, остальные урядники и стражники принялись разгонять толпу плетьми и пинками.
За этот «бунт» многих шеръяльских марийцев волостной суд приговорил к наказанию розгами. Семен полгода просидел в царевококшайской тюрьме. Каври сослали в Сибирь…
…Два человека в Аркамбале — доктор и становой пристав — живут с женами невенчанные, в гражданском браке. Жена доктора — частая гостья у Зверевых; приставша однажды явилась с визитом, но встретила холодный прием и на второй визит не решилась. Сам Зверев иногда заходит к доктору, в доме пристава не бывает.
Вспомнив про пристава, Григорий Петрович вздрогнул: завтра кончается срок, данный ему становым. Что делать? Как быть? Да-а, попал ты, Григорий Петрович, в беду. Конечно, самое разумное сейчас — скрыться, уехать в какой-нибудь большой город. Но этого сделать нельзя, теперь на тебе ответственность за судьбу Чачи.
«А что тут особенного — бросить и уехать, не ты один так поступаешь», — промелькнула было гнусная мысль, но Григорий Петрович тотчас же прогнал ее: нет, нет, он не может так поступить!
В это время Чачи проснулась и позвала его.
Он вышел в спальню. Чачи преданно и нежно смотрела на него, он не удержался и бросился её целовать. Чачи зарделась, как мак.
— Хватит, Григорий Петрович, пусти…
— Чачи, теперь ты моя жена. Никому на свете я тебя не отдам! Садись и слушай. Нам с тобой и так было бы хорошо, но по закону мы должны обвенчаться. Сейчас иди домой, наверное, отец уже вернулся. Я приду к вам немного погодя.
Чачи ушла, а Григорий Петрович снова погрузился в воспоминания и мысленно прошел весь свой жизненный путь вплоть до сегодняшнего дня…
Окончив двухлетнюю аринскую школу, он решил поступить учиться в Казанскую учительскую семинарию. Отцу и матери не верилось, что его примут.
— Небось и без него народу туда наедет немало, — с сомнением говорил отец. — Ну, ничего, пусть съездит, хоть город увидит.
И верно, в тот год в семинарию приехали поступать больше трехсот мальчиков: из Казанской, Самарской, Саратовской и Уфимской губерний, из Сибири, Средней Азии и с Кавказа, русские, якуты, калмыки, киргизы, башкиры, чуваши, удмурты, мордвины, грузины. Даже из далекого Уссурийского края привезли пятерых корейцев. Марийцев было семнадцать человек.
Из-всех приехавших учиться приняли в семинарию лишь тридцать два мальчика. Трое из них были марийцы..
Ровно неделю шли экзамены. Учителя семинарии установили такой порядок: кто сдавал экзамены на отметку ниже тройки, тот к следующим экзаменам не допускался, и ему сразу же возвращали документы. К последнему экзамену осталось сорок пять ребят. Ни у одного из них не было троек, у всех были только четверки и пятерки.
Григорий Петрович шел вровень с одним мальчуганом из Царевококшайского уезда. У них обоих были совершенно одинаковые отметки, можно было бы подумать, что они списывают работы друг у друга. Но они ни разу за все экзамены не сидели рядом, лишь на последнем их посадили за одну парту. Решался вопрос, кого из них примут. На этом экзамене нужно было по-русски написать сочинение: «Как я приехал в Казань». За это сочинение Григорий Петрович получил четыре, а царевококшайский — двойку. Григорий Петрович стал семинаристом.
Григорий Петрович поступил в семинарию во время разгула реакции. В Казанской семинарии тогда хозяйничал известный Богданов. Формально директором семинарии считался Воскресенский, но Богданов, хотя был лишь помощником директора, заправлял всеми делами. Он старался превратить семинарию в казарму со строгим военным режимом.
Казанская учительская инородческая семинария была открыта благодаря стараниям и хлопотам Николая Ивановича Ильминского. Он же стал ее первым директором. Ильминский стремился «просветить» инородцев христианской верой и русифицировать их, но он прекрасно понимал, что любой народ можно чему-нибудь научить только в том случае, если вести преподавание на его родном языке.
Поэтому в семинарии готовили учителей, которые могли бы переводить на свой родной язык церковные книги, Жития святых и в инородческих школах обучать детей на их родном языке.
Хотя головы семинаристов изрядно забивали религиозной премудростью, они все же получали от ученья немалую пользу: они первыми среди своего народа научились читать и писать на родном языке.
После 1905 года начали выходить календари на чувашском, марийском, удмуртском и мордовском языках. Первый марийский календарь вышел в 1907 году. Конечно, если его сравнить с русским календарем того же времени, то он и на календарь-то не похож. Правда, там, как и положено, указывались даты православных праздников, отмечались дни рождения членов царской семьи, а на обложке был царский портрет.
Кстати, с этим портретом произошел интересный случай. Бумага для обложки календаря попалась тонкая и не очень прочная. А на обороте обложки была напечатана таблица со сведениями о времени восхода и захода солнца и долготы дня. Жирные линии, отделяющие месяц от месяца, проникли на лицевую сторону, поэтому получилось, что царь как бы сидит за решеткой. И цензор этого как-то не заметил, хотя вообще относился к календарю очень придирчиво.
В календаре 1907 года многие страницы замазаны черной тушью. Это цензор заставил вымарать страницы, где говорилось о революционном движении.
В календарях, выпущенных в 1908, 1909, 1910 годах, были напечатаны марийские стихи, песни и сказки. В 1911 году марийский календарь выпустила переводческая комиссия при учебном округе. Но в этом календаре не нашлось места для марийских поэтов, только что начинавших пробовать сочинять стихи на марийском языке. Зато много места уделялось описанию разных монастырей и церквей.
В это время семинарское начальство стало жестче проводить политику русификации. Бобровников, сменивший Ильминского на посту директора, а потом и Воскресенский сначала как будто придерживались политики Ильминского. Но в эпоху разгула реакции Воскресенский целиком попал под влияние Богданова.
Притеснения Богданова не сломили семинаристов, а лишь озлобили их. Вскоре ретивый. помощник директора сам стал бояться семинаристов, даже перестал ходить по вечерам в семинарию. 29 сентября 1909 года в семинарии произошел самый настоящий бунт.
Вечером, после ужина, семинаристы гурьбой высыпали из столовой, с пеньем «Марсельезы» и с криками: «Долой Богданова!» — поднялись в классы. Потом, разломав в уборной печь, вышли во двор с кирпичами в руках и принялись бить стекла в преподавательском корпусе.
Воспользовавшись случаем, Богданов вызвал полицию. При обыске была найдена целая библиотечка — около восьмидесяти различных революционных брошюр и книг. Семерых учащихся полиция арестовала, около тридцати было исключено из семинарии с волчьими билетами. С остальных взяли подписку: каждый семинарист обязался не нарушать семинарских порядков и беспрекословно подчиняться воле начальства. Григорий Петрович тогда чудом удержался в семинарии.
После этих событий Богданова из семинарии перевели директором народной школы в Симбирскую губернию.
В такое бурное время Григорий Петрович окончил семинарию.
Он спокойно учительствовал уже два года, и вот надо же было снова попасть в беду… А впрочем, будь что будет, под лежачий камень и вода не течет! Григорий Петрович надел картуз, запер школу и пошел к попу.
Старик поп внимательно выслушал его, похвалил за намерение обзавестись семьей, но, в конце концов, сказал:
— Яшай Никифоров не в моем приходе. Мы с отцом Сидором поделили Аркамбал, одна половина моя, другая — его. Так что тебе с отцом Сидором надо поговорить.
Григорий Петрович пошел к отцу Сидору.
Тот тоже внимательно его выслушал, кивая головой, то и дело повторяя: «Та-ак», «та-ак». Григорий Петрович совсем уж было решил, что дело сделано, как вдруг отец Сидор сказал:
— Я ей дал уже одну выписку из метрики, другой не дам. Обвенчать вас тоже не могу, она уже обвенчана.
— Нет, батюшка, она не венчалась.
— Венчалась, не венчалась — этого я не знаю, а знаю, что давал ей выписку из метрики для священника Аринского прихода. Если он напишет справку, что не венчал>ее, тогда другое дело.
— Я принесу такую справку.
— Кроме того, нужна выписка из метрики, которую я ей дал.
— И это будет, батюшка!
Поблагодарив попа, Григорий Петрович пошел к Яшаю.
4
Когда Григорий Петрович вошел во двор, Чачи на крыльце разговаривала с Япушем.
— Чачи, — сказал Григорий Петрович, — я иду в Морки.
Она посмотрела на него с удивлением.
— Нужно принести справку от аринского попа, что ты у него не венчалась. А где бумага, которую тебе дал отец Сидор?
— Какую бумагу?
— Когда ты выходила замуж, отец Сидор давал тебе выписку из метрики?
— Какую выписку?
— Ну, как тебе объяснить? «Письмо», — как говорят марийцы.
— Письмо? — испуганно переспросила Чачи. — Оно в сундуке осталось.
— В каком сундуке?
— Ну там… с вещами…
Григорий Петрович приуныл. Из сундука, оставшегося в доме Чужгана, метрику не скоро достанешь.
Япуш с удивлением смотрел на сестру и Григория Петровича. Ведь сестра все это время пряталась в лесу, только что вернулась: о чем они говорят с Григорием Петровичем, какие у них могут быть дела?
А Чачи не спускала глаз с Григория Петровича. Почему он вдруг стал таким печальным?
Но тут Григорий Петрович тряхнул головой, схватил Чачи за руку и с жаром сказал:
— Ну что ж, будем жить в гражданском браке!
Хотя Чачи и не поняла, что значит «жить в гражданском браке», ее обрадовало, что у Григория Петровича повеселели глаза.
«Пусть хоть весь свет будет против меня, я не отступлю!» — подумал он про себя и, взяв Чачи за руку, шагнул через порог избы.
Япуш, удивленный еще больше, побежал в кудо[19], где мать готовила обед.
— Мама, к нам Григорий Петрович пришел!
«Зачем? — оробела Яшаиха. — Зачем это учителю понадобилось к нам приходить? Может, — тоже пришел ругать Чачи за то, что она сбежала от мужа?»
Яшаиха посидела немного в раздумье, потом вдруг заторопилась:
— Япук, я в избу схожу, а ты присмотри за котлом… Если побежит через край, помешай половником.
Япушу тоже не хотелось сидеть в кудо. Наверное, Григорий Петрович сейчас рассказывает что-нибудь чрезвычайно интересное. Япуш так и подумал: «чрезвычайно интересное». Он умеет выражаться несколько витиевато, ведь этой весной он закончил школу и прочел много хороших книг, которые давал ему Григорий Петрович…
Похлебка побежала через край котла, зашипела, попав на огонь.
Япуш схватил половник и принялся мешать, но его мысли были далеко.
«Прежний учитель был совсем не похож на Григория Петровича, — думал он. — Да и как он учил! Придет в класс, задаст задачу, скажет: «Решайте!», а сам уйдет и возвратится только к концу урока. Если кто-нибудь не успел или не сумел решить задачу, он аспидной. доской колотил того ученика по голове Прежний учитель почти всегда бывал пьян и по-марийски ни одного слова правильно выговорить не мог Хорошо, что его сняли, а то не пришлось бы Япушу читать хорошие книги…»
Только за плохое преподавание учителя, конечно, не сняли бы, да, на счастье, он поругался с отцом Видором., По правде сказать, виноват был сам поп но жизнь такова, что по большей части виновный оказывается правым, а правый — виноватым. Конечно, Япушу, по его годам, еще не положено знать такие веши, но в деревне взрослые, не остерегаясь, говорят при детях все, что угодно. Поэтому ребята раньше времени узнают о многом, совсем неподходящем для их возраста. О ссоре попа Сидора с пьяницей учителем Япуш услышал в ночном…
Ночное! Это слово и сейчас заставляет мое сердце биться сильней! Наша деревня стоит в лесу. Урожаи у нас бывают плохие, овса не то что лошадям, самим на похлебку и лепешки едва-едва хватает. Лишь сойдет снег, лошадей выгоняют на подножный корм — в лес, на луга. В ночное гоняют лошадей по большей части молодые парни, девушки и подростки. Иной раз идут и старики, которым не спится по ночам.
Лучше всего в ночном в середине лета. Ночи в эту пору короткие, теплые, светлые. Но все равно на опушке разжигается костер. Золотые искры летят в небо. Высокие дубы и сосны кажутся сказочными богатырями. Листья на деревьях шелестят, словно о чем-то шепчутся между собой.
По всему лугу, то здесь, то там между кустами слышится похрустывание веток, фырканье лошадей, позвякиванье бубенцов и колокольчиков.
Старики сидят у костра, вспоминают прошлое. Подростки слушают их, навострив уши, или затевают какую-нибудь игру. А те, что постарше, которые считают себя уже женихами и невестами, держатся в сторонке. Частенько между парнем и девушкой зарождалась любовь здесь, в ночном…
Девушки, стреножив своих лошадей, собирают цветы, плетут венки, затевают пляски, заводят песни.
Одну девушку, которую я знал в детстве и не раз видел в ночном, не могу забыть до сих пор. Звали ее Почук. Всю ночь напролет она пела и плясала, не зная отдыха. Она была небольшого роста, стройная, красивая, ее чистый голосок звучал, как серебряный колокольчик… Каких только песен не знала Почук. Она умела петь, подражая и старухе, и молодой щеголихе, и свахе на свадьбе, сама сочиняла шуточные песни…
До чего ж хорош горох
При любой погоде!
Не нарвать ли нам гороха
Ночью в огороде?
Ах, горох, как сахар, сладок!
Мы едим — не осуждайте.
Мы парией из Кожланура
Завлечем, а вы играйте.
Парии, словно мошкара, вились вокруг Почук. Только все напрасно: на язык она была бойка, а в руки не давалась.
И такая девушка пропала ни за грош. Однажды зимой она полоскала в речке белье и простудилась. К кому только не ходила ее мать — у ворожейки ворожила, в священную рощу зайцев носила на жертвенник, свечи жгла в церкви — ничего не помогало. Почук таяла.
Я вернулся из города на другой день после ее похорон. Узнав, что Почук умерла, пошел к ее матери. Она со слезами рассказала мне о болезни и смерти дочери.
— Почему же вы не отвезли ее к доктору? — спросил я.
Женщина заохала:
— О, господи, господи, а мы ведь и не догадались… И не посоветовал никто… Ох, горюшко горькое, легла моя доченька в могилу, не пожила на белом свете…
О ссоре пьяницы учителя с попом Сидором рассказал в ночном Сергей Кондратьев. Его брат работал сторожем при волостном правлении, поэтому ему все было известно.
Отец Сидор давно овдовел, и при нем жила экономка Анна Федоровна. Честно говоря, Анна Федоровна хорошая женщина, с марийцами, когда они приходят к попу, разговаривает вежливо. Никто на нее не обижается.
Пожив у попа с полгода, опа уезжала в город, месяца через два снова возвращалась в деревню. Вся деревня знала про это, и никто ничего не говорил.
Но однажды пьяный. учитель повздорил с отцом Сидором. Поп написал на учителя жалобу инспектору. Учитель, как только узнал про жалобу, сразу же написал архиерею о том, что поп сожительствует со своей экономкой и что в настоящее время она уехала в город делать аборт. Действительно, Анна Федоровна в эти дни жила в городе. Архиерей написал благочинному. Тот начал вести дознание, и по показаниям многих людей стало ясно, что поповская экономка беременна. Отцу Сидору не миновать бы монастыря, да его спас дьячок.
Этот дьячок был довольно примечательный в своем роде человек: когда у него заводились деньги, он мог за день выпить четверть водки, однако никто не видел его пьяным. Кроме того, он очень любил карты. Однажды он выиграл у отца Сидора сорок девять рублей. Дьячок требует выигрыш, а поп платить не хочет.
Дьячок выложил на стол рубль.
— Ну, батюшка, коли ты не хочешь денег отдавать, я сам тебе дам. На, пусть будет ровно пятьдесят! А сверх того, получай проценты! — И, наградив попа двумя оплеухами, ушел.
Это произошло в субботу, вечером. Воскресным утром поп, хотя у него и трещала голова, пошел служить заутреню. Поднялся на паперть, глядь, у дверей, повесив голову, стоит дьячок, немного поодаль церковные сторожа и староста.
Дьячок встал перед отцом Сидором на колени:
— Батюшка, прости Христа ради!
Поп озирался по сторонам с растерянным видом — провел его дьячок! Поп было решил отдать дьячка под суд за вчерашние оплеухи. Но если простишь его перед людьми, то в суд уже не подашь. И не простить нельзя: он просит прощения при свидетелях, а по церковным законам, поп, не отпустив грехи кающегося, не имеет права начинать церковную службу… Ох и хитер дьячок, ох, хитер! Поп готов был от злости разорвать его на части, но, соблюдая правила, выжал из себя, скрипнув зубами:
— Да простит тебя господь!
И вот этого самого дьячка стал напоследок расспрашивать благочинный.
Выслушал его дьячок и говорит:
— Отец благочинный, это дело надо прекратить.
— Как прекратить! Ведь Анна Федоровна беременна!
— Ну и что же? А кто знает, от кого?
— Так она же была экономкой у попа Сидора.
— Что ж с того?
— Не могла же она забеременеть без мужчины?!
— Факт, не могла. — Только почему в этом виноват отец Сидор?
— А то кто же?
— Может быть, я!
Благочинный рассмеялся:
— Истинно, никто не застал отца Сидора на месте преступления!
Мысль дьячка ему понравилась. Зачем обижать своего человека? К тому же если попа признают виновным, то и у благочинного будут неприятности. Зачем выносить сор из избы?
Благочинный написал — архиерею, что попа оклеветали. Отец Сидор был признан невиновным, а учитель лишился своего места.
Вот что рассказал в ночном Сергей Кондратьев.
5
Когда Григорий Петрович и Чачи вошли в избу, дед Левентей рассказывал Яшаю историю о том, как в Кудашнуре богач Япык убил Мишку.
Увидев вошедших, дед Левентей замолчал.
— Что ж ты, дедушка, замолчал? — спросил Григорий Петрович. — Рассказывай, мы послушаем.
— Случай давний, молодым слушать про него неинтересно. Это старики любят вспоминать прошлое.
— Молодым полезно послушать стариков, — возразил Григорий Петрович, садясь рядом с дедом Левентеем.
Чачи ушла а женскую половину избы.
Дед Левентей посмотрел на Григория Петровича.
— Нынешняя молодежь не очень-то прислушивается к старикам.
— Не скажи, я вот очень люблю слушать рассказы старших. А кто такой Мишка? И кто его убил?
В это время в избу вошла Яшаиха и, подойдя к дочери, тихонько спросила:
— Зачем пришел учитель?
— Ему нужно поговорить с вами.
— Не ругает тебя, что ушла от мужа?
— Нет…
— Что же он говорит?
— Подожди, мама, вон дедушка Левентей что-то рассказывает…
— В нашу деревню, — начал дед Левентей, — Мишка приехал из Казани. Был он очень хорошим токарем, на своем станке работал. Я сам ходил к нему смотреть на станок. Мишка точил из дерева такие вещички, что их не хотелось из рук выпускать.
Однажды осенью привез Мишка сухое липовое дерево из священной рощи. А это дерево дед Япык приготовил на дрова для жертвенного костра. Дерево хорошо высохло за лето и очень приглянулось Мишке, а о том, что оно приготовлено для моления, он — русский человек — не знал.
Ну, прошло время, дерево у него кончилось, он снова поехал в ту же рощу. А Япыку кто-то уже сказал, что Мишка один раз брал в роще дрова и теперь поехал опять.
Обозлился дед Япык, побежал в рощу. Глянул из-за кустов. Мишка под священным деревом накладывает на телегу его дрова. В те времена в наших лесах было очень много липы, рубили ее на мочало. Ободранные липы по всему лесу валялись. Этими липами и прельстился Мишка. Мишка был рослый, здоровенный детина, на городских калачах вырос, голыми руками его не возьмешь.
Япык схватил здоровенную дубину да и трахнул Мишку изо всей силы. Он метил по спине, а Мишка как раз в этот момент распрямился, и удар пришелся ему по голове. Мишка с ног долой. Дед Япык сильно испугался, но все же покидал с телеги дрова, кое-как взвалил Мишку на телегу и вывел лошадь на дорогу.
Лошадь сама дошла до дому.
Дома Мишка на одну лишь минуту пришел в сознание. Мать его спрашивает, что с ним случилось. А он только успел сказать: «Япык»… и испустил дух…
На другой день понаехало в деревню начальство — становой, урядник, старшина.
Сначала господа подступили к Мишкиной матери.
— Как вернулся?.. Кто привез?.. Что было на. телеге?.. Что он сказал?
Мать плакала:
— Ничего не смог сказать… Только одно словечко и вымолвил…
— Какое словечко?..
— Япык…
— Япык?.. Какой Япык?
А Мишкина мать и сама не знает, какой Япык.
Тогда в нашей деревне было два Япыка: Япык-бедняк, и тот, что убил Мишку — богач, у него на гумне всегда пять-шесть скирд хлеба стояло. Он, бывало, как напьется, так хвалится: «У меня триста, а то все четыреста целковых есть!»
Начали господа искать виновного. Узнали, что Мишка ездил в молитвенную рощу, что оттуда привезла его лошадь. Понемногу добрались до Япыка. Неохота было богачу попасть на каторгу. Денег у него в избытке, хлеба полно и скота немало. Вот он и начал совать — кому сотню, кому пятьдесят рублей, кому тридцатку. Немало ушло и хлеба. Несколько овец господам скормил. Господа жаднее волков: и деньги берут, и виновного надо им найти. А в деревне есть два Япыка — если не виноват один, значит, виноват другой. Вот бедняка и забрали. Говорят, он и сейчас еще в Сибири. Наверное, Сакару тоже не. выкрутиться, — неожиданно добавил дед Левентей. — Где ему выкрутиться, когда он и по-русски-то говорить не умеет. А что он ни в чем не виноват, так на это господам наплевать…
При этих словах у Чачи покатились слезы, Яшаиха шмыгнула носом и поднесла к глазам передник.
Повесил голову и Григорий Петрович. Он как-то совсем забыл про Сакара.
«Надо бы как-то помочь ему, — подумал учитель. — Только что можно для него сделать?»
— Дедушка, — сказал он Левентею, — ты возьми ото всей деревни мирской приговор о Сакаре и пошли судебному следователю. Если деревня даст хороший приговор, то, я думаю, Сакара освободят. Ведь ты же сам знаешь, он ни в чем не виноват.
— Спасибо за добрый совет, сынок. Да только некому у нас такой приговор сочинить.
— Я напишу черновик, а ты дай кому-нибудь в деревне переписать его на другой лист. И никому не говори, что приговор написал я. Потом пусть все ваши деревенские, кто умеет расписаться, подпишут за себя и за неграмотных. Староста приложит печать, потом сходишь в волостное правление и заверишь приговор.
— Вот спасибо! — обрадовался дед Левентей.
— Я пойду к себе, сейчас же и напишу.
— Погоди, обед сварится, — опомнилась Яшаиха. — Сват сегодня еще не уйдет.
— Нет, сваха, — возразил дед Левентей, — при таком деле нельзя время терять. Хоть ночью, а сегодня же пойду.
— Подожди, дедушка, я скоро вернусь, — сказал Григорий Петрович.
— Хороший человек, — проговорил Яшай. — Другой на его месте и разговаривать бы с нами не стал.
В избу вошел Япуш.
— Иди, мама, присматривай за похлебкой сама!
Яшаиха пошла в кудо и скоро вернулась с чугуном в руках.
— Чачи, поставь самовар, угостим Григория Петровича яйцами. Не кормить же его похлебкой.
Григорий Петрович вернулся, когда дед Левентей, похлебав картофельного супа, вставал из-за стола.
— Пусть перепишут приговор с этого черновика. Вот тебе бумага, ручка с пером, чернила. Чернильницу я хорошо заткнул пробкой, так что не прольется.
— Ну, сынок, дай бог тебе здоровья! Я сейчас же побегу домой. До свидания, Яшай, до свидания, сваха, до свидания, внучек. — Дед Левентей похлопал Япуша по плечу. — До свидания, дочка! Даст бог, вернется Сакар, думаю, твои родители перечить не станут. Я хоть и не богат, а для вас с Сакаром у меня кое-что найдется.
Чачи залилась краской.
Дед Левентей ушел. Яшаиха положила в самовар пяток яиц.
Григорий Петрович был озадачен последними словами деда Левентея. А то, что Чачи так покраснела, смутило его еще больше.
Словно в ответ н. а его недоуменный взгляд, Яшай сказал:
— Дед Левентей хочет усыновить Сакара и женить его на нашей Чачи. Он мне об этом еще зимой говорил.
Григорий Петрович опешил. И тут ему вспомнилось, как бегала Чачи в больницу весной. Он понял, что встал между Сакаром и Чачи. Но теперь уж ничего не поделаешь…
— Чачи, почему ты ничего не сказала мне о Сакаре? — с упреком спросил он.
Вместо ответа Чачи заплакала.
— Если ты любишь Сакара, то мне лучше уйти…
Он взялся за ручку двери.
— Не уходи! — Этот крик, казалось, вырвался из самого сердца Чачи.
Григорий Петрович вернулся и подошел к ней.
— Чачи, дай мне руку!
Она протянула ему обе руки.
Яшай, Яшаиха и Япуш удивленно смотрели на них, ничего не понимая.
— Яков Никифорович, — обратился Григорий Петрович к Яшаю, держа Чачи за руку. — Ваша дочь, сбежав от Макара Чужгана, пришла ко мне, весь день пробыла у меня, и этой ночью… стала моей…
— О господи! — ахнула Яшаиха.
Яшай приподнял брови, встал, но тут же снова сел.
— Стыд-то, стыд-то какой! — запричитала Яшаиха.
— Никакого стыда тут нет. Я женюсь на вашей дочери.
— Григорий Петрович, хоть ты не насмехайся над нами, — сказал Яшай. — У нас и так хватает горя…
— Яков Никифорович, у меня и в мыслях нет над вами насмехаться. Правда, до сегодняшнего утра я не думал жениться на Чачи, но теперь я так решил и не уйду отсюда без нее. Конечно, если Чачи будет согласна…
Яшаиха заплакала:
— Не обвенчавшись небось уведешь?
— Но ведь и Макар Чужган не венчался.
— Венчаться не к спеху, — сказал Яшай. — А вот одежи у нее нету. Какая была, вся у Чужганов осталась.
— Об этом не беспокойтесь, я свою жену одену. Япуш, вот тебе деньги, сбегай за вином, купи четверть. — Григорий Петрович достал деньги и протянул их Япушу.
— Куда четверть! — сказала Яшаиха. — Соседи хорошо угощались, когда она уезжала в Лопнур.
— Звать соседей, может, и не надо. Посидим своей семьей, поговорим… А вино, если останется, будете пить по рюмочке с устатку, как придете с поля.
Яшай не стал возражать. Япуш побежал за вином. Яшаиха принесла из клети масла и положила в нарезанные яйца.
Яшай зажег свечу перед иконой…
6
Валерий Викторович Тагановский невероятно скучал.
«Ну что за скверный городишко, — думал он. — Ни сада, ни кинематографа, ни театра, ни приличного клуба — ничего! Одно слово — черемисский город! На кой черт отец построил здесь дом, на кой черт завез сюда меня? Я следователь только по должности, ни одно здешнее дело не стоит и выеденного яйца. Да и какие дела могут быть в этом медвежьем углу! Вот в западных областях или на Кавказе — там настоящие преступления: то в помещичьем имении красного петуха пустят, то банк ограбят. Там есть работа для следователя».
Многие приятели Валерия Викторовича уже давно ходят в статских советниках, а он так и застрял в коллежских асессорах. Он терял терпение и мечтал уехать из этого проклятого города. Но куда? Разве дадут хорошее место мелкому чиновнику, ничем себя не проявившему? Эх, найти бы настоящее дело!
В кабинет Тагановского вошел письмоводитель и положил перед ним стопку бумаг.
— Валерий Викторович, посмотрите — очень интересное дело.
— Неужели?
— В Аркамбале бунт.
— Бунт? Что-то не верится!
Тагановский взялся за бумаги. Аркамбальский становой пристав прислал судебному следователю протоколы расследования событий, происшедших на элнетских лугах.
Чем дальше читал Тагановский, тем ярче блестели его глаза, тем шире расплывалось в улыбке его лицо.
— По этому делу привезли трех арестованных, — добавил письмоводитель. — Они уже с неделю сидят в тюрьме.
— И вы докладываете мне об этом только сегодня?
— Только что прибыли бумаги…
Судебный следователь ожил. Он еще раз перечел присланные документы и радостно воскликнул:
— Вот удача! Ведь это же вооруженное восстание!
Ну, теперь следователь Тагановский станет известен на всю Россию. Только нужно вести следствие строго и умело: эти революционеры — народ хитрый.
Под вечер Тагановский отправился в тюрьму взглянуть на арестованных. Он не задал им ни одного вопроса, только посмотрел и отправился домой. Вечером он не пошел в клуб, а сидел дома и обдумывал все детали предстоящего следствия.
Утром он проснулся рано, позавтракал наспех.
В кабинете еще раз просмотрел бумаги, сделал пометки красным карандашом и крикнул письмоводителю:
— Вызовите ко мне Захара Ефремова!
Полчаса спустя два стражника с шашками наголо ввели в кабинет к Тагановскому Сакара.
Сакар за эти дни похудел и осунулся, резко обозначились скулы, в глазах появилось выражение, какое бывает у затравленного зверя.
Никак не может понять Сакар, за что его посадили в тюрьму? Ведь он не совершил никакого преступления. И на луга он пошел только для того, чтобы узнать, о чем шумит народ…
Обо всем этом Сакар хотел рассказать человеку, впившемуся в него глазами. Но его язык как будто прилип к гортани, Сакар молча смотрел на следователя.
— Ну, как тебя зовут? — спросил Тагановский.
«Эх, будь что будет, — подумал Сакар, — сейчас все ему скажу». И, боясь, что его перебьют, заговорил быстро-быстро по-марийски:
— Большой начальник, отпусти меня, я ничего не крал, никого не убил… Лосей в лесу не стрелял…
— Говори по-человечески! Не лай по-собачьи! — закричал Тагановский.
Сакар оторопел: за что рассердился начальник? Сакар правду говорит, все, как было — почему начальник кричит на него?
— Я тебя спрашиваю, как твоя фамилия?
Сакар не знал, что ответить.
— Да он по-русски говорить-то не умеет, — вмешался один из стражников.
— Притворяется, мерзавец! Но он у меня заговорит. А пока отведите его обратно в тюрьму!..
Сакара увели. Тагановский вызвал письмоводителя, приказал ему написать приставу второго стана, чтобы тот собрал в Кудашнуре сведения о Сакаре. Он продиктовал письмо в Аркамбал, в котором утверждал, что случай на элнетских лугах — не простой бунт, а революционное выступление, поэтому необходимо произвести тщательное расследование, и если в селе будет обнаружен какой-либо подозрительный человек, его надлежит немедленно арестовать и препроводить в Царевококшайск.
Получив предписание от судебного следователя, пристав второго стана вызвал к себе урядника Варлама Яковлевича. Урядник был ревностный служака, который не терпел никакого нарушения порядка и обо всем увиденном или услышанном и, по его мнению, пахнущем крамолой, незамедлительно докладывал начальству.
Рассказывают, что однажды Варлам Яковлевич поссорился с женой. А жена у него — всем урядникам урядник, только вместо шашки орудует скалкой. Так и тогда, в ту ссору, она взялась за скалку. Неизвестно, была ли в руках Варлама Яковлевича шашка, но ему пришлось отступить. Отступая, он наткнулся на лохань с помоями и плюхнулся в нее. Вода полилась на пол. Этого Варлам Яковлевич никак не мог потерпеть. Одно дело ругаться и драться, но затолкать человека в лохань — это уж никуда не годится, и он заорал во всю свою луженую урядничью глотку:
— Сейчас же прекратить беспорядки!
Но жена, не то что другие, не испугалась урядничьего окрика и огрела мужа скалкой по голове.
— Караул!.. — завопил урядник.
Жена ударила его еще раз. Опрокинув лохань и разлив остатки воды, Варлам Яковлевич вскочил на ноги и, прихватив шашку, побежал к становому приставу.
— Ваше высокоблагородие, — отрапортовал он, — в квартире урядника Варлама Яковлевича беспорядки. Жду ваших приказаний, какие принять меры?
Не знаю, было ли все это на самом деле, только моркинцы утверждают, что именно так все и было.
Получив приказ станового пристава собрать сведения о Сакаре, Варлам Яковлевич тотчас же выехал в Кудашнур.
7
Отругав Яшая, Чужганиха отвела душу и немного успокоилась. Но когда спустя несколько дней узнала, что Чачи вернулась домой, старуха снова обозлилась.
Чем больше думала Чужганиха о Чачи, тем сильнее разгоралась ее злоба. Как эта голая крыса (Чужганиха иначе не называла бедняков) посмела так поступить? Если бы ее прогнал Макар или Чужганиха пинками выпроводила бы из дому, другое дело. Но чтобы молодуха сама сбежала от мужа, едва не убив его, — дело невиданное и неслыханное, небывалое дело. Разве род богача Чужгана потерпит такой позор?
Просто ума не приложишь, что этой девке не понравилось? Где она сыщет лучшую семью? И жених хорош. Видать, правду говорят, что все девки за Элнетом — распутницы.
Так думала Чужганиха.
И Макара мучила досада: прямо изо рта ушел лакомый кусок, совсем как сказочный колобок.
Макару даже не верилось, что все это не приснилось во сне, что на самом деле его молодая жена сбежала от него.
«Куда ей бежать? — размышлял он. — Сакар в тюрьме. И к отцу не вернулась. А вдруг кинулась в реку? Нет, вряд ли. Ну ладно, попадись она мне, уж я ее проучу, не посмотрю, что только поженились!..»
Старик Чужган поначалу испугался, как бы Чачи не сделала чего-нибудь над собой: как-никак ушла из его дома. Если повесилась или утопилась, хлопот не оберешься. Но прошел день, другой, третий, никто не приходил к Чужгану с расспросами, потом дошли слухи, что сноха живет у отца.
Тут уж Чужган почувствовал себя оскорбленным. Вот ведь бесстыжая девка, ославила на три волости! Пусть ушла бы через месяц или даже через неделю, а то сбежала в первую же ночь… Седьмой десяток живет на свете Чужган, но ничего такого до сих пор не видывал и не слыхивал. Добро бы от какого-нибудь бедняка ушла, а то ведь от богатого.
Те же мысли занимали и дочерей и снох Чужгана.
Ни сам Чужган, ни его жена, ни сыновья не выходили жать, а его дочерям и снохам приходилось работать наравне с батраком. По пятницам и воскресеньям Чужган нанимал человек пятьдесят — шестьдесят жнецов, и тогда его сыновья ходили среди них, словно бурмистры.
Но сегодня не пятница и не воскресенье, поэтому на поле трудятся только Чужганова дочь Оляна, две снохи да батрак. Женщины сплетничали между собой, не стесняясь батрака.
Судача о том, о сем, заговорили и о Чачи.
— О господи, господи, хватило же у девки смелости! — удивлялась жена Романа. — От мужа сбежала!
— Элнетские девки — все бойкие, — сказала жена Александра. — Прошлым летом в Энгерсола приезжала свадьба, так, говорили, у них девка в барабан колотила!
— Да что ты!
— Здорово, говорят, колотила. У шайринских барабаны большие, громкие. Стучит она и поет: «В семи Шайрах одна Майра!» А на ногах у нее сапоги!
— В прошлом году на масленице в Корамасах я тоже насмотрелась на одну шайринскую, — сказала Оляна. — Вот уж бессовестная девка! Плясать сама выходила, и просить не надо! А уж на парней вешалась…
— Видать, дочь Яшая такая же.
— Что ни говори, остался Макар на бобах, — вставил свое слово батрак. — Ему бы взять ложку и снять сливки, а они как раз сбежали!
— Да остались ли Макару сливки-то? — с насмешкой спросила- жена Александра. — Говорят, она всю зиму спала с кудашнурским Сакаром на смолокурке.
— Небось не с одним Сакаром путалась, — высказала свое предположение Оляна. — И после Сакара кто-нибудь был…
Урядник Варлам Яковлевич, проезжая Лопнур, по пути заехал попить чайку к деду Чужгану. В Кудашнуре ни у одного хозяина не побалуешься чайком, уж очень бедная деревня.
— Добрый вечер, Осип Кондратьевич, — приветствовал урядник Чужгана. — Как живем-можем?
— Понемножку, Варлам Яковлевич. Сам-то ты по какому делу ездишь?
— Да вот, был в Кудашнуре. Собирал сведения, кто такой Захар Ефремов, который сидит в тюрьме.
— Не знаешь, Варлам Яковлевич, скоро его отпустят?
— Про это лишь богу да начальству известно, мы про то не ведаем… Между прочим, тамошние мужики ничего плохого о нем не говорят. Рассказали мне одну смешную историю, как он в сюрем выгнал картов из своей избы… Ха-ха-ха! Так им и надо! Молодец парень!
Все веры, кроме православной, урядник считал «погаными». Марийских картов он называл не иначе, как слугами самого дьявола. Но сообщение о том, что Сакар выгнал картов, урядник на всякий случай занес в протокол. Кто знает, может, начальству и это пригодится. Уж лучше написать побольше, чем поменьше.
За чаем Чужган с Чужганихой рассказали Варламу Яковлевичу про Чачи.
— Как ты думаешь, Варлам Яковлевич, можем мы силой вернуть ее обратно? Сам понимаешь, как она нас опозорила… А уж мы тебя за хлопоты отблагодарим.
— Что ж вы мне раньше не сказали, я бы давно ее привел. Нет такого закона, чтобы жена от мужа бегала.
— Так-то оно так, да только мы сами сделали промашку, не обвенчали их.
— A-а, ну тогда ее не вернешь. По закону невенчанная — значит, не жена.
— И чего по дороге не завернули в церковь! — сокрушалась Чужганиха. — И деньги батюшке наперед были уплачены, и бумага нужная была у Чачи в сундуке.
— Мать, где эта бумага? — спросил дед Чужган.
— Я ее в свой сундук убрала.
— Так что, Варлам Яковлевич, нельзя ли как-нибудь… Ведь мы в большие расходы вошли…
— Расходы — это одно, а главное — ославила она нас, проучить девку надо.
Урядник почуял, что тут можно хорошо поживиться. Только он никак не мог придумать, за что бы ухватиться.
— Ты вот что, Осип Кондратьевич, — сказал, немного подумав, Варлам Яковлевич, — приезжай-ка ты завтра ко мне. Есть у меня один человек, любому адвокату нос утрет, уж он-то отыщет лазейку.
На другой день перед обедом Чужган приехал к уряднику. Тот послал его за водкой, а сам пошел за своим «адвокатом».
Дед Чужган принес четверть водки, жена урядника поставила самовар, вскоре вернулся и урядник. Увидав пришедшего с ним «адвоката», старик Чужган упал духом: «адвокатом» оказался какой-то тощий замухрышка-дьячок.
Перехватив взгляд Чужгана, Варлам Яковлевич поспешил его успокоить:
— Осип Кондратьевич, вот этот человек тебе поможет. А то, что он плохо одет, пусть тебя не беспокоит.
Он прежде был знаменитый юрист. Вот эта самая его довела. — И урядник щелкнул по бутылке.
— Варлам Яковлевич, — встрепенулся дьячок, — не нужно об этом! Homo sum: humani nihil а те alienum puto[20]. Но к чему я вам это говорю, разве вы поймете! Лучше налей поскорей одну — выпью, ad majorem dei gloriam[21], как говорят иезуиты.
— Налью, налью. Садись за стол, Осип Кондратьевич, садись сюда. — Урядник налил три стакана. — Ну, будем здоровы!
Дьячок взял стакан, перекрестился:
— Во исцеление души и тела!
Он выпил и улыбнулся:
— Варлам Яковлевич, наш семинарский учитель-латинист говорил так: repetitio est mater studiorum[22]. Налей-ка еще по одной, а там уж можно поговорить и о деле en famille[23], как говорят французы.
Урядник снова наполнил стаканы.
— Ну, Осип Кондратьевич, теперь рассказывай все по порядку: что и как было, и чего ты хочешь.
Дед Чужган рассказал все, как-есть.
Дьячок долго думал, потом покачал головой;
— Тут, брат, per fas et nefas[24] — ни правдой, ни неправдой ничего не поделаешь.
— А ты, Аполлинарий Федулович, пошевели мозгами получше, может, и найдешь какой-нибудь способ, — сказал урядник и снова наполнил стаканы.
Дьячок выпил и снова задумался. Он долго сидел, склонившись над столом, потом воскликнул:
— Эврика! Нашел! Только это стоит денег.
— За деньгами дело не станет, — сказал Чужган. — Заплатим сколько надо, лишь бы дело выгорело.
— Выгорит! Сейчас дашь в задаток десять рублей, когда все будет сделано, еще две десятки.
Чужган выложил десять рублей.
— Теперь давай метрику твоей снохи, а завтра привезешь метрику сына. Если ваш поп спросит, зачем нужна метрика, скажи, что хочешь подучить сыну паспорт. Только не говори, что это я велел. Завтра же приезжай, все будет сделано. Ну, Варлам Яковлевич, наливай…
Голова у пьяницы-дьячка была и впрямь золотая, Все было сделано им очень просто. Он взял чистый бланк, вписал в него, что Чачи и Макар такого-то числа обвенчались при таких-то свидетелях. Из церковной книги он выдрал лист с записями за это число: все равно до нового года никто не будет эту книгу проверять, а потом поди узнай, кто выдрал лист, когда в церкви три попа, три дьячка и дьякон, да угадай, что там было написано!
Эту метрику дьячок вместе с другими бумагами понес на подпись к попу. Поп всегда ленился читать бумаги, а тут у него как раз случились гости. Поэтому он, не читая, расписался на метрике и приложил печать.
Так обвенчали Чачи с Макаром.
Теперь-то Варлам Яковлевич мог действовать! Теперь закон оказался на его стороне!
Как раз в то время, когда пришла бумага от Тагановского, в Аркамбале снова начались большие волнения, они перекинулись и на Курыктюры.
Япар оказался в чести. Земский начальник со становым приставом повсюду возили его с собой. Он выступил как главный свидетель. По его- доносу посадили человек десять. Дом с решетками на окнах, стоявший во дворе волостного правления, был переполнен. У аркамбальского урядника, допрашивавшего мужиков, распухли кулаки.
Через неделю двух мужиков — одного из Курыктюра и одного из Мюшылтюра — отправили в Царевококшайск. Остальных, как их ни били, как ни стращали, пришлось отпустить по домам. Так что они отделались легко: только отведали урядничьего кулака да покормили клопов в холодной.
Яшай Никифоров тоже просидел трое суток.
После того, как двух мужиков отправили в Царево-кокщайск, все успокоилось.
Между тем полевые работы-не ждали. Рожь начала ссылаться.
Яшаиха позвала Чачи помочь им с отцом на жатве. Григорию Петровичу не хотелось, чтобы Чачи ходила на полосу. Он предложил денег, чтобы нанять работника, но Чачи отказалась.
— До сих пор мы никогда не нанимали, — сказала Яшаиха. — Если теперь нанять, люди станут смеяться. Да и Чачи не привыкать работать. Лучше купи ей что-нибудь на эти деньги.
Григорий Петрович не настаивал.
Земский начальник со становым теперь взялись за учителя с другого бока: они начали расспрашивать его как свидетеля. Но Григорий Петрович разгадал их нехитрый маневр, им от него ничего не удалось добиться.
После одного из допросов, когда Григорий Петрович собрался уходить, становой сказал:
— Смотрите, Григорий Петрович, вы играете с огнем.
И учитель понял — это последнее предупреждение.
…Дойдя до межи, Яшай сказал:
— На другую полосу идти далеко, да и обед скоро. Давайте прежде чайку попьем, а потом уж пойдем дожинать. Ты, мать, ступай домой, приготовь чего-нибудь поесть. Мы с Чачи пока приберем снопы. В копны класть не будем, рожь больно сухая.
— Может, и снопы лучше не трогать, — проговорила Яшаиха, — осыплются ведь, как носить будете.
— И то правда, — согласился Яшай. — Ладно, пусть полежат до утра, ночью их росой смочит. Завтра придем пораньше и все сделаем.
Все четверо пошли в деревню.
Уже в деревне возле самого двора им повстречался Япар. Он пристальным взглядом осмотрел Чачи, но она этого взгляда не заметила.
Чачи осталась обедать с родными, так как Григорий Петрович с утра собирался на рыбалку и, наверное, еще не возвратился.
Только все уселись за стол, как послышался скрип ворот. Чачи выглянула в окно, и у нее подкосились ноги: во двор входил Макар Чужган. За ним шли урядник и стражник. Чачи оглянулась по сторонам, метнулась к двери, но было поздно — в сенях хлопнула дверь. Чачи бросилась на печь, забилась в самый дальний угол и загородилась валенками.
В избу ввалились Макар, аркамбальский урядник Варлам Яковлевич, Япар, десятский и тетка Ведаеи. Два стражника остались снаружи: один во дворе, другой на улице.
— Хлеб да соль, отец! Хлеб да соль, мать! — сказал Макар.
— Да будет так… Макар, — ответил Яшай. Назвать его зятем у него язык не повернулся. — Садись, отведай нашей хлеб-соли.
— Я нынче приехал не угощаться, я приехал за женой, за своей законной, за венчанной.
«Чего он врет, мы не венчались…» — подумала Чачи, и сердце в ее груди затрепетало, как испуганный заяц.
— Чачи в клети, что ли? — спросил Макар.
— Нет ее… — пробормотал Яшай. — Сами не знаем, где она…
— Хватит! — прикрикнул на Яшая Варлам Яковлевич. — У нас нет времени разговаривать с тобой. Сейчас же отдай дочь ее законному мужу. Нет такого закона, чтобы жена жила отдельно от мужа.
— Я, как полагается, по-человечески, проводил к нему свою дочку. А что он не справился с собственной женой, тут я ни при чем…
— Обыскать дом! — приказал урядник.
Япар полез в подполье. Чиркая спички, обшарил все углы.
— В подполье нет.
— Искать везде!
Чачи замерла на печи ни жива ни мертва.
Япар заглянул на печь, пошарил рукой. Чачи слышала совсем рядом его дыхание. «Ну, теперь попалась», — решила она и закрыла глаза.
Но Япар не заметил ее. В избе было темно, а на печи и того темнее. Темнота спасла Чачи.
— Наверное, в клети спряталась, — сказал Макар.
Открыли клеть, перекидали все, что там было. Потом переворошили сено на сеновале, в огороде перещупали кучи картофельной ботвы.
В этой суматохе Япушу удалось ускользнуть со двора. Он побежал к Григорию Петровичу.
Учитель ожидал Чачи к обеду. Япуш рассказал ему о том, что творится у них в доме.
Когда Григорий Петрович вбежал во двор Яшая, урядник со стражником стояли посреди двора. С огорода к ним подошли Макар и Япар.
— Нет ее нигде, — зло сказал Япар.
— Кого вы ищете? — спросил Григории Петрович.
— Чачи, — ответила Яшаиха, — ищут, будто она украла что…
Григорий Петрович повернулся к уряднику.
— Господин урядник, вы ищете напрасно, их дочь находится у меня. Я женился на ней.
— Как женился? Кто венчал?
— Мы живем без венчания.
— Да как ты смеешь жить с чужой женой? Вот ее муж, она обвенчана с ним.
— Это ложь!
— А я говорю: обвенчана! Вот что, господин учитель, лучше отдай жену мужу без спору. Темная марийская девка тебе не пара, ты найдешь себе образованную барышню.
— Это не ваше дело, господин урядник.
— Не отдашь по-доброму, заберем силой.
— Попробуйте.
— Понятые, кончай обыск! Девка у учителя, — крикнул урядник.
Яшаиха облегченно вздохнула.
— Ну, господин учитель, — продолжал Варлам Яковлевич, — не упрямьтесь, подчинитесь закону.
— Нет такого закона, чтобы силой уводить девушку из дома.
— Девушку — нет, а собственную жену — есть. Да чего говорить с тобой! Понятые, айда к учителю!
— Школа заперта, Господин урядник. Но даже если бы она была открыта, обыск производить я не позволю. У вас имеется ордер на обыск?
Варлама Яковлевича охватило бешенство. Если бы перед ним был простой мужик, он, не задумываясь, пустил бы в ход кулаки, но Григорий Петрович — учитель. Конечно, учитель — невелика птица, но его просто так не возьмешь, он враз настрочит куда надо жалобу, потом расхлебывай. «Придется просить помощи у станового», — подумал Варлам Яковлевич.
— Ну ладно, господин учитель, пока прощайте, но скоро мы с вами встретимся снова.
Урядник пошел — со двора, за ним потянулись все остальные.
Макар был очень удивлен. таким оборотом дела. Опять он опозорился, Тогда, в клети, хоть люди на видели, а тут вон сколько народу собралось… Во дворе, возле ворот стояли мужики, бабы, ребятишки — кто шел на поле, кто по воду, так и стоят с серпами, с ведрами. Макару кажется, что они нарочно пришли, чтобы посмеяться над ним. Многие из них действительно посмеивались. Григорий Петрович тоже улыбался.
Макар почти побежал со двора.
Народ стал расходиться.
— До вечера еще хоть сколько-нибудь успеем нажать, — проговорила одна женщина, поглядев на солнце.
Толпа возле дома Яшая растаяла.
— Где Чачи? — спросил Григорий Петрович.
— На печи, — сказала Яшаиха.
Григорий Петрович вошел в избу. Чачи с рыдания» ми бросилась ему на шею.
— Не плачь, Чачи, они больше не придут сюда, — успокаивал ее Григорий Петрович. — Не бойся, я тебя никому не отдам.
Понемногу Чачи успокоилась, перестала плакать. Яшаиха подложила углей в остывший самовар. Но едва сели за стол, как дверь отворилась, и в избу вошел стражник.
Чачи побледнела.
— Григорий Петрович, тебя становой к себе требует.
— Ладно.
— Он велел сейчас же прийти.
— Сейчас приду.
Григорий Петрович надел на голову картуз.
— Кто бы ни пришел, без меня Чачи никому не давайте. Заприте ее в клеть. Так будет спокойнее.
Становой пристав предложил учителю стул.
— Как же вы, Григорий Петрович? Что же вы делаете? Зачем вы держите у себя чужую жену?
— Константин Ильич, она не жена Макару.
— Как не жена? Вот выписка из церковной книги о венчании.
Григорий Петрович удивился, увидев выписку, сделанную по всей форме, с церковной печатью, с гербовой маркой. Он внимательно прочитал выписку и облегченно воскликнул:
— Выписка фальшивая! Она выдана в Морках, а их приход — в Арине!
— В какой приход они входят, мне не известно. Если они совершили подлог, то ответят по закону. Но передо мной официальный документ, и я по закону обязан помочь Макару Чужгану возвратить домой законную жену. Вы, конечно, можете обжаловать мои действия. Впрочем, могу предупредить, вы ничего не добьетесь, у вас на эту женщину нет никаких прав.
— Но мы же любим друг друга! А Макара она не любит.
— Для закона этого недостаточно. Она могла отказаться выйти замуж за Макара во время венчания.
— Но они не венчались!
— Извините, Григорий Петрович, я вынужден больше верить документам, чем вашим словам. Кроме того, в Аркамбале всем известно, что дочь Якова Никифорова вышла замуж за Макара Чужгана. Будьте благоразумны, не ищите себе лишних неприятностей. Вы — взрослый человек и понимаете, как бы закон ни был суров, он все равно — закон. А с законом шутки плохи.
Григорий Петрович растерялся. Неужели придется отдать Чачи в руки Макара? Что же тогда будет с Чачи! Нет, нет! Этого нельзя допустить ни в коем случае!
Перед его глазами встала страшная картина: вот Макар, связав Чачи, везет ее по деревне, Чачи кричит, рыдает… А он, Григорий Петрович, ничем не в силах будет помочь ей… И опять останется один-одинешенек…
Григорий Петрович мотнул головой, отгоняя ужасные мысли, и тихо проговорил:
— Константин Ильич, я сделаю все, что вы желаете, только не отнимайте у меня Чачи.
Становой улыбнулся. «Вот, оказывается, с какой стороны надо было к тебе подъезжать, — говорила его улыбка. — Теперь-то ты в моих руках».
— Это можно сделать, — сказал становой, — но — услуга за услугу. Я вам оставлю вашу Чачи. Конечно, официально я этого не имею права делать, мы с вами поступим так: полиция другого стана может производить обыск на территории моего стана только с моего разрешения. Если приедут с обыском, то я вас предупрежу заранее, своим подчиненным я дам распоряжение, чтобы они при розыске ни в коем случае ее не обнаруживали. Наш договор будет считаться в силе до тех пор, пика вы станете исполнять мои поручения. Вы согласны?
— Согласен, — еле слышно проговорил Григорий Петрович.
— Тогда я жду характеристику Иванова в самые ближайшие дни.
Едва Григорий Петрович вышел от станового пристава, как к приставу явился Варлам Яковлевич.
— Что прикажете делать, ваше высокоблагородие?
— Дать разрешения на обыск у учителя я не могу. На это необходимо испросить согласие у исправника из Царевококшайска.
Урядник сообразил, что, видать, начальство не намерено отбирать девку у учителя. От станового Варлам Яковлевич ушел разобиженный и обозленный.
Но больше всех посрамленным чувствовал себя Макар. С какими глазами он — вернется домой?
Когда он ехал с урядником за Чачи, всю дорогу только и мечтал, как схватит ее, свяжет, бросит в телегу да как ее проучит дома! А теперь приходится возвращаться ни с чем. Один урядник сидит рядом, как пень…
В Черкесоле Варлам Яковлевич слез с тарантаса, сказав, что тут у него есть дело.
Макар понимал, что никакого дела у него нет, просто бежит от разговора с Чужганом и Чужганйхой.
Зато Макару дома показалось небо с овчинку. Увидев, что сын возвратился без жены, Чужганиха набросилась на него с руганью:
— Слюнтяй, тряпка! За что тебя только мужиком называют! Если не можешь с женой сладить, на кой черт женился? «Пригожая да красивая! — передразнила она Макара — Нигде такой другой не сыщешь! Не жените на ней, удавлюсь, утоплюсь…» Не тогда, сейчас тебе давиться надо. У-у, чертово отродье, попадись она мне, зубами бы горло перегрызла!
Макар молчал, не смея ничего сказать в свое оправдание.