1
Перед Валерием Викторовичем Тагановским лежали на столе три бумаги: кудашнурский мирской приговор о Сакаре, выписка из судебного решения аркамбальвкого земского начальника и протокол, составленный урядником Варламом Яковлевичем. Если прочесть все эти три документа непредубежденным взглядом, то Сакара следовало тотчас бы выпустить из тюрьмы. Но следователь на то и следователь, на то он и изучал юриспруденцию, чтобы найти яму на ровном месте.
Тагановский начал создавать «дело». Прежде всего он взялся за Сакара.
Итак, Захар Ефремов. Драку в лесу он затеял? Затеял. Значит — бунтовщик. Во время сюрема картов выгнал? Выгнал. Значит, не уважает религию. Правда, карты — язычники, и если бы их выставили поп или урядник, то это не вызвало бы ничего иного, кроме смеха. Но в данном случае неуважение служителям культа оказал простой черемисский парень. Значит, он безбожник. А каждый безбожник обязательно становится революционером. Таким образом, с какой стороны ни взгляни, Захар Ефремов — почти анархист-террорист.
Произведя такое логическое построение, Тагановский позвал письмоводителя и приказал привести из тюрьмы Сакара. Уже вслед уходящему письмоводителю он крикнул:
— На всякий случай попросите в управлении, чтобы прислали одного полицейского, знающего черемисский язык.
Через час привели Сакара. Тагановский приступил к допросу. На все вопросы Сакар отвечал молчанием, он не понимал ни слова.
— Ах, какой он упрямый! — раздраженно крикнул Тагановский. — Позвать сюда переводчика!
Вошел полицейский:
— Чего изволите, ваше высокоблагородие?
— Ты по-черемисски знаешь?
— Так точно, знаю, ваше высокоблагородие!
— Значит, можешь переводить с русского на черемисский язык и обратно?
— Так точно, могу, ваше высокоблагородие!
— Спроси у него, когда и как он стал участником революционной организации?
Полицейский повернулся к Сакару и громко сказал по-марийски:
— Ты когда и каким образом вступил в революционную организацию?
Сакар стоял молча, не понимая, о чем его спрашивает полицейский.
— Вот он какой упрямый, даже по-черемисски отвечать не хочет. Настоящий заговорщик! — Тагановский встал из-за стола и подошел вплотную к Сакару. — Будешь отвечать или нет?
Сакар растерянно поморгал главами и опять ничего не ответил.
— Ах ты, сукин сын! Издеваться надумал надо мною! Я тебя проучу! — Тагановский ударил Сакара кулаком в лицо. У Сакара из носа брызнула кровь. Но он не почувствовал боли. Как тогда, в драке на лесной дороге, горячая кровь ударила ему в голову, не помня себя он бросился на следователя. Он смял бы, изувечил Тагановского, но тут его схватили стражники.
— В карцер! — хрипло прокричал следователь.
Сакара отвели назад, в тюрьму, и втолкнули в темную камеру.
Валерий Викторович остался доволен допросом. «Нападение на следователя, — размышлял он, — это не пустяк. Теперь надо постараться, чтобы о нападении и его, Тагановского, геройском поведении узнало как можно больше людей».
Тагановскому уже представлялось, как он становится героем Царевококшайска, как его подвиг прославляют в Казани. Вот слухи о нем доходят до Петербурга. А потом — слава, повышение в чине! Обязательно — повышение в чине!
…Камера, в которую посадили Сакара, была маленькой и тесной: ни встать во весь рост, ни лечь, растянувшись. Есть дают только хлеб и воду. На еду Сакар не сетовал, на охоте, бывало, он по целым неделям ел один хлеб. Тяжелее всего было сидеть взаперти. Сакар привык бродить по лесам, куда глаза глядят, привык к чистому лесному воздуху, а тут от одной здешней сырой и спертой вони можно заболеть.
Кроме того, уж больно орут стражники за дверью, ругаются, что ли? Давеча один залез в чулан и ни с того ни с сего — как ударит по уху. Сакар хотел дать сдачи, вскочил, да только стукнулся головой о потолок.
Понимает Сакар, что не сладить ему с людьми, которые держат его в тюрьме. Он подумал, что, наверное, во всем мире нет сейчас человека несчастнее его. И зачем его так мучают? Кому и что он сделал плохого?
Сакар заплакал, как маленький.
2
Иван Максимович Иванов учительствует в Тумеръяле вот уже шесть, лет. За эти годы он развел при школе довольно большой сад: яблони, вишни, смородина, малина, есть даже две грядки клубники. Под яблонями стоят штук двадцать ульев. Пчелы приносят Ивану Максимовичу хороший доход: сто двадцать рублей в год — заметное подспорье к учительскому жалованью. Иван Максимович выписывает «Биржевые ведомости» и «Вестник знания». У него имеется приличная библиотека по педагогике: сочинения Ушинского, Яна Амоса Коменского, Песталоцци.
Иван Максимович считается одним из лучших учителей в Аркамбальской волости, школьный инспектор постоянно ставит его в пример другим. За шесть лет Иван Максимович был трижды отмечен наградами.
Среди жителей Тумеръяла Иван Максимович пользуется любовью и уважением. Крестьяне часто приходят к нему спросить совета в чем-нибудь, касающемся садоводства или пчеловодства, и он никогда не отказывает: кому сделает на яблоне прививку, кого научит, как надо из колоды перевести пчелиный рой в улей, иным объяснит, как варить варенье из малины. Иван Максимович понимает и в огородном деле, и в уходе за скотом — в общем, о чем его ни спросят, на все может дать дельный совет.
Вот на этого самого Ивана Максимовича Иванова и велел написать становой пристав Григорию Петровичу характеристику.
От Аркамбала до Тумеръяла верст шесть. Из них почти полторы версты дорога идет через большую рощу. В роще мало хвойных деревьев, здесь растут дубы, клены, липы, между которыми темнеют заросли черемухи, орешника, жимолости, бересклета, кое-где виднеются кусты шиповника и бузины. Весной и летом аркамбальские парни и девушки ходят в эту рощу слушать соловьев.
После петрова дня соловьи поют уже мало, умолкают и другие птицы. Сейчас в роще звучит другая симфония: многочисленные комары, мошки и прочие крылатые насекомые пищат на разные голоса, и над головой все время стоит их монотонное жужжанье.
Григорий Петрович и Чачи остановились на повороте дороги, в глубь леса отходила тропинка. Они свернули на тропинку. Вскоре деревья поредели. Григорий Петрович и Чачи вышли на опушку леса.
Перед ними был пологий склон. У их ног из каменной расщелины бил чистый, серебристый родник, и прозрачная вода, перепрыгивая с камня на камень, весело сбегала вниз, в озеро, которое голубело у подножья. Возле озера, среди кустарника, виднелась пасека со старинными ульями-колодами…
Склон, к которому вышли Григорий Петрович и Чачи, был обращен на северную сторону, поэтому здесь обычно долго задерживался снег, а в иных местах, в овражках, держался чуть ли не до петрова дня. Здесь позже распускалась листва на деревьях, позднее начинала расти трава, а цветы расцветали лишь после петровок. Вдали зеленело овсяное поле, кое-где уже начинавшее золотиться. Полосы цветущей гречихи белели, словно запорошенные белым снегом, и ветер разносил их медвяный аромат.
А за рекой, над зеленеющим бескрайним лесом, дрожал, поднимаясь в голубое небо, нагретый воздух.
Григорий Петрович обнял Чачи за плечи. Они сели на траву на краю склона.
— Посмотри, Чачи, какая красота! Здесь самое красивое место в нашей округе.
— Очень красиво, — согласилась Чачи.
— И день хороший, и природа великолепная!
— В такое время только жить и радоваться.
— Да, Чачи, в такое время жить бы да жить. Наша с тобой жизнь вся впереди. Но люди со змеиными душами не дают нам свободно дышать… Богатства, которые дарует нам природа, очень велики, всем хватило бы…
Ярко блистало солнце, бесконечно прекрасна была картина, открывшаяся взору — любуйся, наслаждайся! Но на душе у Григория Петровича было тяжело.
Ему вспомнилось одно стихотворение Вейнберга. Глядя на нарядную, словно молодая девушка, природу, он начал читать вслух запомнившиеся ему стихи.
Ликует и блещет природа в одежде зеленой.
В ней щедро разлиты красоты роскошного лета,
В ней столько сокровищ, тепла и лазурного света!
Но странное дело! — в такую чудесную пору
Тоскливо и тщетно дыхание ищет простору,
Свинцовая тяжесть ложится на душу сурово,
На сжатых губах замирает свободное слово.
И слышится уху — какие-то гадкие крики
Несутся отвсюду, зловещи, отчаянны, дики,
И видится плазу — какие-то гадкие люди
Хохочут и топчут высокие мощные груди,
И губят, и давят, и — черствы, заносчивы, тупы —
С проклятием грозным садятся на бедные трупы.
А лето ликует и блещет в одежде зеленой…
Чачи не понимала стихов, которые читал Григорий Петрович, но сердцем почувствовала в голосе любимого тоску, уловила слова проклятья…
— Хорошо написано? — спросил Григорий Петрович. — Очень хорошо.
Сами не замечая того, Григорий Петрович и Чачи отвечали каждый на свои мысли, но они понимали друг друга, потому что думали об одном.
Григорий Петрович с радостной улыбкой посмотрел на Чачи, потом перевел взгляд на зеленеющие за Элнетом леса. Среди леса, ближе к реке, едва заметная для невнимательного взгляда, выделялась одна вырубленная делянка. Это была знакомая Григорию Петровичу картина, раньше и он нанимался к Хохрякову валить лес.
Григорий Петрович повернулся к Чачи и, переводя на марийский язык, стал читать стихотворение Галиной «Лес рубят…»:
Лес рубят — молодой, зеленый, нежный лес…
А сосны старые понурились угрюмо
И, полны тягостной неразрешимой думы,
Безмолвные, глядят в немую даль небес…
Лес рубят… Потому ль, что рано он шумел?
Что на заре будил уснувшую природу?
Что молодой листвой он слишком смело пел
Про солнце, счастье и свободу?
Лес рубят… Но земля укроет семена;
Пройдут года и мошной жизни силой
Поднимется берез зеленая стена —
И снова зашумит над братскою могилой!..
Эти стихи очень понравились Чачи, и ей захотелось тоже рассказать Григорию Петровичу что-нибудь такое же красивое. Но она не знала стихов. Зато она наслушалась на смолокурне много разных сказок, тоже очень интересных и красивых.
— Гриша, я тебе что-то хочу рассказать… — робко проговорила она.
— Что, Чачи?
— А ты не станешь смеяться?
— Нет, не стану.
— Я тебе одну сказку расскажу… Ладно?
— Расскажи, Чачи.
3
Вот какую сказку рассказала Чачи.
Давным-давно жил в избушке на краю леса Один мужик. Было у него двое детей — сын и дочь-красавица.
Жили они жили, состарился мужик. Позвал он сына и говорит:
— Я умираю, и вот тебе мое завещание: сестра твоя уже невеста, выдай ее за того, кто первый посватается.
Сказал и умер.
Остались сестра с братом жить вдвоем. Прошло немного времени, прилетает одноглавый Змей Горыныч.
— Выдашь за меня сестру? — спрашивает он брата. Тому не хотелось выдавать сестру за змея, но он не посмел нарушить отцовское завещание и согласился.
Улетел змей, унес сестру. Остался парень один. Живет-поживает, а сам все время думает: «Как-то там моя милая сестра, жива ли она?» И решил брат проведать сестру. Заколотил избушку и пошел.
Долго ли, коротко ли он шел, только дошел до дремучего леса. Возле того леса стоит на горе золотой дворец и сверкает, как солнце.
Вошел парень во дворец, а там сидит его сестра одна-одинешенька. Обрадовалась она брату, накормила, напоила его, стала расспрашивать, как он живет.
Вдруг зашумело вдали.
— Змей летит! — говорит сестра. — Прячься скорей в чулан!
Только успела сестра спрятать брата, как прилетел змей. Раздул он ноздри и спрашивает:
— Почему у пас человечьим духом пахнет?
— Ты летал среди людей, нанюхался человеческого духа, поэтому он тебе всюду мерещится. А раз уж к слову пришлось, скажи, муженек, как поживает мой брат? Ты везде летаешь, небось бывал и в наших краях.
— Пролетал я сегодня над его избой. Только брата твоего дома нет: дверь и окна заколочены.
— Если бы мой брат сюда пришел, что бы ты с ним сделал?
— Если первый раз придет — гостем будет, а второй раз придет — съем его.
— Он здесь.
— Коли так, пусть выходит.
Привела сестра брата. Устроил змей большой праздник, шесть дней пили, ели, и музыка играла.
На седьмой день говорит змей своей жене:
— Ну, пора твоему брату уходить, а то очень уж хочется мне его съесть. Боюсь, не вытерплю.
— Скучно моему брату жить одному; Не знаешь ли ты, где найти ему подходящую невесту?
— Знать-то знаю, да только нелегко ему будет на ней жениться. Но пусть попробует. Сумеет взять ее в жены — его счастье, а не сумеет — пропадет. Больше я ничего не скажу. Дай ему еды на дорогу, а еще отдай вот эту коробочку. Пусть откроет ее в трудный час…
Собрала сестра брата в дорогу и проводила его.
Долго шел парень через дремучий лес. Но вот деревья стали редеть, и он увидел на горе серебряный дворец. Подошел он ко дворцу, видит, сидит у раскрытого окна девушка, очень красивая. Решил парень к ней посвататься и спрашивает:
— Можно к тебе зайти?
— Заходи, — отвечает красавица.
Но только лишь парень открыл ворота, как слуги красавицы схватили его и потащили в темницу. Так она поступала со всеми, кто приходил к ней свататься. Было у нее семьдесят семь темниц. В одну из них и бросили парня.
— Заприте его крепко-накрепко! — приказала девушка.
Сидит парень в темнице день, сидит другой. Никто к нему не приходит. Всю еду, что дала ему сестра на дорогу, он съел, и стал его мучить голод. Тяжело у парня на душе, не знает, как ему быть. Тут вспомнил он о коробочке, которую дал ему змей.
«Дай-ка открою», — подумал парень.
Открыл он коробочку, и полилась оттуда такая прекрасная музыка, какой никто на свете не слыхивал. И Тотчас же все во дворце пустились в пляс.
И девушка-красавица, как ни старалась, не смогла удержаться, принялась плясать. Стала она искать, откуда звучит музыка, и так, приплясывая, дошла до темницы, где сидел парень. Открыла девушка темницу и говорит:
— Перестань играть! Что прикажешь — все сделаю, что попросишь — все отдам!
— Выйдешь за меня замуж?
— Нет!
— Ну, тогда попляши еще.
Прошло немного времени, снова просит красавица:
— Перестань играть!
— Выйдешь за меня замуж?
— Нет!
— Ну, тогда попляши еще.
Совсем выбилась из сил девушка, взмолилась:
— Не могу больше! Перестань играть!
— Выйдешь за меня замуж?
— Выйду, только перестань.
Прикрыл парень свою коробочку, и сразу музыка перестала играть.
Все, кто плясал, остановились и повалились на пол без сил.
А красавице парень не дал упасть, подхватил он ее на руки и отнес во дворец.
Говорит ему девушка:
— Ну, парень, одолел ты меня. Я стану твоей женой. Теперь ты хозяин этого дворца. Вот тебе ключи, иди и выпусти из темниц всех, кто там сидит. Только смотри не открывай темницу с железной дверью.
Взял парень ключи и пошел открывать темницы. Выпустил он всех женихов, истомившихся в неволе, и те, еле-еле переставляя ноги, поплелись по домам.
Осталась закрытой лишь темница с железной дверью.
«Почему нельзя ее открывать? — подумал парень. — Открою-ка я эту дверь и посмотрю, что будет».
Открыл парень железную дверь. Видит — лежит в темнице трехголовый змей, прикованный цепями к стене.
— Ну, парень, — говорит змей. — Ты — настоящий богатырь! Одолел красавицу. А меня она вот уже три года в цепях держит… Принеси мне кусок хлеба и ковш воды, я твоей доброты вовек не забуду.
Видит парень, змей отощал совсем, еле дышит. Пожалел он змея, принес ему кусок хлеба и ковш воды.
Проглотил змей хлеб, выпил воду и говорит:
— Спасибо тебе, парень, вернул ты мне мою силу. Прощай!
Тряхнул змей цепями, и они разорвались, словно гнилые нитки. Вихрем вылетел он из темницы, ворвался во дворец, схватил красавицу, взвился с ней под облака и скрылся из виду.
Загоревал парень. «Зачем, думает, я ее не послушался и открыл железную дверь?..»
Слезами горю не поможешь. Вывел парень из конюшни самого лучшего гнедого коня, вскочил на неге и поехал разыскивать свою невесту.
Ехал он, ехал, может, неделю, а может, и год — наконец лес начал редеть и видит парень: стоит на горе дворец и сверкает он, как яркая звезда. Вошел он во, дворец, а там сидит его невеста одна-одинешенька и плачет-заливается горючими слезами.
Увидела она парня, обрадовалась.
— Как ты меня нашел?
— Так и нашел. Поедем скорее домой.
Вывел он из конюшни коня, посадил на него свою невесту, и они поскакали домой.
Как только они скрылись в лесу, вернулся трехголовый змей. Смотрит — нет девушки.
— Где она? — спрашивает он у бабы-яги.
— Ее парень увез.
— Ну, далеко не уедут, — сказал змей. — Подай мне обед.
Пообедал змей и лег спать. Выспался хорошенько, а когда проснулся, приказал бабе-яге истопить баню. Попарился вволю, поел еще раз и говорит:
— Ну, теперь можно трогаться в путь.
Сел он верхом на пегую кобылу и поскакал догонять беглецов. Те еще и полдороги не проехали, как догнал их змей, убил парня, тело затолкал в мешок, а мешок привязал к седлу гнедого коня. Девушку опять повез к себе.
Долго скакал гнедой конь по лесу и доскакал до золотого дворца, в котором-жила сестра парня.
Остановился конь под окном и заржал. Выглянула сестра в окно, увидала коня с мешком на седле, и защемило у нее сердце, почувствовала она недоброе.
Выбежала из двора, развязала мешок, а там ее брат — мертвый.
Долго плакала сестра, потом взяла тело брата и отнесла в погреб. Под вечер вернулся ее муж. Она накормила, напоила его и говорит:
— Дорогой мой муженек, ты летаешь по белу свету, все ты видишь, все ты слышишь, все ты знаешь. А вот знаешь ли ты, как можно оживить мертвого?
— Если человек умер от старости, его нельзя оживить, а если умер раньше времени, то можно.
— Как же это делается?
— По ту сторону горы из камней бьет живой ключ. Если побрызгать на мертвого ключевой водой, он сразу же оживет.
Как только змей уснул, жена побежала за ключевой водой. Побрызгала она той водой на брата, и он сразу открыл глаза.
— Уф-ф! — говорит. — Что это я так долго спал?
Встал на ноги и тут же вспомнил все, что с ним приключилось. Рассказал он обо всем сестре, а та и говорит:
— Ты сиди пока тут, не то змей тебя съест. А я выведаю у него, чем помочь твоему горю.
Вернулась она во дворец, а змей уже проснулся, за столом сидит.
— Где ты ходишь? Я есть хочу.
Жена уставила стол яствами. Стала потчевать змея сладким вином, угощать его разными кушаньями.
Захмелел змей, а жена ему все подливает и подливает вина. Когда глаза у него помутнели, она у него спросила:
— Знаешь ли ты трехголового змея?
— Как не знать! Ведь он мой старший брат. Почему ты про него спрашиваешь?
— Да так… Что же твой брат никогда к нам в гости не придет?
— Он в темнице на цепи сидит.
— Нет, он теперь на свободе.
— А ты откуда знаешь?
— Мой брат проезжал мимо, сказал об этом.
— Давно проезжал?
— Недавно.
— Эх, лень мне из-за стола встать, не то догнал бы его и съел… Раз трехголовый змей на свободе, значит, не твоему брату, а ему досталась девушка-красавица?
— Ему.
— От моего брата ее никому не увезти, потому что ни у кого на свете не-т коня быстрее, чем у него. Правда, есть такой конь у моей сестры-ведьмы, да не умеет она за ним ухаживать, стоит он у нее в конюшне больной да тощий, весь в струпьях да болячках. Некому на нем ездить — сыновей у нее нет, есть только двенадцать дочерей.
— Тогда купи у нее этого коня.
— Она не продаст.
— А зачем он ей?
— Тешить свою ведьмину душу. Этим конем она погубила не одного человека.
Сказал так змей и заснул крепким сном. А его жена пошла к брату и все ему рассказала.
Стал брат собираться в путь:
— Я достану этого коня!
Сестра дала ему на дорогу и хлеба, и масла, и яиц, и мяса, и меду.
Попрощались они, и пошел парень по дороге. Шел он, шел, видит, лежит у дороги медведь.
— Ты чего, медведь, здесь лежишь?
— Ходил далеко, совсем из сил выбился, — ответил медведь. — Не дашь ли ты мне кусок хлеба?
Парень дал медведю целый каравай.
— Спасибо тебе, добрый человек. Возьми мою шерстинку, если я тебе понадоблюсь, подпали ее.
Взял парень шерстинку, поблагодарил медведя и пошел дальше. Шел он, шел, видит, лежит на дороге рак и даже усами пошевелить не может.
— Ты чего, рак, здесь лежишь?
— Ползал далеко, совсем из сил выбился. Нет ли у тебя хоть кусочка мяса?
Парень дал раку большой кусок мяса.
— Спасибо тебе, добрый человек. Возьми кончик моей клешни. Если я тебе понадоблюсь, подпали ее.
Взял парень кончик клешни, поблагодарил рака и пошел дальше. Шел он, шел, видит, лежит у дороги пчела и даже крылышками не машет.
— Ты чего, пчелка, тут лежишь?
— Летала далеко, совсем из сил выбилась. Не дашь ли мне капельку меда?
Дал ей парень целую ложку меда.
— Спасибо тебе, добрый человек. Возьми кончик моего крыла. Если я тебе понадоблюсь, подпали его.
Взял парень кончик крыла, поблагодарил пчелу и пошел дальше. Шел он, шел, лес начал редеть. Вышел парень на берег реки. На том берегу стоит полуразвалившийся дом, вокруг дома колья торчат, на них человеческие черепа насажены.
Навстречу вышла дряхлая старуха.
— Ты зачем сюда пришел?
— Работу ищу.
— Нанимайся ко мне лошадей пасти. Договоримся так: если три дня упасешь, ты отрубишь мне голову, если же пропадет хоть одна — я тебе отрублю.
Поглядел парень на черепа, насаженные на колья, и мороз пробежал по его спине.
«Будь что будет», — решил он и сказал:
— Согласен! Где твои лошади?
— Ну, гляди, парень: вернешься хотя бы без одной, насажу твою голову на кол. А пока отдыхай до утра.
У ведьмы не было ни одной лошади, кроме того, покрытого коростой быстрого конька, поэтому она превратила в лошадей своих двенадцать дочек и наказала им не возвращаться завтра домой.
Утром ведьма приказала парню:
— Открывай ворота!
Открыл парень ворота, двенадцать лошадей вихрем промчались мимо него и скрылись в лесу, только он их и видел.
Бродил, бродил парень по лесу, ни одной лошади не нашел. А солнце вот-вот за лес закатится.
Сел парень на пенек, призадумался. Вдруг вспомнил про медведя. Достал медвежью шерстинку, высек огнивом искру, разжег трут и подпалил шерстинку.
Откуда ни возьмись, появился медведь:
— Зачем я тебе надобен, добрый человек?
Рассказал ему парень о своем горе.
— Не печалься, иди к ведьме, лошади будут дома раньше тебя.
А этот медведь был медвежьим царем. Приказал он всем медведям выгнать лошадей из лесу.
Не успел парень дойти до ворот, как из лесу выскочили перепуганные лошади, вихрем пронеслись мимо него, вбежали во двор и забились под навес.
— Зачем вернулись? — зашипела на них ведьма.
— На нас в лесу медведи напали, чуть не разорвали.
А тут как раз и парень возвратился.
— Трудно ли было пасти лошадей? — спросила ведьма.
— Очень легко, — ответил он.
Назавтра только парень успел открыть ворота, лошади вихрем пронеслись мимо него и нырнули в реку, только он их и видел.
Парень ходил, ходил вдоль берега, уж солнце стало садиться, а лошадей все нет. Сел он на камень, призадумался. Вдруг вспомнил он про рака. Достал кончик клешни и подпалил его.
Откуда ни возьмись, приполз рак.
— Зачем я тебе надобен, добрый человек?
Парень рассказал ему о своем горе.
— Не печалься, ступай к ведьме.
Этот рак был царем раков. Приказал он ракам выгнать лошадей из реки.
Не успел парень и полпути пройти, как из реки выскочили обезумевшие лошади, вихрем пронеслись мимо него, вбежали во двор и спрятались под навес.
— Зачем вернулись? — закричала на них ведьма. — > Погубите вы мою голову!
— Нас в реке раки защипали.
Тут пришел парень.
— Ну как, трудно ли было пасти лошадей? — спросила ведьма.
— Очень легко, — ответил тот.
На третий день, только парень успел открыть ворота, как лошади вихрем пронеслись мимо него, взлетели под небеса, только он их и видел.
Парень ходил, ходил по полю, уж и солнце вот-вот закатится, а лошадей все нет. Сел парень на землю, призадумался. Вдруг вспомнил про пчелу. Достал кончик пчелиного крыла и подпалил его.
Откуда ни возьмись, прилетела пчела:
— Зачем я тебе надобна, добрый человек?
Рассказал ей парень о своем горе.
— Не печалься, ступай домой. Все будет хорошо.
Пчела улетела. А эта пчела была пчелиной царицей. Она приказала своим подданным отыскать на небе лошадей и пригнать к ведьме во двор.
Пчелы взвились в небо, нашли лошадей и принялись их жалить. Лошади, обезумев от боли, понеслись вихрем, вбежали во двор и забились под навес.
Увидев их, выбежала из дома ведьма, закричала на дочерей:
— Зачем вы, негодницы, домой вернулись? Теперь пропала моя голова!
— Налетели на нас тучи пчел, зажалили чуть не до смерти. Не могли мы стерпеть.
— Ну, быстро прячьтесь!
Только дочери спрятались, возвратился парень.
— Легко ли было пасти моих лошадей? — спрашивает ведьма.
— Очень легко, — отвечает парень. — Ну, бабушка, я свое слово сдержал, теперь ты свое держи, клади голову на колоду.
— Не руби, парень, мою голову, проси, что хочешь — все тебе дам.
— Если тебе жаль своей головы, то отдай мне шелудивого конька.
Ведьма свистнула, в мгновенье ока перед парнем появилось двенадцать лошадей, одна другой лучше, одна другой красивей.
— Зачем тебе этот паршивый конек? Бери любую из двенадцати, какая по душе придется.
— Не нужна мне ни одна из них, отдай мне шелудивого конька.
— Нет, конька не отдам.
— Тогда клади голову на плаху.
Спорили они, спорили, наконец ведьма видит, что парень крепко стоит н-а своем, и отдала ему шелудивого конька.
Вывел парень конька из конюшни и повел к реке. Там он его вымыл, вычистил, помазал раны маслом.
Пошел парень дальше своей дорогой и конька повел в поводу. Шли они, шли — путь неблизкий, по дороге спали с конька все струпья и вся короста. Тогда сел парень на конька, и понес его конек, словно птица.
Подскакали они к сверкающему золотом дворцу. Тут конек заговорил по-человечьи:
— Много лет я служил змеиному роду, ни разу меня не мыли, не чистили, только довели де болезни. А ты пожалел меня, вылечил. — Спасибо тебе, парень. Теперь и я сослужу тебе службу, дам совет. Ты сразу во дворец не иди, поскачем вон к той горе. Там, на вершине горы, растет высокий дуб. В дубе есть дупло, в том дупле — ларец, в ларце — золотое яйцо, в том яйце — змеиная душа. Разобьешь яйцо — умрет трехголовый змей. Все пути-дороги к дубу охраняет разная нечисть, но ты ничего не бойся, иди и добудь ларец.
— Спасибо за добрый совет, — поблагодарил парень. — Вези меня к этой горе.
Привез конек парня прямо к дубу. А там полно всякой нечисти: вокруг дуба обвилась гремучая змея, протянула к парню голову, раскрыла пасть, высунула жало — шипит, грозится ужалить. На суку сидит большой кот, глаза у него, как огонь, сверкают. Над дубом летают какие-то крылатые страшилища, кружат совы…
— Не бойся! — подбадривал парня конек.
Поднял парень с земли увесистую дубинку, разогнал всю нечисть, залез на дуб и достал из дупла заветный ларец.
Снова взвился над землей конек и в одно мгновенье доставил парня к дворцу.
Парень открыл ларец, достал оттуда золотое яйцо и, держа яйцо в руках, вошел во дворец.
Приходит он в палату трехголового змея и видит, лежит змей на перине и еле дышит. А возле него — ведьма.
— Что с тобой, братец? — спрашивает ведьма змея.
— Неможется мне сегодня, сестрица, — отвечает гот.
— Сегодня пришел тебе конец! — громко крикнул парень.
Собрав силы, приподнялся змей с перины. Но парень разбил яйцо, и змей упал. В разбитом яйце был голый мышонок. Это и была душа змея. Парень двумя пальцами задушил мышонка, змей тут же издох и лапы задрал вверх.
— Что ты наделал? — закричала ведьма.
— Пошла вон отсюда! — прикрикнул на нее парень. — Нет больше вам, всякой нечисти, здесь места!
Ведьма исчезла. Парень выкинул дохлого змея за окно во двор. Тут набежали откуда-то собаки и свиньи и мигом сожрали змея.
А парень отправился искать свою невесту. Долго искал, нашел в самой дальней комнате.
— Я убил трехголового змея, — сказал он, — теперь можно-ехать домой.
— Коли так, поехали, — отвечает невеста. — Только нам надо забрать с собой этот дворец.
— Как же его возьмешь?
— А вот смотри.
Они вышли во двор. Девушка расстелила на земле белый носовой платочек. Вдруг дворец стал уменьшаться и вскоре сделался с лесной орех. Девушка завернула его в платочек и положила в карман.
Сел парень на своего конька, девушка — на коня трехголового змея, и отправились они в путь.
Приехали они ко дворцу этой девушки, тут парень сказал своему коньку:
— Убил я трехголового змея, а у одноглавого змея живет-томится моя сестра. Как бы нам ее спасти?
— Можно, — отвечает конек. — Спасем и ее.
Девушка завернула в платочек свой дворец, и поскакали они спасать сестру парня.
Приехали они во дворец одноглавого змея.
— Сестра, поедем домой, — говорит парень.
— Очень хочется мне домой, — отвечает сестра, — да боюсь змея.
— Не бойся, поехали.
Уговорил парень ее, завернули они и этот дворец в платочек, села сестра на лошадь одноглавого змея, и заторопились они домой.
Ехали они, ехали, вдруг слышат вдалеке шум и гром.
— Уж не змей ли гонится за нами? — спрашивает парень у конька.
— Змей, — отвечает конек.
— Что же нам делать?
— Не беспокойся, мы, кони, сами с ним справимся, а вы отойдите в сторону.
Слезли парень, его невеста и его сестра с лошадей и спрятались в кустах. Прилетел змей верхом на коне. Конь копытами бьет — готов всех затоптать. Увидев на дороге лошадей, он остановился.
Стали лошади разговаривать на своем языке.
— Зачем нам служить змеям? — говорили они. — Лучше послужим этому парню. Он добрый, нашего меньшого брата вылечил.
Тогда сбросил конь одноглавого змея на землю и растоптал копытами.
Так погиб змей, и с тех пор перевелись змеи-горынычи на земле.
Парень с девушкой вскоре сыграли свадьбу, и сестра тоже вышла замуж за хорошего человека. И стали они жить-поживать в тех дворцах, что привезли в платочках. А кони служили им верой и правдой…
Григорий Петрович с интересом слушал сказку и, когда Чачи кончила рассказывать, подумал: «Нет, не перевелся на земле змеиный род: и земский начальник, и становой пристав, и Панкрат Иванович, и Чужган — все они — настоящие змеи-горынычи… Как нам спастись от них?..»
4
Григорий Петрович и Чачи пришли в Тумеръял уже за полдень. Иван Максимович работал в саду, на пчельнике. Гостей встретила его жена Зинаида Васильевна.
— Заходите, заходите, Григорий Петрович! — еще издали заметив их, позвала она.
— Добрый день, Зинаида Васильевна! — Григорий Петрович приподнял картуз. — Иван Максимович дома?
— Дома. Он в саду с пчелами возится. А кто это с вами? — спросила Зинаида Васильевна, с любопытством глядя на Чачи.
— Извините, Зинаида Васильевна. Я совсем упустил из виду и не познакомил вас. Это моя жена, прошу любить и жаловать. Ваши советы будут ей очень полезны. Вас, Зинаида Васильевна, многим женам можно поставить в пример.
— Каким вы стали кавалером, Григорий Петрович, даже комплиментам научились!
— Это вовсе не комплименты. Я действительно хочу, чтобы Чачи поучилась у вас, как надо вести хозяйство.
— Что ж, если вы так настаиваете, будь по-вашему. Учиться так учиться, плохому мы не научим.
Зинаида Васильевна, обняв Чачи за плечи, повела ее в дом.
Григория Петровича порадовало, что Зинаида Васильевна так приветливо встретила Чачи.
— Хвалю, хвалю вашу решительность, — говорила Зинаида Васильевна Григорию Петровичу. — Вы поступили как герой. Мы тут уже слышали про вас…
Слова Зинаиды Васильевны, словно острым железом, больно царапнули Григория Петровича по сердцу.
«Герой!.. — подумал он. — Эх, Зинаида Васильевна, если бы вы только знали, какой ценой мне удалось вызволить Чачи! Если бы вы знали, ради чего я пришел сегодня к вам, то вряд ли вы разговаривали бы со мной так ласково».
— Садитесь отдохните, — продолжала Зинаида Васильевна. — Иван Максимович скоро закончит свое дело, ему осталось осмотреть всего несколько ульев.
— Да нет, не стоит ему из-за меня прерывать работу, я лучше сам пойду к нему на пасеку. Дайте, пожалуйста, сетку.
Зинаида Васильевна дала Григорию Петровичу защитную сетку. Выходя из дома, Григорий Петрович в дверях обернулся. Зинаида Васильевна уже что-то говорила Чачи.
— Ступайте, ступайте, — улыбнулась Зинаида Васильевна. — У нас тут свои, женские, секреты. Мужчинам их не следует знать.
Когда Григорий Петрович вышел из дома, Зинаида Васильевна спросила Чачи:
— Ты, наверное, очень перепугалась, когда пришли урядник и стражники?
— Думала, умру от страха, — вздохнула Чачи.
Зинаида Васильевна с сочувствием погладила ее по плечу.
— Ну, ничего, теперь все позади. Ты лучше думай о будущем. Тебе будет хорошо, Григорий Петрович очень славный человек.
Зашумел самовар. Зинаида Васильевна стала собирать на стол. Чачи приглядывалась, стараясь запомнить, что делает Зинаида Васильевна, как расставляет посуду.
Вскоре в дом возвратились Иван Максимович и Григорий Петрович.
— Вот возьми, Зина, вырежь соты, — сказал Иван Максимович, подавая жене раму.
— А ты пока сходи переоденься, у тебя и руки, и лицо, и одежда — все грязное.
— Ну, уж извините, Зинаида Васильевна, это не грязь, а самый великолепный мед, — улыбнувшись, возразил Иван Максимович. — Но, впрочем, я не имею ничего против того, чтобы умыться и переодеться.
Иван Максимович вышел в другую комнату. Зинаида Васильевна повернулась к Григорию. Петровичу:
— Григорий Петрович, вам сколько лет?
— На спас будет двадцать.
— Значит, вам еще только предстоит призываться…
— Да, еще только предстоит… Вы этим хотите сказать, что я слишком молод, чтобы жениться?
— Нет, я имела в виду совсем не это. Меня беспокоит… Вы читали последние газеты?
— Конечно, стыдно, но вынужден признаться: в эти дни я газет даже в руки не брал…
Зинаида Васильевна протянула Григорию Петровичу газету.
Ему сразу же бросился в глаза крупный заголовок на первой странице: «Австрийский ультиматум Сербии».
Зинаида — Васильевна показывала Чачи свое хозяйство. Переодевшись, вернулся Иван Максимович.
— Теперь можно и за руку поздороваться, — подал он руку Чачи. — Как поживаете?
— Спасибо, ничего…
— Прошу за стол! — позвала Зинаида Васильевна.
— Что же это такое? Неужели Австрия начнет против Сербии войну? — сказал Григорий Петрович, складывая газету. — Австрия ставит Сербии явно провокационные условия.
— По-моему, в эту войну будет втянута вся Европа, — задумчиво ответил Иван Максимович.
— Неужели и Россия будет воевать?
— По всей видимости. Россия обязана будет выступить против Австро-Венгрии, Австрию поддержит Германия, Россию — Франция и Англия…
— Какой же страшной будет эта война!
— Крови прольется немало…
— И марийцев заставят воевать, неизвестно за что и за кого…
— Война не нужна, никому: ни русским, ни другому какому народу…
— Ну, уж русских нельзя сравнивать с марийцами: для них Россия — родина, для нас — угнетатель.
— В Российской империи хорошо только богачам, какой бы национальности они ни были, а трудящемуся человеку, русскому или марийцу, жить одинаково плохо.
— Ну, хватит, хватит, — перебила мужа Зинаида Васильевна, — Хватит спорить, войны-то нет…
— Пока еще нет войны, но она может разразиться в любую минуту, — сказал Иван Максимович.
— Иван Максимович, как вы думаете, если начнется война, то нарекая власть удержится?
— Скорее всего, русские войска будут биты так же, как и в японскую войну. Безусловно, эта война окончится революцией. Уже сейчас бастуют петербургские рабочие, того и гляди, по всей России начнутся крестьянские волнения. Марийский народ тоже начинает освобождаться от векового страха, и у него кончается терпение. События на элнетских лугах показывают, что марийский мужик стал способен на протест.
— Только, этот протест дорого обошелся мужикам: один убит, пятеро арестованы. Причем один арестован совершенно ни за что, в бунте он не принимал никакого участия. Тем не менее его до сих пор не освободили и не собираются освобождать.
— Если уж попадешь в руки жандармов, то оттуда вырваться нелегко… У нас тут ходили слухи, что и тебя арестовали.
— Был обыск, но ничего не нашли.
Григорий Петрович встал из-за стола и несколько раз прошелся по комнате.
— Да что вы все об обысках, о жандармах, о революции! Неужели нельзя поговорить ни о чем другом? — воскликнула Зинаида Васильевна.
Она встала и принесла из соседней комнаты гусли, гитару и скрипку.
Звуки музыки наполнили школу. Сначала сыграли несколько русских песен, потом зазвучали марийские мелодии. Чачи слушала музыку, как завороженная…
Чачи и Григорий Петрович вернулись в Аркамбал только к ночи.
Чачи быстро заснула, но Григорий Петрович долго не мог уснуть. Он думал о том, что завтра надо представить становому приставу характеристику Ивана Максимовича. Как же ее писать?
Лишь под утро он забылся коротким беспокойным сном. Проснувшись, Григорий Петрович взглянул на Чачи. Она сладко спала, чему-то безмятежно и доверительно улыбаясь во сне.
«Напишу, пока она спит, — подумал Григорий Петрович и встал с постели. — Напишу все, как было…»
Он начал писать. Григорий Петрович излагал свои мысли и содержание разговоров с Иваном Максимовичем, цитировал его высказывания.
Чачи проснулась, когда он уже заканчивал донос. «Почему он не разбудил меня? — удивилась она. — Ведь надо бы самовар поставить…»
Увидев, что Чачи не спит, Григорий Петрович подошел к ней.
— Хорошо спалось?
— А ты почему так рано встал?
— Какое — рано! Посмотри-ка на часы.
— Ой, господи, ну и проспала же я! Что ж ты меня не разбудил!
— Очень уж сладко ты спала, жалко было будить.
Чачи торопливо оделась и побежала на кухню ставить самовар.
«Будь что будет, позавтракаю и отнесу свою писанину становому, — думал Григорий Петрович. — Раз споткнулся, теперь уж ничего не остается, как только падать. Иначе мне Чачи не спасти…»
Но Григорий Петрович еще сидел за чаем, когда в комнату вбежал Япуш:
— Григорий Петрович, людей в солдаты берут, говорят, война началась!
— Кто говорит?
— На караулке бумагу вывесили. Там написано: мобилизация. Целовальник водкой не торгует и кабак запер.
Григорий Петрович поставил недопитый, стакан с чаем, взял в руки написанную им бумагу, перечитал ее и задумался…
С улицы донесся протяжный звон церковного колокола.
Григорий Петрович сложил свое объяснение вчетверо, держа его за угол, чиркнул спичку и поджег. Когда бумага сгорела, он подвинул к себе чистый лист и снова начал писать…
Десятские сгоняли народ в церковь. В церкви уже собрались земский начальник, становой пристав, волостной писарь и прочее местное начальство. Здесь же были и мобилизованные мужики.
Отслужили молебен, прочитали народу царский манифест. В заключение дьякон громогласно провозгласил:
— Христолюбивому победоносному воинству мно-гая-а-а ле-е-та-а-а!
По улицам шумит народ: плач, вой, песни.
Черный ястреб вскричал,
Пришла к людям беда.
На Элнете-реке
Почернела вода.
Все цветы на лугах
Погубил иней злой.
Жеребенок у нас
Уродился хромой.
Но не нужен хромой
Никому, никому.
А мы, знать, родились,
Чтоб уйти на войну.
Были лапти — стоптались,
Да не жалко лаптей.
Нам не жалко себя,
Только жалко детей…
Началась империалистическая война. Пошли марийские мужики, оставив в слезах родных, пошли, понурив головы, воевать, не зная за что, не ведая за кого, не понимая, против кого… Что ни день — тянутся по дорогам от Царевококшайска в Казань толпы мобилизованных.
Молнии блещут, и громы гремят.
Землю натрое разбивая.
Ружья стреляют, и пушки гремят,
Сердце натрое разрывая…
5
Валерий Викторович Тагановский закончил следствие о волнениях на элнетских лугах и снабдил свои выводы соответствующими статьями уголовного кодекса. После этого он отослал дело в Казань, где должны были судить Сакара и всех остальных.
Ранним утром восемь конвойных солдат вывели Сакара, Василия Александровича, Егора и еще двух мужиков из тюремных ворот. На улицах Царевококшайска не было ни души.
Арестантам приказали разобраться по двое, два солдата встали впереди, два — позади, по двое — с каждой стороны, и унтер-офицер скомандовал:
— Шаго-о-ом марш!
Из-за облаков проглянуло солнце. Арестанты шли, опустив головы и поеживаясь от утренней прохлады. Каждый думал о том, что их ожидает впереди…
Сразу за городом начинались леса. Почти шестьдесят верст до деревни Мушмари дорога все время идет по лесу. Возле Царевококшайска леса лиственные, дальше начинается сосняк.
Пять недель, проведенных Сакаром в тюрьме, показались ему бесконечным страшным сном, и теперь, шагая по лесной дороге, он чувствовал, как с каждым вздохом к нему возвращались силы.
Разве есть на свете что-нибудь лучше леса?
Вдруг дорогу перебежал заяц. Душа у Сакара так и рванулась вслед за ним, «Эх, ружье бы сейчас!»
Но у Сакара не было ружья, ружья были у солдат, и не для того, чтобы стрелять по зайцам…
Прошли еще немного. Сакар увидел, как вверх по сосне быстро взбежала белка и скрылась в ветвях. У него перехватило дыхание. «Если юркнуть с дороги в чащобу, успеют солдаты выстрелить или нет?» — подумал он и, обернувшись, посмотрел на идущих сзади него Василия Александровича и Егора.
— Не оглядывайся! — прикрикнул конвойный.
Василий Александрович и Егор шли, глядя под ноги, и, видно, о чем-то думали. Может быть, они тоже думают о побеге?.. Но как бежать? Совсем рядом шагают солдаты, сверкают на солнце штыки… Нет, тут не убежишь…
К ночи арестантов довели до Кундыша. Заночевали в кундышском этапном пункте. Здесь уж они могли наговориться досыта.
Курыктюрский и мюшылтюрский мужики все беспокоились о хозяйстве, об оставшихся без них семьях..
— Как там дома справятся? Кто им теперь полосы засеет? — вздыхали они.
Василий Александрович с Егором говорили о войне, о революции, о предстоящем суде.
— Можно будет считать удачей, если схватим только по три года крепости, — говорил Василий Александрович. — Не будут же нас судить по законам военного времени, как ты думаешь?
— Мне-то вряд ли отвертеться, — ответил Егор. — Я ведь уже судимый, таких-то не очень милуют…
— Хуже всех придется Сакару. Его обвиняют в том, что он пытался убить следователя. Конечно, Сакар просто не сумел сдержаться. Но суд, конечно, постарается придать этому делу политическую окраску, и его будут судить как политического преступника. Судьи уж сумеют повернуть дело так, как это им выгоднее…
— Может быть, удастся устроить Сакару побег? — сказал Егор. — Ему бы только добежать до леса, а в лесу ни один солдат его не поймает…
— Тут убежать — трудное дело… Но, допустим, побег удастся, что он дальше станет делать?
— Как-нибудь проживет в лесу. А суд по законам военного времени, как пить дать, приговорит его к расстрелу. Зря пропадет человек…
— Да, надо бы попробовать, только следует все хорошо обдумать.
— Много раздумывать некогда. Он должен бежать до того, как мы выйдем к портъяльским полям.
Хотя Василий Александрович с Егором вели разговор шепотом, Сакар расслышал его весь, до последнего слова. С этой минуты мысль о побеге не оставляла его больше ни на мгновенье.
Следующую ночь ночевали в селе Большой Шигак. Утром, когда тронулись в путь, начал накрапывать дождь. Потом дождь полил сильнее и возле мюльмарийского холма хлынул как из ведра.
Косые струи били прямо в лицо. Сакар искоса поглядел на шедшего рядом с ним солдата. Солдат чуть поотстал и все отворачивал лицо от дождя.
«Сейчас! — мелькнуло в голове Сакара. — Или спасусь, или пропал!»
Сакар собрал все свои силы и прыгнул в сторону. Миг — и он в лесу. Вслед прогремело несколько выстрелов. Одна пуля просвистела возле самого уха. Сакар бежал сквозь чащу. Три солдата бросились за ним. Но разве догнать им Сакара, который с детства привык пробираться сквозь самую непролазную лесную чащобу.
Сакар с разбега прыгнул в глубокий овраг. Таких оврагов, заросших кустарником, много между мюльмарийским холмом и Элнетом. Солдаты потеряли его из вида. Они выстрелили еще несколько раз наугад, в кусты, и повернули обратно к дороге…
Заперев остальных четырех арестантов в бане лесника и приказав солдатам хорошенько их стеречь, унтер-офицер возвратился в Пимъялы и послал телеграмму в Царевококшайск.
Сакар бежал и бежал, пока не очутился на берегу Элнета. Давно уже отстала погоня, но ему все казалось, что его преследуют. На берегу он остановился, дальше надо перебираться через реку.
— Чего там раздумывать, — сказал Сакар сам себе, — все равно весь вымок, пойду вброд. Здесь вроде бы неглубоко.
Сакар вошел в холодную воду.
Когда он вышел на противоположный берег, то почувствовал, что совсем замерз. Чтобы согреться, он прибавил шагу. И вдруг — какое счастье! — перед ним лесная смолокурка. Над шалашом вьется дымок.
Сакар остановился в нерешительности: войти или нет? Уйдешь в лес в мокрой одежде — застудишься, окоченеешь; зайдешь в шалаш — кто знает, что там за люди, как бы не попасть из огня да в полымя… «Будь что будет!» — решил он и открыл дверь в шалаш.
Навстречу ему из-под нар выскочила маленькая пегая собачонка и зарычала, оскалив зубы. Сидевший на нарах невысокий старик с трубкой во рту испытующим взглядом окинул Сакара, потом прикрикнул на собачонку:
— Шарка, цыц!
Собачонка залезла обратно под нары, и оттуда послышалось ее тихое ворчанье.
Сакар подошел к огню. Старик скинул с себя верхнюю рубашку и дал ее Сакару:
— Одень… А свою одежду сними да высуши…
Старик вышел наружу. Сакар разделся, надел на себя старикову рубаху, свою мокрую одежду развесил на перекладине.
Старик вернулся с охапкой сухих дров. Через минуту в печке заплясало яркое пламя, по шалашу разлилось приятное тепло.
— Тебя бы чайком горячим напоить надо, — сказал старик, — да у меня посуды нет воду вскипятить. Я по грибы шел, а тут меня дождь прихватил… А ты, сынок, откуда идешь?
Сакар растерялся: врать он не привык, сказать же правду незнакомому человеку побоялся.
— Я издалека… В Сундырь ходил… — глядя на свои голые Ноги, тихо ответил Сакар. — Хотел из Кожласолы выйти напрямик к стекольному заводу и заблудился…
Старик внимательно глядел на него, и Сакару стало стыдно. «И зачем я соврал ему? — подумал Сакар. Плохого, по всему видать, он мне не желает, а хорошее уже сделал — рубаху свою отдал. Если сказать ему правду, может быть, он мне сможет помочь? Вон какие у него добрые глаза…»
И Сакар рассказал старику все: и про то, как он ушел из дому, как попал на элнетские луга, как сидел в тюрьме, как убежал.
Ничего не скрыл Сакар, и когда выложил все, на душе у него как будто легче стало.
— Куда же ты теперь пойдешь, сынок? — ласково спросил старик, когда Сакар кончил свой рассказ.
— Домой пойду. Скажи, где дорога на стекольный завод?
— Подсохнет твоя одежонка, выведу тебя на прямую дорогу. Только, думаю, теперь тебе дома жить нельзя… Искать тебя будут…
Но Сакара совсем не заботило будущее. Он на свободе, в лесу — и больше ему пока ничего не нужно. В лесу он с одним ружьем прокормится.
Подумав о ружье, Сакар горько вздохнул: ружье осталось у стражников. Ничего у него теперь нет — ни ружья, ни лошади. И Яшай небось за такого бедняка теперь дочь не отдаст…
Впрочем, горевал он недолго. «Возьму у Чужгана денег на ружье. Он даст, — размышлял Сакар. — А посчастливится подстрелить пару куниц, куплю жеребенка. Нет, не жеребенка! Куплю трехлетку, чтобы скорее можно было запрягать».
— Сынок, высохла твоя одежда, — прервал его размышления голос старика.
Сакар вздрогнул, словно очнулся ото сна. Дождь перестал. Сквозь дымовое отверстие в шалаш пробился яркий солнечный луч и осветил в углу паутину. Сакар оделся.
— На, сынок, перекуси. — Старик протянул ему краюшку хлеба.
Сакар отломил половину, а половину возвратил старику. Но старик отказался:
— Бери все. В дороге поешь. Мне не надо, моя дорога короткая…
Старик вывел Сакара на дорогу, ведущую к стекольному заводу, и распрощался с ним.
6
Макар Чужган по приписному свидетельству — ратник первого разряда, и ему прислали повестку, чтобы он явился через три дня в Царевококшайск на призывной пункт.
А Макару ой как не хочется идти на войну. Да и Чужганихе жалко своего меньшого. Несмотря ни на что, опа любит его больше, чем остальных сыновей. А тут, кто знает, может быть, и не вернется с войны…
— Отец, неужели нельзя оставить Макара дома? — твердила она старику Чужгану.
— Надо поговорить с доктором и с Варламом Яковлевичем, — сказал дед Чужган. — Завтра схожу в Морки.
— С таким делом не ждут до завтра, поезжай сегодня, — не отставала от него Чужганиха. — Поезжай, поезжай…
Но ему не пришлось ехать. Только он вывел из сарая мерина, глядь, во двор заходит сам урядник.
— Здравствуй, Варлам Яковлевич, с чем пришел сегодня?
Урядник подошел к Чужгану и, оглядевшись по сторонам, не прислушивается ли кто, тихо сказал!
— Сакар убежал.
— Кудашнурский? Как убежал?
— Так и убежал. Не слышал, он дома не появ< лялся?
— Пока не слыхал. Когда же он сбежал-то?
— Вчера вечером. Когда в Казань вели.
— За день он до наших мест добраться не успеет. А если он здесь, так уж наверняка зайдет к деду Левентею. Дома-то ему нечего делать, дом у него заколочен.
— Оказывается, он большой преступник, изловить его надо. А ты, Осип Кондратьевич, должен помочь мне в этом деле.
— Ладно, Варлам Яковлевич, помогу тебе изловить Сакара, но и ты помоги мне оставить дома сына.
— Разве Макара Осиповича уже призывают?
— Послезавтра ехать в Царевококшайск.
— Да-а, трудная задача… Ну ладно, подумаем, может, и придумаем что-нибудь. Только сперва надо Сакара поймать.
— Кроме как к Левентею, никуда Сакар не пойдет… Надо Левентея прижать.
В это время кто-то вошел в лавку. Чужган поспешил к покупателю, урядник направился в избу.
В лавке была Левеитеиха. Она купила табаку, керосину, полфунта сушек.
— Не знаю, что со мной случилось, ничего в горло не лезет, — приговаривала Левентеиха. — Может, сушек помочу и поем в охотку… Они у тебя мягкие, сушки-то?
— На вид твердые, а в чай опустишь, сами во рту тают, — расхваливал свой товар Чужган. — Бери, не сомневайся… Стары вы с дедом стали, приняли бы кого в дом. Неужели не найдете человека?
— Дед еще зимой хотел Сакара в дом взять, да я уговорила его повременить, думала, сами пока еще с хозяйством управимся… А теперь придется взять.
— Сакар — хороший парень. И охотник хороший. До сих пор о нем ничего не слыхать? — спросил Чужган.
— Нынче утречком вернулся.
— Отпустили?
— Отпустили. На нем же никакой вины нет.
— Хорошо, очень хорошо, — обрадовался Чужган.
Левентеиха поплелась домой, дед Чужган со всех ног бросился в избу.
— Прилетела птичка! — крикнул он с порога уряднику. — Сакар у Левентея.
Добравшись на рассвете до родных мест, Сакар сразу же пошел к деду Левентею. Самого деда дома не было. Наскоро поев, Сакар лег спать и проспал до вечера.
Дед-Левентей подумал, что Сакара освободили по мирскому пригбвору, и поэтому Не счел нужным молчать о его возвращении. В мгновенье ока весть о том, что Сакар вернулся, облетела деревню.
Когда Сакар проснулся, Левентеиха уже приготовила овсяную кашу. За ужином Сакар принялся расспрашивать, что произошло в деревне без него. Дед Левентей рассказал про то, как Макар Чужган женился на Чачи. Вдруг в окне показалась голова урядника.
Сакар бросил ложку, выскочил во двор. Но в воротах, загородив выход, уже стоял урядник. Сакар — в огород, но. там его поджидали два стражника. Он оглянулся по сторонам: дом деда Левентея окружали люди. Почти все они были лопнурские. Сакар увидел Макара Чужгана. Как ястреб, налетел Сакар на него. В другое время он одной бы рукой отбросил Макара, но теперь он очень ослабел за пять недель, проведенных в тюрьме. Макар, падая, увлек его за собой.
Тут на Сакара навалились стражники, скрутили руки, опутали веревкой. Подбежал урядник, его тяжелый кулак два раза опустился на голову Сакара, стражники несколько раз ударили его прикладами в спину.
Крича и ругаясь, стражники подняли его и повели-со двора, подгоняя пинками и кулаками.
Дед Левентей и Левентеиха в оцепенении стояли н. а крыльце.
Вместе с Варламом Яковлевичем в Морки поехал и дед Чужган.
Вечером урядник привел пьяницу дьячка. Они сидели, пили, Варлам Яковлевич хвастался, как он ловко поймал Сакара.
— Так, значит, поймал? — пьяным голосом говорил дьячок. — Pereat mundus et fiat justitia![25] А вот скажи, Варлам Яковлевич, какая тебе польза с того, что ты его поймал?
— Как какая польза? — удивился урядник. — Наша служба такая, начальство приказало, я и поймал.
— Начальство получит чин, награду, а тебе что дадут? Самое большее — десять рублей, ну двадцать. Да и то еще это на воде вилами писано. А ты, борода, — повернулся дьячок к старику Чужгану, — сколько дашь, чтобы твоего сына дома оставили?
— Триста рублей не пожалею!
— Вишь, какая прорва денег! — подмигнул дьячок уряднику. — Тебе за такие деньги целый год служить. Хочешь получить из них сотню?
— А остальные кому? — спросил Варлам Яковлевич.
— Сотня мне за мой ум и совет. Сотня, значит, тебе. И сотня стражникам и прочим, кого требуется подмазать… А ты, Осип Кондратьевич, здорово выгадаешь. Конечно, доктор забракует твоего Макара за сотню. Но война скоро не кончится, потребуют твоего сынка опять на комиссию, и плати еще сотню или больше. Один бог знает, сколько таких комиссий будет. А мы с комиссиями раз и навсегда покончим, отправим твоего сына в солдаты — и все.
— Зачем же тогда деньги платить? — растерянно спросил дед Чужган.
— Испугался? Ха-ха-ха… Не бойся, мы вместо твоего Макара определим в солдаты другого человека.
— Разве можно так сделать!
— Все можно, лишь бы были ум да деньги!
— Чего врешь, теперь нельзя нанимать заменщика, — возразил Варлам Яковлевич.
— Зачем его нанимать? Мы его нанимать не будем. Ты когда отправляешь пойманного арестанта в Царевококшайск?
— Завтра.
— Так вот, ты сам его веди.
— Зачем? Стражники отведут.
— По дороге он опять попытается бежать. Понятно? При попытке к бегству что надо делать? Стрелять. Арестанта пристрелили, труп зарыли в землю — конечно, предварительно составили акт — и дело с концом. Больше про него никто не вспомнит.
— Понятно, — усмехнулся урядник.
— Имя его умрет, а сам он превратится в Макара Чужгана. Ты ему, конечно, должен хорошо втолковать это. Отведешь его в присутствие, скажешь, что, мол, поймал дезертира. Если он что не так станет говорить, объяснишь: он, мол, черемис, по-русски не понимает.
— Так Сакар по-русски ни слова не знает, — вставил дед Чужган.
— Это совсем хорошо! Значит, дело верное. Только ты, Варлам Яковлевич, подбери себе помощников потолковее, а ты, старик, свозишь сына в Царевококшайск для отвода глаз. Когда вернешься, скажешь в деревне, что сына забраковали. Старшего писаря подмажешь, он отметит в бумагах, что твой сын взят в солдаты. Ну, а чтобы соседи молчали, придумаешь сам что-нибудь.
— Они у меня вот где, — сказал дед Чужган и потряс кулаком.
Через неделю Макар вернулся из Царевококшайска. В солдаты его не взяли, забраковали.
А еще через неделю прошел слух, что Сакар снова пытался бежать, да неудачно, и что стражники пристрелили его в ронгинском лесу…
7
Услышав о гибели Сакара, Григорий Петрович в тот день долго ходил по комнате из угла в угол. Смерть Сакара он воспринял как новый укор себе. «Вот и Сакар не захотел терпеть неволи, — думал Григорий Петрович, — и погиб, пытаясь вырваться на свободу…»
В это время сторож принес из волостного правления и отдал Григорию Петровичу два пакета.
Одно письмо было из церковной канцелярии. Григорий Петрович начал с него. «По поручению архиерея была произведена проверка правильности выписки из церковной книги моркинской церкви, выданной Макару Чужгану. Отец благочинный распорядился считать сию выписку действительной…»
Благочинный взял из моркинской церкви книгу, обнаружил, что лист за соответствующее число вырван, и потребовал объяснений от попа. Моркинский поп не помнил, венчал он Макара и Чачи или нет, не мог даже вспомнить их лиц, но, увидев в выписке о венчании свою подпись, сказал, что обвенчал их. Благочинный стал допрашивать пьяницу дьячка, делавшего выписку, но дьячок клялся всеми святыми, что, когда он делал выписку, лист в книге был на месте…
Благочинный сделал внушение настоятелю моркинской церкви за небрежное хранение документов и на этом счел дело поконченным.
Второе письмо было от инспектора.
«Мною получены сведения, — писал инспектор, — что вы, Григорий Петрович, сожительствуете с замужней женщиной. Школьный учитель, воспитатель молодого поколения не имеет права вести подобный распутный образ жизни. Поэтому настоятельно советую немедленно порвать с этой женщиной и выселить ее из школьного помещения. Вас же мы сочли нужным перевести работать в Кугупундыштюрскую школу Арбанской волости. Получив это письмо, сдайте все школьное имущество законоучителю и тотчас же выезжайте к месту вашей новой службы».
Григорий Петрович загрустил.
— Гриша, что за бумаги ты получил? — ласково спросила Чачи.
— Хотят нас с тобою разлучить. Требуют, чтобы ты вернулась к Макару. Видно, действительно нет на свете правды!
Григорий Петрович объяснил Чачи, что написано в обоих письмах. Чачи испугалась…
— Что же теперь будем делать?
Григорий Петрович не успел ничего ответить: в комнату вошел законоучитель — поп Сидор.
— Когда будете сдавать школу, Григорий Петрович? Я получил от инспектора приказание принять ее.
— Пока я сдавать школу не собираюсь, — ответил Григории Петрович. — Я напишу инспектору, объясню ему все, а потом посмотрим, какое будет распоряжение.
— Пиши не пиши, — ухмыльнулся поп, — а школу сдавать придется, и чужую жену тоже придется вернуть законному мужу…
— Вы, батюшка, о чужой жене лучше помолчите. Я взял ее замуж по-честному, перед людьми. Она не чужая, а моя жена. Вы лучше о своих грехах подумайте. Всем известно, зачем вы похаживаете в Корамасы.
Поп ушел, хлопнув дверью.
— И этот длинноволосый еще сует нос не в свое дело! — Григорий Петрович заходил по комнате.
— Я поеду с тобой, — проговорила Чачи. — Куда тебя пошлют, туда и я поеду.
— Эх, Чачи! — вздохнул Григорий Петрович. — Вокруг нас столько врагов, что я даже не знаю, как быть… Я напишу инспектору, и, может быть, нас оставят в покое…
Григорий Петрович сел за письмо. В голове роем крутились разные мысли, соображения, возражения, но он никак не мог сосредоточиться и изложить все это на бумаге. Григорий Петрович исписал один лист и порвал его, исписал другой, снова изорвал и в изнеможении бросил ручку…
Он себя чувствовал так, словно попал в какую-то западню, которая неотвратимо закрывается за ним, и вот-вот захлопнется совсем. Правда, есть одна лазейка. Если он станет исполнять то, что требуют от него земский начальник и становой пристав, если он станет тайным агентом полиции, тогда его никто не тронет. И не только не тронут, а даже будут помогать ему… Может быть, все-таки следует воспользоваться этой последней лазейкой?.. А может быть, уйти добровольцем на войну? Так сказать, «за веру, царя и отечество»? Но Григорий Петрович давно уже покончил с верой, сложить свою голову за царя он тоже не желает, и слово «отечество» не пробуждает в нем воинственного духа… Он не хочет воевать за «отечество» земского начальника, попа Сидора, Панкрата Ивановича, деда Чужгана и им подобных.
Но хочешь не хочешь, а осенью придется надевать серую шинель. Теперь учителям не дают освобождения от военной службы.
Григорий Петрович задумался о том, что будет с Чачи, когда его заберут в солдаты. Ведь Макар не оставит ее в покое. Макар! Западня становилась еще теснее…
— Нет! Никакого выхода нет! — в тоске воскликнул Григорий Петрович.
Никогда не видела его Чачи таким расстроенным. Забыв о грозящей ей беде, она принялась успокаивать его.
И вдруг Григория Петровича осенила одна мысль. Сначала он пытался отогнать ее, но потом, подумав, сказал сам себе: «Мне все равно пропадать, так хотя бы спасу Чачи».
И сразу же на душе стало легко: решение было принято.
Григорий Петрович даже повеселел. Он обнял Чачи, поцеловал ее и сказал:
— Все будет хорошо, Чачи! А сейчас не мешай мне, я должен написать несколько писем.
— Тогда я схожу к своим.
— Иди, иди. Можешь быть у родителей, сколько хочешь, я кончу писать не скоро.
Чачи ушла.
Григорий Петрович писал до вечера. Он написал три письма товарищам по семинарии. Написал Ивану Максимовичу. В конверт с письмом к нему вложил еще одно письмо. Написал школьному инспектору.
«По некоторым причинам я не могу перейти работать в Кугупундыштюрскую школу, — писал Григорий Петрович. — Аркамбальскую же школу по вашему распоряжению передам законоучителю. Жалованье за июль и август месяцы прошу перевести Иванову Ивану Максимовичу, учителю Тумеръяльской школы, так как я занимал у него деньги. Доверенность Иванову на получение моего жалованья оставляю ему».
Запечатав написанные письма, Григорий Петрович снял со стен*ы скрипку и начал играть.
Когда вернулась Чачи, Григорий Петрович был спокоен и весел. «Раз он смотрит так весело, значит, нашел выход», — обрадовалась Чачи, но расспрашивать ни о чем не стала: сам расскажет, когда надо будет.
Григорий Петрович улыбнулся Чачи и сказал:
— Спой-ка…
И Чачи запела, вторя скрипке:
Серебристые волны мимо проплыли,
А мы не успели запруду поставить.
Чешуей сверкая, рыбы проплыли,
А мы не успели сети поставить.
Белые гуси пролетели мимо,
А мы не успели им зерен дать.
Прошли любимые наши мимо,
А мы не успели им слова сказать.
Весь вечер Григорий Петрович играл, а Чачи пела… На следующее утро Григорий Петрович пригласил попа Сидора для сдачи ему школы. Весь школьный инвентарь, значившийся в инвентаризационной книге, кроме двух книг, был в полной сохранности. Заперев школу и отдав ключи попу, Григорий Петрович и Чачи вышли на улицу. Все вещи учителя еще утром перевез к себе Яшай.
Григорий Петрович велел Япушу отнести письма к семинарским товарищам и инспектору в волостное правление, а письмо, адресованное Ивану Максимовичу, отдал Чачи и сказал:
— Я пойду навещу родителей, потому что, видать, теперь не скоро придется увидеться, жить будем далеко… Если послезавтра не вернусь, то отнеси это письмо в Тумеръял Ивану Максимовичу.
— А Кугупундыштюр далеко отсюда? — спросила Яачи.
— Да не близко… Ну, прощай, отец, прощай, мама, — подал руку Яшаю и Яшаихе Григорий Петрович. — И ты прощай, Япуш.
— Счастливого пути тебе!
Чачи проводила Григория Петровича до спуска в овраг. Здесь Григорий Петрович остановился, взял Чачи за руки, долгим взглядом посмотрел ей в глаза, потом крепко обнял, поцеловал и быстро пошел по дороге вниз.
— Не забудь отнести письмо! — крикнул он, обернувшись.
Чачи смотрела ему вслед, пока он — не скрылся из глаз. Она вернулась домой, по ее ни на минуту не оставляло чувство тревоги и пустоты. «Эх, глупая, почему я не пошла вместе с ним?» — упрекала-себя Чачи.
Мать с отцом, сестренка и братишка очень обрадовались приводу Григория Петровича. По пути в нужинской лавке он купил конфет и пряников, матери и сестренке принес красивые платки, братишке — красную рубашку, отцу дал двадцать пять рублей. Все были довольны подарками, мать даже всплакнула.
— Погостишь нынче у нас, сынок? — спросила мать. — Почему без жены пришел?
— Я к вам ненадолго, — ответил Григорий Петрович, — меня переводят в другую школу, надо кое-какие дела закончить. С женой мы к вам придем на рождество, а потом поживем у вас все будущее лето.
За разговорами не заметили, как подошла ночь.
Мать уложила Григория Петровича на мягкой перине. Он лежал и думал о том, что, может быть, в последний раз спит в такой мягкой постели и что впереди его ожидает полная неизвестность…
На следующее утро, позавтракав, Григорий Петрович сказал:
— Я схожу в Кудашнур к деду Левентею.
— Долго-то там не задерживайся, — попросила мать. — Я на обед блинов поставила.
— Хорошо, к обеду вернусь.
Дед Левентей крепко затужил, когда узнал о смерти Сакара. С его смертью старику уже не на что было надеяться. «Зачем теперь жить? — горевал дед Левентей. — Теперь только бы поскорее помереть…»
Григорий Петрович долго проговорил с дедом Левентеем и, когда пришлось к слову, спросил.
— Дедушка, сколько стоит — твое ружье?
— Да мое ружьишко дешевое. Я его купил за пять рублей.
Григорий Петрович выложил на стол десять рублей.
— Продай мне твое ружье.
Дед Левентей удивился:
— Зачем тебе покупать мое? Купи новое.
— Ты же ходишь с ним на охоту.
— Мне, старику, и такое сойдет…
— Оно у тебя хорошо пристреляно?
— Ружьишко меткое. В прошлом году я из него немало белок подстрелил.
— Мне, главное, чтобы меткое было, остальное не важно. Десятки мало, я еще пятерку прибавлю.
— Да что ты! И десятки-то много. Я тебе за эти деньги еще дам пороху, дроби и пистонов.
— Я тут по дороге в эшемском овраге, в кустах, выводок глухариный поднял, птенцы большие — с курицу. У тебя есть крупная дробь?
— Немного есть.
— Дай на один заряд.
Дед Левентей принес порох, дробь, зарядил ружье.
— От такого заряда не только глухарь, волк живым не уйдет.
— Спасибо, дедушка. Ну, прощай. — Григорий Петрович попрощался с Левентеем за руку.
— Прощай, сынок. Пусть бог поможет тебе подстрелить то, что желаешь. Иди через огород, там прямая тропка в эшемский овраг.
Но, выйдя от деда Левентея, Григорий Петрович направился не к эшемскому оврагу, а совсем в другую сторону — в Лопнур.
В Лопнуре Григорий Петрович зашел в лавку к Чужгану. Народу там было мало, всего два мужика. За прилавком стоял Макар. Он удивился, увидев Григория Петровича.
— Дай мне полфунта пороха, фунт дроби и двадцать пять штук пистонов, — сказал Григорий Петрович.
— Есть, коробки только по пятьдесят штук, — ответил Макар. — Бери целую коробку.
— Нет, мне надо двадцать пять штук.
Макар достал фунтовый мешочек дроби, полфунтовую металлическую баночку с порохом и наклонился над прилавком, отсчитывая пистоны.
Мужики, бывшие в лавке, закурили и вышли на улику.
Григорий Петрович поднял ружье, взвел курок и выстрелил в упор прямо в голову Макару. Тот, даже не вскрикнув, повалился на прилавок.
В лавку вбежал старик Чужган.
Григорий Петрович бросил ружье на пол и повернулся лицом к деду Чужгану.
— Посылай за урядником. Я убил твоего сына.
8
Прошло три дня, Григорий Петрович не возвращался. Чачи начала беспокоиться. «Может быть, в письме к Ивану Максимовичу говорится, почему Григорий задерживается? — подумала Чачи. — Надо скорее идти в Тумеръял».
Иван Максимович читал вслух газету:
— «В болотистом лесном районе восточнее города Таненберга главные силы генерала Самсонова ведут упорные бои с немецкими войсками под командованием генерала Гинденбурга, который пытается окружить наши геройские части. В одном из боев смертью храбрых пал генерал Самсонов…»
— Что же это значит, Ваня? — спросила Зинаида Васильевна.
— Это — настоящее поражение христолюбивого победоносного воинства. Немец это тебе не турок. Да и турок-то мы победили не уменьем, а числом. Сколько народу положили! Нет такой бестолочи, как наш главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, победить Гинденбурга!.. Видно, не миновать русскому войску полного разгрома в Мазурских болотах.
Зинаида Васильевна заметила вошедшую в комнату Чачи и приветливо сказала:
— Да к нам, оказывается, гостья! А мы уткнулись в газету, ничего не видим. Входи, садись. А где Григорий Петрович?
— Он пошел к своим родным и оставил Ивану Максимовичу вот это письмо. — Чачи подала конверт Ивану Максимовичу.
Иван Максимович надорвал конверт. Когда он доставал письмо, из конверта выпал еще один маленький конвертик. Иван Максимович его не заметил, а Чачи постеснялась сказать.
Иван Максимович прочитал письмо. Потом, растерянно взглянув на Чачи, начал вслух читать его еще раз.
«Многоуважаемый Иван Максимович!
Все в моей жизни запуталось в такой узел, что распутать его нет никакой возможности. Его можно только разрубить, то есть, поступить так, как поступил Александр Македонский.
В прошлый раз вы сказали, что у вас ходили слухи, будто меня арестовали. Действительно, меня собирались арестовать. И было бы лучше, если б арестовали! Но земский начальник и становой пристав имели намерение сделать меня тайным агентом полиции. Они взяли с меня подписку, что я буду следить за интересующими их людьми. Но я не хочу быть провокатором и агентом полиции! Хотя я дал подписку, я не выполнил ни одного их задания. Поэтому меня все равно не сегодня, так завтра арестуют. Это — одно.
Во-вторых, Чачи. Если меня арестуют, то Чужганы обязательно заставят Чачи вернуться к ним и будут издеваться над нею. Я этого не могу допустить.
В-третьих, я получил приказание от инспектора сдать Аркамбальскую школу и уехать работать куда-то в Арбанскую волость. Но главное, он ставит мне условие, чтобы я разошелся с Чачи. На меня донес инспектору поп Сидор, больше донести было некому.
Вот этот-то узел я и не могу распутать, поэтому я решил разрубить его. Этим я спасу хотя бы Чачи.
В то время, когда вы будете читать это письмо, я уже отправлю на тот свет Макара Чужгана. Я стану убийцей, но зато, если не будет Макара, никто не посмеет тронуть Чачи.
О моем замысле и о содержании этого письма Чачи не знает. Я не хотел ее расстраивать раньше времени.
Иван Максимович! Отец Чачи — бедный человек. Кроме того, ей нельзя будет жить у отца. Я оставляю ей жалованье за два месяца. Вы получите его и отдайте ей. Я написал на вас доверенность. Но этих денег Чачи хватит самое большее на полгода. Поэтому я умоляю вас, Иван Максимович и Зинаида Васильевна, не оставьте ее. Ей без меня придется очень трудно. Она сможет работать сторожем при вашей школе, помогать по хозяйству…
Прощайте, Иван Максимович! Прощайте, Зинаида Васильевна! Я доставил вам много хлопот, но простите меня и не ругайте: никакого другого выхода из создавшегося положения я найти не мог.
Уважающий вас Г. Ветканов.
Вложенное в этот же конверт другое письмо предназначено для Чачи».
Чачи растерялась. «Что такое? Что сделал Григорий Петрович?» — мучительно думала она, почти ничего не понимая.
Иван Максимович заглянул в конверт.
— Доверенность здесь… А где же второе письмо?
Зинаида Васильевна стояла, отвернувшись к окну, и по ее щекам скатывались крупные слезы.
Иван Максимович наконец заметил оброненный конверт. Он наклонился, поднял его и протянул Чачи.
На конверте было написано крупными печатными буквами: «Любимой Чачи».
Она взяла в руки письмо, повертела его в руках и опустилась на стул. Зинаида Васильевна ласково обняла ее за плечи.
— Прочти, Чачи.
Чачи очнулась от оцепенения, вздрогнула и открыла конверт.
Письмо было написано такими же крупными буквами:
«Чачи, любимая!
Наши жизненные пути сошлись вместе, хотя мы никогда раньше и не думали об этом. Наши судьбы так переплелись, что теперь нам никак не разъединиться. Но злые люди хотят нас разлучить. Однажды ты спаслась от Макара, но тебя опять хотят отдать ему. Я не могу позволить этого. Макар — причина всех твоих бед, и если его не будет, то ты станешь свободной. Он должен умереть, чтобы ты жила. Такая уж жизнь: если мы не убьем их, то они убьют нас. А тебе жизнь в доме Чужгана страшнее смерти.
Когда ты будешь читать это письмо, я буду уже сидеть за решеткой. Обо мне не беспокойся, я как-нибудь переживу это испытание. А тебе помогут Иван Максимович и Зинаида Васильевна. Доверься им, как доверилась мне.
Прощай, Чачи, прощай, мое сердце!
Твой Григорий».
Чачи уронила голову на грудь, ее плечи сотрясались от рыданий. Зинаида Васильевна обняла Чачи, но Иван Максимович остановил ее:
— Не трогай ее, пусть выплачется…