1
Григория Петровича судил Казанский военный суд. Вынесенный приговор гласил: десять лет каторги. Следователь пытался привлечь к суду и Чачи как соучастницу. Но ее спасло письмо Григория Петровича Ивану Максимовичу.
После приговора Григория Петровича не стали долго держать в Казанской губернской тюрьме, он получил направление в Вологодский централ. На него надели кандалы и перевели в пересыльную тюрьму. Там для отправки в Вологду уже собрали этап человек в десять.
От Казани до Ярославля их везли на пароходе, дальше — по железной дороге.
В Вологодской тюрьме арестантам прежде всего приказали раздеться, обыскали, начальник охраны пересчитал прибывших, сличая каждого с фотокарточкой, находящейся в деле, и лишь после этого отправили в камеру.
В полутемной камере стоял тяжелый смрадный запах. По двум стенам висели грязные брезентовые койки, середину камеры занимал большой грубо сколоченный дощатый стол, окруженный скамейками, к которым ночью крепились койки. В одном углу, у печки — параша, в другом углу, напротив параши, икона — образ Николая Чудотворца.
Утром при раздаче кипятка надзиратель выдал вновь прибывшим медные кружки и объявил:
— Все привезенные вами с собою чайники, стаканы, зубные щетки, расчески и мыло останутся в цейхгаузе.
— Почему?
— По уставу каторжникам не разрешается иметь в камере ничего своего.
В камеру внесли большой медный чайник. Кипяток разлили по кружкам. Григория Петровича мучила жажда. Он попытался хлебнуть, но обжег губы о горячий край кружки.
— Как напьетесь, вычистите кружки кирпичом, чтобы они не позеленели.
— Как же без мыла-то? — спросил кто-то.
— Пойдете в баню, выдадут казенное, а своего мыла арестанту иметь не положено.
— Когда будет баня?
— Баня бывает три раза в месяц. Через недельку подойдет и ваш черед.
— Мы ведь только с этапа, грязью заросли…
— Ничего, недельку потерпите, не бары.
— Ну и централ! — возмущались более опытные, уже побывавшие в тюрьмах. — Нигде нет таких порядков.
В обед принесли баланду, похожую на помои. Ужин оказался и того хуже.
— Почему такое питание?
— Сейчас пост. А в пост и пища полагается постная, — объяснил надзиратель.
— Среди нас много поляков и латышей, им не положено соблюдать православные посты.
— А это не наше дело, начальство знает, кому что положено.
— В других централах, тем, кто не желает соблюдать пост, заменяют постный обед обычной пищей. А у вас можно это сделать хотя бы за свои деньги?
— За свои деньги можно заказать тоже только постную пищу: до самого рождества в тюрьму ничего не будет завозиться, кроме селедки и воблы.
Эти слова вызвали всеобщее возмущение. Арестанты стали размышлять, советоваться, как быть. Переслали записку в соседнюю камеру, договорились действовать все вместе. Решили вызвать для объяснений начальника тюрьмы.
Пришел начальник тюрьмы — высокий широкоплечий старик.
— Ну, что же, господа? — ласково начал он. — Я ознакомился с вашими требованиями. Во многом вы правы. Даю вам слово, я сделаю все, что в моих силах. Насчет книг, писем, снятия кандалов, сокращения срока — если последуют распоряжения свыше — с моей стороны не будет никаких препятствий. Если не желаете, чтобы надзиратели при моем посещении камер кричали «смирно», пожалуйста, я прикажу отменить этот порядок. Вы просите удлинить прогулку. И это можно. А вот насчет постной пищи, ей-богу, не могу ничего изменить. Я сам лично писал в Петербург по этому поводу, но не разрешают. Также не разрешают покупать на свои деньги мясо и молоко. И разрешить пользоваться своим стаканом и мылом тоже не могу. Пишите, господа, начальству. Я вас поддержу.
Начальник тюрьмы глубоко вздохнул.
— Вот так, значит, господа, — сказал он, немного помолчав, и вышел из камеры.
Лишь только за ним закрылась дверь, как в камере поднялся шум. Все наперебой принялись ругать начальника, передразнивать его жесты и сошлись на одном: ему верить нельзя. Поэтому решили от постной пищи отказываться и впредь.
Несколько дней всей камерой отправляли- обед и ужин нетронутыми. Ели только хлеб.
Как раз в это время в Вологодский централ приехал с ревизией врачебный инспектор из Главного тюремного управления.
Сопровождаемый большой свитой, инспектор вошел в одну из камер.
— Ну как, господа, клопы есть? — весело спросил он.
— Имеются, да не в клопах дело, — ответили ему. — Зачем нас кормят постной нишей? Мы в святые не собираемся. Почему нам не разрешают пользоваться своими стаканами? Где это видано, чтобы арестованным запрещалось умываться с мылом?
— Слыхал, слыхал, господа, о ваших претензиях… Но это — особая статья! — поморщился инспектор, — Значит, на клопов не жалуетесь? Ну ладно, очень хорошо.
И инспектор вышел из камеры.
Потом он посетил тюремную больницу.
Все больничные палаты были битком набиты больными. По ночам никого не выпускали в клозет, поэтому в углу каждой палаты, распространяя зловоние, стояла параша.
Инспектор не заметил этих параш. Не обратил он внимания и на то, что тяжелобольные лежат в кандалах и умирают тоже в кандалах. Этого инспектор не увидел. Но зато заметил беспорядок в другом и тут же, в присутствии больных, сделал выговор врачу и фельдшеру:
— Почему в изголовьях кроватей не повешены таблички? На табличке должна быть написана фамилия больного, чем он болен и температура. Если этих сведений нет, то как, например, я смогу узнать, может или не может больной встать при моем приходе в палату?
На следующий день врачебный инспектор распорядился вызвать в кабинет начальника тюрьмы делегатов от арестантов, по одному человеку от камеры.
— С точки зрения гигиены питания постная пища приносит большую пользу, — сказал инспектор. — В постной пище содержится много полезных составных частей: в горохе — белок, в рыбе — фосфор…
(В тюрьме по средам, пятницам и другим постным дням кормили супом из хвостов мелкой рыбешки.)
Свое выступление инспектор заключил такими словами:
— Господа, советую вам не отказываться от предлагаемой пищи, а в отношении прочего последует особое распоряжение. Стаканы и мыло вам выдадут. Я скоро буду в столице, там я постараюсь защитить ваши интересы.
— Мы обдумаем ваше предложение, — ответили делегаты, и их развели по камерам.
В камерах с нетерпением ожидали возвращения делегатов, и как только те вернулись, к ним приступили с расспросами:
— Ну как? Что он сказал?
Делегаты сообщили, что им говорил инспектор.
Есть тюремную бурду никто не согласился. Решили продолжать отказываться от постной пищи, но при этом не делать ничего, что подало бы тюремному начальству повод для репрессий.
Вскоре во всех, камерах начали говорить, что надо бы придумать что-нибудь такое, что вынудило бы тюремщиков пойти на уступки.
— Нечего слушать начальство! — кричал один разошедшийся уголовник.
Политические предлагали ждать.
Терпения на ожидание хватило не надолго. Однажды утром Григорий Петрович услышал, как в соседней камере запели «Марсельезу». В его камере сразу же открыли окно и подхватили песню. К ним присоединилась еще одна камера, потом еще и еще, и скоро пела вся тюрьма.
Надзиратели в растерянности забегали по коридорам. Пришел старик начальник. Он вступил в переговоры с камерой, которая начала петь прежде других, но тут из другого коридора, потрясая тюремные своды, зазвучало, как гром:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут!..
Раньше в тюрьме никогда такого не было. Начальник перепугался и позвонил губернатору. А тот приказал послать на усмирение бунта в тюрьме солдат.
Молодой каторжанин, стоя у окна, пел «Марсельезу», его сильный звонкий голос раздавался на весь двор.
Надзиратель со двора несколько раз крикнул ему:
— Отойди от окна!
Но каторжанин отвечал ему проклятьями и продолжал петь.
Пробегавший по двору старший помощник начальника Меркушев закричал на надзирателя:
— Чего спишь! Тут надо того… Стрелять надо!
Надзиратель выстрелил. Каторжанин едва успел посторониться, пуля просвистела у самого его уха.
Выстрел еще более возбудил заключенных. Песня зазвучала громче и мощнее. Раздались крики:
— Палачи! Убийцы!
В тюремном коридоре послышалась команда офицера, который привел солдат. В камерах притихли.
Офицер вошел в ту камеру, в которой сидел Григорий Петрович.
— Ну, молодцы, что вы тут натворили? — спросил офицер, подмигивая арестантам.
Все в камере заговорили сразу, перебивая друг друга. Кронштадтский матрос Власов распахнул рубаху на груди и, подступая к офицеру, закричал:
— Стреляйте, драконы! Колите штыками! Все рав-(Но нам здесь погибать от голода!
— Чего там с ними канителиться! — высунулся из-за спины офицера начальник тюрьмы. — Выходите по одному в коридор! Ну, быстро! Чего толчетесь, как овцы? Вывести всех до единого!
В камеру ворвалось с десяток надзирателей, они набросились на арестантов и поволокли их в коридор. В коридоре арестантов подхватывали солдаты, отводили в соседний корпус и запихивали в тесные одиночки камеры по два, по три человека.
Григорий Петрович попал в одну камеру с рабочим-большевиком Герасимовым.
Они просидели вместе неделю. Герасимов много рассказывал Григорию Петровичу о деятельности большевиков, о Ленине, объяснял, за что воюют английские и французские империалисты, почему погнала на фронт своих солдат Германия, почему оказалась втянутой в эту войну Россия…
Через неделю Григорий Петрович заболел, и его положили в больницу.
В больнице кормили лучше, а лечили из рук вон плохо. Фельдшер не был злым человеком, но всех больных он считал симулянтами. Доктор, седовласый старик, заявлялся в больницу всего раз в неделю. Когда он входил, палату сразу наполнял запах винного перегара, и начиналась «выписка» больных. Всех, кого доктор находил здоровыми, а вернее тех, кто первым попадался ему на глаза, он отправлял обратно в камеры. Зачастую бывало так, что арестант с какой-нибудь пустяковой болячкой оставался в больнице, а тяжелобольной туберкулезник возвращался в общую камеру.
Григорий Петрович поправился не от лечения — болезнь осилил его молодой крепкий организм.
Из больницы Григория Петровича перевели в одиночную камеру.
2
— Макар Чужганов! — крикнул ефрейтор.
Сакар вытянулся и замер.
— Кто я? — спросил ефрейтор.
Сакар молчал.
— Повторяй за мной, — приказал ефрейтор. — Вы изволите быть господин ефрейтор.
— Вы изволь… косподин… епрейт…
— Как? — сердито рявкнул ефрейтор и с размаху ударил Сакара по щеке. Сакар покачнулся. Ефрейтор хлестнул его по-другой щеке. — Стой прямо!
Теперь почти не бывало такого дня, когда Сакара не били бы…
Началось с того, что стражники и урядники избили его во дворе деда Левентея. Потом на пути в Царевококшайск в ронгинском лесу его снова жестоко избили. Его били по голове чем-то мягким, но очень тяжелым. Наверное, мешком с песком. После этого Сакар перестал что-либо соображать.
Он помнит, словно сквозь сон, как урядник Варлам Яковлевич несколько раз повторил ему:
— Ефремов Захар умер, а ты — Макар Чужганов. Понял? Ма-кар Чуж-га-нов!
Потом он стоял раздетый догола перед какими-го людьми. Человек в белом халате и в очках, видно, доктор, сказал:
— Годен…
Сакар пришел в себя только в большой казарме. Он никак не мог понять, как попал сюда. Все почему-то называли его не Сакаром, а Макаром Чужгановым. Он пытался объяснить, что он не Макар Чужганов, а Захар Ефремов, но его никто не понимал. Он и ефрейтору сказал:
— Я не Макар Чужганов, я — Сакар, Захар Ефремов…
Но ефрейтор озлился:
— Что ты бормочешь непутевое! Я тебе такого Захара покажу, что всю дурь позабудешь!
В подтверждение своих слов ефрейтор показал Сакару кулак.
«Видно, здесь почему-то не любят моего имени», — решил Сакар и после этого уже никого не пытался убеждать, что его зовут не Макар, а Захар. Захар или Макар, не все ли равно?
В конце концов он с большими мучениями научился говорить ефрейтору: «Вы изволите быть господин ефрейтор». Однако на этом его страдания не кончились, самое тяжелое предстояло впереди. Этот ефрейтор бил, но не увечил. Вскоре ему дали чин младшего унтер-офицера и перевели в другой взвод. Захар попал к новому ефрейтору — рослому, черноглазому, со злым волчьим взглядом.
— Макар Чужганов, кто ты? — спросил новый ефрейтор.
Сакар молчал, раздумывая, то ли Макаром назваться, то ли Захаром? Кто его знает, нового ефрейтора, какой ему нужен ответ?..
— Повторяй за мною, — сказал ефрейтор. — Сто двадцать шестого полка пятой роты третьего взвода рядовой Макар Чужганов.
Пока Сакар выучил эти слова, он выплюнул с кровью два своих зуба. А пока зубрил, что «знамя есть священная хоругвь», лишился еще двух зубов.
Зато потом его ожидала радость: ему выдали новенькую винтовку. Блестящая, длинная, таящая в себе еще неизвестную силу, она напоминала Сакару элнетские леса.
Но вместо леса он очутился в товарном вагоне, и его повезли туда, где и в ясный день сверкают молнии и гремит гром…
В окопах — грязь, воняет гнилью. А в солдатском брюхе — вечно пустота. От грязи все тело свербит. Запустишь руку под рубаху, почешешься и поймаешь пару-другую вшей…
Сакар удивлялся, зачем это вдруг их пригнали сюда и засадили в окопы. Теперь он немного понимал по-русски и поэтому спросил лежавшего рядом солдата Ивана Волкова:
— Зачем тут сидим? Кто приказал?
Волков не удивился вопросу и зло ответил:
— Кто! Известно: царь, купцы да генералы…
Иван Волков, питерский рабочий — хороший человек: за все время ни разу не ударил, не обругал Сакара, не то, что другие.
Сакар хотел его расспросить еще кое о чем, н® в это время над ними начала рваться шрапнель. Они забились в укрытие. Час спустя Волкова убило.
Сакар выглянул из окопа, прямо на него шли хорошо одетые, рослые люди в остроконечных касках на головах.
В окопе сзади него кто-то крикнул:
— Огонь!
Сакар привык стрелять по белкам, зайцам, лисицам, волкам, а здесь идут живые люди… Как же стрелять по человеку? Он растерянно затоптался на месте и оглянулся назад.
— Вон куда стреляй! — Фельдфебель толкнул его в затылок.
Сакар стал стрелять в приближающихся к нему людей.
Люди в касках глупее зайцев. Те убегают от выстрела, петляют, а эти лезут прямо на винтовку.
Когда Сакар вогнал в магазин шестую обойму, люди в касках уже бежали обратно, многие из них остались лежать на земле. Атака немцев была отбита.
Но этой же ночью их благородия, господа офицеры, приказали солдатам сложить оружие.
— Мы взяты в плен, — объяснили они солдатам.
Сакар Так и не понял, зачем бросать винтовку, когда осталось еще много патронов. Кто его может взять в плен?
Он не знал, что такое «мешок», и не понимал, что не с его трехлинейкой воевать против пушек, сделанных на заводах Круппа. Сакар с сожалением положил новенькую винтовку и глубоко вздохнул…
Через несколько дней его отвезли в Вестфалию и водворили в огражденный тремя рядами колючей проволоки концентрационный лагерь.
3
Прошел год, как Григорий Петрович оказался в Вологодском централе. Тюремные дни текут медленно, они, как две капли воды, похожи один на другой.
Недавно Григорий Петрович получил весточку от Чачи. Она прислала ответ на письмо, которое он послал ей два «месяца назад.
Из письма Чачи Григорий Петрович узнал, что Ивана Максимовича забрали в солдаты и что вместо него в школе занимается с учениками Зинаида Васильевна. Чачи — работает сторожем при школе. В деревне почти не осталось мужчин, вся работа легла на плечи женщин.
О себе Чачи писала немного. «Зинаида Васильевна учит меня, и я уже могу читать по-русски, но письма написать еще не могу. По-марийски я бы сама написала, да Зинаида Васильевна говорит, что написанное по-марийски письмо тебе не дадут, поэтому от моего имени пишет тебе она сама. Как накоплю денег, приеду к тебе повидаться».
Подписала Чачи письмо сама, своей рукой.
В приписке, которую сделала Зинаида Васильевна в конце письма от себя, она передавала привет Григорию Петровичу и хвалила Чачи: писала, что та учится очень старательно и года через три сможет сдагь экзамен на учительницу.
Это письмо порадовало Григория Петровича, как будто он побывал дома. А больше всего он радовался тому, что Чачи учится.
Снова наступил рождественский пост. Арестанты опять начали протестовать против постной пищи. Однажды вся тюрьма — пятьсот человек — отказалась от обеда. Начальник тюрьмы поехал к губернатору.
— Если они не желают есть, пусть не едят, — ответил губернатор. — На их требования не обращайте внимания, как будто вы их не слышали и ничего о них не знаете. Будут бунтовать, усмирим.
На следующий день арестанты опять не притронулись к пище. Мастеровые не вышли на работу.
А на другое утро, во время проверки, по камерам прошел Меркушев. Отказывающихся от еды он заносил в список, грозил наказанием тем, кто не выйдет на работу. Многие мастеровые в тот день пошли работать.
Пошел в мастерскую и анархист Кузьмин. Но он что-то замешкался в камере и вышел в коридор с чайником, ложкой и пайкой хлеба, когда там уже не было ни одного человека. Кузьмин повернул назад в камеру. Стоявший в конце коридора Меркушев, подумав, что Кузьмин не хочет выходить на работу, приказал силой отвести его в мастерскую. Надзиратели схватили Кузьмина и потащили по коридору.
— Товарищи!.. Убивают!.. Товарищи!.. — закричал Кузьмин.
Услышав его крик, в седьмой камере застучали в дверь. Потом поднялся шум в других камерах, и вскоре по всей тюрьме слышались возмущенные голоса, под ударами кулаков дрожали двери. Кто-то ударил в дверь скамейкой, в одной камере дверь отошла на несколько вершков, оторвался косяк.
Меркушев с револьвером в руках бегал по коридору из конца в конец.
Начальник тюрьмы, вместо того чтобы объяснить арестантам, что никто не думал убивать Кузьмина, поспешил позвонить губернатору.
Вскоре в тюрьму прибыли вице-губернатор и тюремный инспектор.
Громче всех протестовала третья камера. Вице-губернатор с инспектором зашли было в нее с увещаниями, но никто не захотел их слушать, и они быстро ретировались в коридор.
Вице-губернатор сказал инспектору:
— Поступайте, как сочтете необходимым.
Инспектор счел необходимым применить розги.
Надзирателям выдали винтовки. В тюрьму привели стражников и полроты солдат. В баню принесли две охапки розог. Пришли доктор и фельдшер.
Старший надзиратель вошел в первую камеру и приказал:
— Выходи по пять человек!
Вышла первая пятерка. Их окружили солдаты и повели в баню: Там их наскоро кое-как осмотрел доктор, потом с них содрали рубахи, полуголых повалили на козлы и принялись полосовать розгами по спинам.
После первой пятерки привели вторую, третью… В первый день высекли шестьдесят человек, на следующий — еще двадцать или тридцать. Некоторых доктор признавал больными, таких не пороли, а сажали в карцер.
Григорий Петрович оказался в карцере.
Секли всех подряд, не особенно разбирая, виновен или невиновен человек. В одиннадцатой камере лишь двое стучали в дверь, а наказаны были все — восемнадцать заключенных. Пороли молодых и старых, уголовных и политических, рабочих и интеллигентов. Среди наказанных был. один слабоумный. Ростом с карлика, с огромной головой и маленькими, как у ребенка, ногами, он всегда сидел, забившись в угол, и только иногда на него вдруг находило, и он начинал буйствовать.
Тюремное начальство не пощадило и этого несчастного.
Один высеченный старик, вернувшись в камеру, пустился в пляс, звеня кандалами. На него страшно было смотреть!
Другой арестант, бывший учитель, никак не хотел ложиться на козлы. Он отбивался от надзирателей, но его смяли, связали. После семидесяти пяти ударов он потерял сознание, а его все продолжали сечь.
После этого случая многих арестантов из Вологодского централа отправили в другие места. Григорий Петрович был в числе заключенных, назначенных для отправки в Орловский централ.
4
А время шло.
В августе 1914 года на заседании Государственной думы депутаты-большевики резко выступили против империалистической войны. Вскоре после этого арестовали всю большевистскую фракцию Думы. Депутатов-большевиков судили в феврале 1915 года.
В июле 1915 года началось отступление русских войск.
На фронте не хватало винтовок, патронов и снарядов. Немцы захватили всю Польшу.
В это время в Государственной думе сложился так называемый «прогрессивный блок». По всей России создавались Военно-промышленные комитеты. Прогрессивный блок в целях защиты родины; стремясь избежать революции, пытался изменить государственную власть путем реформ.
Военно-промышленные комитеты возникли после того, как царские войска потерпели крупные поражения на фронте, а в тылу началась хозяйственная разруха.
Видя это, русские капиталисты в мае 1915 года собрались на торгово-промышленный съезд, чтобы осуществить мобилизацию промышленности.
Съезд вынес решение о создании Военно-промышленного комитета. В задачу этого комитета входило распределение военных заказов среди фабрикантов и владельцев заводов. Буржуазия горячо приветствовала промышленную мобилизацию.
Русская буржуазия по примеру «западноевропейских капиталистов стремилась вовлечь «в дело обороны страны» рабочих.
Меньшевики поддерживали буржуазию в ее стремлении заставить рабочих еще больше, трудиться на войну.
Большевики призывали совсем к другому. Ленин писал, что в Военно-промышленном комитете, способствующем реакционной империалистической войне, рабочему классу участвовать нельзя, что в нем можно участвовать лишь в начальной стадии предвыборной кампании с целью агитации, чтобы извлечь из нее все нужное в организационном вопросе.
Призыв большевиков не остался без результата: в Петербурге, Москве, Донбассе и в других местах начались рабочие стачки. Известия об этом, хотя и с опозданием, проникли и за тюремные стены. Новости приносили арестанты с новых этапов.
Пока ехали от Вологды до Орла, Григорий Петрович узнал много новостей. Кое-что услышал он и о Циммервальдской конференции. На этапе Григорий Петрович ощутил живое дыхание жизни.
Но в Орловском централе вновь потянулись глухие, похожие один на другой дни…
Когда этап прибыл в Орел, стояла прекрасная погода. Легкий морозец румянил щеки, чист и свеж был «вольный» воздух. На белом снегу сверкали солнечные лучи. Возле тюремных ворот навстречу этапу высыпали надзиратели, они только что сменились с дежурства. Надзиратели Смеялись, кричали что-то, кидали друг в друга снежки. Глядя на них, Григорий Петрович улыбнулся.
Но вот растворились ворота, арестантов ввели в тюремный двор.
Их сразу же направили в баню. В предбаннике их ожидал надзиратель.
— Раздевайтесь! Снимать все! Быстро!
Арестанты начали раздеваться. Один арестант складывал всю одежду в кучу, а старший надзиратель записывал все вещи в книгу.
Предварительно обыскав всех арестантов, их развели по камерам.
Григория Петровича посадили в одиночку.
Не успел он осмотреться, как распахнулась дверь, и кто-то в коридоре крикнул:
— Смирно!
В камеру вошел надзиратель Богданов. Григорий Петрович отступил в угол. Богданов, не говоря ни слова, подошел к нему, взял за ворот, вывел на середину камеры. Потом, подталкивая ногой, составил его пятки вместе и сказал:
— Когда кто-нибудь войдет в камеру, ты должен стоять вот здесь и вот так. Руки при этом держать по швам! На утренней и вечерней поверке стоять тоже так. Если надзиратель посмотрит в глазок, тоже вставай. Можешь сойти с этого места только после того, как кончится поверка. Понял? Когда в камеру зайду я, или старший надзиратель, или помощник, или какое другое начальство, и поздороваются с тобой, ты должен отвечать чистым и бодрым голосом:. «Здравия желаю, господин отделенный», или «господин старшой», или «ваше высокоблагородие». Слова не тянуть, говорить быстро. Вот так; «здражав, сподин ршой!», «здражав, вашскбродь!». Смотри, не забудь. Пол, стены — все должно блестеть, как. зеркало. Чтобы медная посуда горела, как огонь. Чтобы нигде не было ни одной пылинки. Чтобы параша была опрятная. Не то я, так-растак твою мать, покажу тебе!.. Одеяло складывай вот так. Смотри. На все вопросы отвечать по форме: «так точно», «никак нет», «слушаюсь». Чтобы никаких «да» и «нет» я не слышал. Запомни!
Немного помолчав, он добавил:
— В первый месяц книги и письма запрещаются. А потом посмотрим. Будешь плохо себя вести, можешь розги схлопотать…
Богданов ушел.
Ради воскресного дня поверка кончилась рано, Григорий Петрович остался в камере до утра один.
Он растянулся на узкой койке. Хоть и устал с дороги, хоть и провел весь день на ногах, заснул не скоро. «Вот прошел еще один день, — думал он. — А что ожидает меня завтра?»
Рано утром четыре раза ударил колокол. Это был сигнал подъема. Грйгорий Петрович не успел еще и глаза открыть, как надзиратель закричал ему из-за двери:
— Эй, сво-о-лочь, чего дрыхнешь? Али звонка не слышал? Сейчас же вставай, так твою! Хо-о-лера!..
Прошла утренняя поверка. Немного погодя дверь камеры опять открылась, послышался голос Богданова:
— Выходи-и!
Григорий Петрович, подхватив парашу, вышел в коридор. Возле соседних камер уже стояло человек пять арестантов.
— Шагом марш! — гаркнул Богданов.
Арестанты, неся перед собой полные параши и стараясь не пролить их, тронулись с места быстрым шагом, чтобы поскорей дойти до клозета.
Григорий Петрович оказался первым в этой процессии.
— Когда идешь первым… — назидательно начал говорить шедший позади отделенный. Григорий Петрович, желая лучше услышать слова конвоира, обернулся. К нему подбежал Богданов.
— Не останавливаться! — ткнул он Григория Петровича в спину связкой ключей.
В этот день на Григория Петровича, не знакомого еще с порядками в Орловской тюрьме, кричали со всех сторон, несколько. раз он отведал надзирательского кулака. Григорий Петрович совсем растерялся. «Неужели так будет все время? — с тоской думал он. — Неужели?..»
После обеда в камеру к Григорию Петровичу пожаловал Богданов.
Надзиратель крикнул:
— Смирно!
Григорий Петрович встал возле стола. Богданов посмотрел по углам.
— Здорово!
— Здравия желаю, вашскбродь! — громко ответил Григорий Петрович.
Богданов приступил к тщательному осмотру камеры. Подняв крышку, заглянул в парашу, провел пальцем по стене, отодвинул койку. Все было в порядке — нигде ни пылинки, одеяло заправлено как положено. Осмотрев бушлат на Григории Петровиче (этот бушлат он только вчера получил в цейхгаузе), Богданов тронул воротник:
— На бушлате полагается быть петле. Тебе выдадут иголку с ниткой, пришьешь.
Богданов придирчиво осмотрел медный чайник, кувшин, кружку. Начищенная медь блестела. Он снова шагнул к койке, но, вспомнив, что койку уже осматривал, нахмурил брови.
Все было в полном порядке. Но Богданов не мог уйти, не сделав замечания, поэтому он спросил:
— За что тебя отправили сюда?
— Не знаю, — ответил Григорий Петрович, — сам не знаю…
В тот же миг у него потемнело в глазах, и он покатился по полу.
— Это что еще за «не знаю»?!. «Не могу знать, господин отделенный!» — вот как надо отвечать! Встать! На место!
Богданов вышел удовлетворенный.
Григорий Петрович сел на койку и опустил голову…
5
В концентрационном лагере Сакару жилось так же тяжело, как и в казарме. С каждым днем пленных кормили все хуже, а работать заставляли все больше. Лица у. всех стали какого-то земляного цвета. Все только и ожидали, когда же кончится эта проклятая жизнь…
Но в один мартовский день Сакар заметил, что по всему лагерю пленные солдаты собираются небольшими кучками, о чем-то перешептываются. Он подошел, прислушался.
— Царя больше нет, — услышал он.
— Как нет?
— В России революция… Царя прогнали…
Сакар сразу вспомнил слова питерского рабочего Волкова, погибшего на его глазах в окопе.
— Значат, царя больше нет? — радостно переспросил он. — Теперь войне конец, поедем домой?..
— Конца-то войны еще наждешься, — зло ответил ему рыжебородый солдат. — Царя скинули, а вот генералы и купцы остались.
«Война нужна царю, генералам да еще купцам… — так говорил и Волков», — подумал Сакар.
6
В этот день Григорий Петрович проснулся, как и привык просыпаться в последнее время, в половине пятого. Прислушался, всюду стояла, тишина. Молчал сигнальный колокол.
«Неужели я проснулся раньше времени?» — подумал Григорий Петрович.
Послышался шум в соседней камере, сосед тоже встал. Но почему нет звонка? Григорий Петрович вычистил кружку, вытер со стола пыль. Пора идти умываться и выносить парашу, а дверь не открывают. По расчету Григория Петровича уже должно — быть пять часов, но поверка почему-то запаздывала…
Наконец дверь камеры отворилась. Но надзиратель не крикнул «смирно», как кричал всегда, а, не заходя в камеру, вежливо проговорил:
— Пожалуйте умываться.
Григорий Петрович поднял парашу и вышел из камеры. В клозете он увидел старика арестанта, с которым приехал сюда из Вологодского централа одним этапом. Умываясь, старик шепнул ему:
— Товарищ Веткан, говорят, в Петрограде революция.
Старик боязливо покосился на надзирателя. Прежде за перешептывание надзиратель обязательно бы ударил связкой ключей по спине. Но сегодня он будто оглох и не слышал шепота, и даже не покрикивал: «Поторапливайтесь, быстро умываться!»
— Царь направил из ставки в Петроград, чтобы подавить революцию, генерала Иванова. Потом поехал за ним сам. Но железнодорожники не пропустили царский поезд, так он и застрял на станции Дно. В Петрограде полк за полком переходят на сторону народа, опора самодержавия рухнула, — говорил старик, неторопливо намыливая лицо.
— Это правда? — недоверчиво переспросил Григорий Петрович.
— Правда, правда!
Вернувшись в камеру, Григорий Петрович все думал о том, что он услышал от старика. Самые разные мысли приходили ему в голову…
И вдруг в тюремном коридоре раздалась песня:
Отречемся от старого ми-и-р-а,
Отряхнем его прах с наших ног!..
Распахнулась дверь камеры, на пороге стоял юноша студент. Его лицо светилось, глаза горели, на груди алел красный бант. Студент поднял руку и радостно, торжественно воскликнул:
— Именем Революции, вы свободны, товарищ!
Григорий Петрович выбежал в коридор.
А там уже развевается красное знамя, шумит толпа студентов, солдат, гимназистов и гимназисток. У некоторых в руках оружие. И не видно ни одного надзирателя.
Потрясая тюремные своды, громко звучат молодые вдохновенные голоса:
Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Вставай на врага, Люд голодный!
Раздайся клич мести народной;
Вперед, вперед, вперед!
7
Григорий Петрович приехал в Казань двадцатого мая. Как раз в эти дни в Казанском университете проходил Съезд малых народностей Поволжья. Григорий Петрович задержался в Казани на неделю. Обстановка на съезде ему не понравилась: председательствовал Бобровников, в зале много попов и очень мало крестьян.
В университете Григорий Петрович встретил Тамару Звереву. Она в первый момент немного растерялась, потом радостно окликнула его:
— Григорий Петрович! Вы откуда и куда?
Григорий Петрович смутился. За три года Тамара совсем не изменилась, она даже стала еще красивее.
Тамара встретила его так, как будто они расстались только вчера и как будто между ними не произошло никакой размолвки. Первым движением Григория Петровича было повернуться и уйти, но, поколебавшись, он остался.
— Приехал из Петрограда, теперь, еду в Аркамбал.
— Ах, как удачно! — воскликнула Тамара. — А я как раз пришла узнать: не едет ли кто в нашу сторону. Значит, поедем вместе. Вспомним прошлое.
— Что прошло, то прошло, — ответил Григорий Петрович. — Прошедшего не вернешь, Тамара Матвеевна.
— А если не совсем прошло?
— Нет, совсем! — отрезал Григорий Петрович.
— Ну, не будем об этом. Вы когда едете?
— Наверное завтра. Ведь аркамбальские поедут завтра?
— Значит, и мы поедем завтра… А знаете, кем теперь стал мой отец? Страховым агентом. Вы остановились в учительской семинарии? Завтра утром я зайду к вам. А пока — до свидания, Григорий Петрович!
Тамара ушла. Григорий Петрович рассердился на себя, почему он сразу не оборвал Тамару. А Зверев, оказывается, приспособился.
На следующее утро Тамара пришла к Григорию Петровичу в учительскую семинарию. Он только что встал.
— Извините, Григорий Петрович, — сказала она, — но если вам почему-либо не по душе мое присутствие, то скажите прямо.
— Я хочу сказать вам, Тамара Матвеевна, что в Аркамбале у меня есть жена.
— Слышала, слышала. У нас много говорили про вашу романтическую историю. Только я одного не могу понять: как такой интеллигентный человек, как вы, может иметь что-либо общее с такой ди… — тут Тамара запнулась: она хотела сказать «дикаркой», но не решилась, — с такой темной женщиной?
Если бы Тамара не заговорила про Чачи, да еще в таком тоне, Григорий Петрович, наверное, согласился бы ехать с ней в Аркамбал, но ее слова его возмутили:
— Вы, считающая себя интеллигентной девушкой, в самую трудную минуту моей жизни оскорбили меня и ушли, хотя я ни в чем перед вами не был виновен. А та, которую вы с таким презрением назвали «темной», поддержала меня и дала мне счастье. Кроме того, она теперь не такая уж темная. Эта женщина — моя >цена и- друг. Я никому не позволю плохо говорить о ней. Прощайте, Тамара Матвеевна, сейчас я окончательно убедился, что наши пути давно и навсегда разошлись.
Григория Петровича согласился подвезти до Аркамбала учимсолинский мариец.
Они подъезжали уже к Учимсоле, когда Григорий Петрович услышал звуки барабана. Три года не слышал он родной марийской музыки, ритма марийских мелодий. Чувство радости охватило Григория Петровича, и он запел свадебную песню:
Зеленого лыка мы принесли,
Где присесть, чтоб очистить его?
Веток на веник мы принесли,
Где присесть, чтоб связать его?
Красную землянику мы принесли,
В какое блюдо насыпать ее?
Красную девицу мы привезли,
В какую комнату завести ее?
Мужик обернулся к Григорию Петровичу, улыбнулся:
— Ты, оказывается, и петь умеешь по-марийски.
— Раньше, говорили, получалось неплохо. Только вот уж три года петь не приходилось.
— Откуда будешь, земляк?
— Моркинский.
В Учимсоле ямщик Остановился. Григорий Петрович торопил его ехать дальше, но тот не поехал, пока не напоил Григория Петровича чаем.
— Теперь-то уж недалеко, к вечеру доедем, — говорил он. — Да и лошаденке требуется отдохнуть малость…
В Аркамбал они приехали лишь в сумерки.
Чачи весь день ждала Григория Петровича. Получив от него письмо, в котором он писал, что приедет в понедельник, она так разволновалась, что Зинаида Васильевна никак не могла успокоить ее. Чачи пела плакала и смеялась одновременно.
Ранним утром она прибежала в Аркамбал и весь день простояла у ворот. Лишь когда стемнело, подумав, что сегодня Григорий Петрович уже не приедет, расстроенная, зашла в избу.
Но тут заскрипели ворота, Чачи бросилась к окошку: во двор заезжал тарантас, а в тарантасе — Григорий Петрович! Чачи, не помня себя, выбежала на улицу, повисла на шее Григория Петровича и разрыдалась…
Вышли во двор Яшай, Яшаиха и Япуш. Григорий Петрович обнялся со всеми, расцеловался…
Из рассказа Чачи и Яшая Григорий Петрович узнал о том, как теперь идет жизнь в Аркамбале.
А жизнь в Аркамбале после того, как свергли царя, почти не изменилась. Волостное правление лишь сменило свою вывеску и стало называться волостным комитетом. Заправлял там всем прежний волостной старшина. Земский начальник пошел в страховые агенты, но сам только и ждет возвращения старых порядков.
Панкрат Иванович за эти годы стал полновластным хозяином в Аркамбале. К элнетским лугам он прикупил еще пахотную землю и теперь ее засевает. На его гумне стоит с десяток скирд, а у мужиков давно уж в амбарах пусто. На базаре пуд муки стоит девять рублей, Панкрат берет червонец.
На следующий день Григорий. Петрович и Чачи пошли в Тумсръял к Зинаиде Васильевне.
За рощей Григорий Петрович остановился на откосе, на том же самом месте, где они стояли с Чачи три года назад.
Зеленели поля. В глубоком овраге еще не растаял снег, а на бугре расцвели цветы.
— Сейчас наступила первая весна новой жизни, — сказал Григорий Петрович. — Еще будут впереди холода, снег, грозы с градом, но ничто уж не остановит весны. Пока еще в деревне хозяйничают Панкраты Ивановичи, но скоро станут хозяевами жизни бедняки.
Григорий Петрович рассказал Чачи, что он видел в Петрограде и в пут-и, когда возвращался из тюрьмы. Чачи слушала его с большим вниманием, теперь она понимала все, что говорит Григорий Петрович, и это его очень радовало.
— Книги ты читала в последнее время? — спросил Григорий Петрович.
— И книги и газеты, — ответила Чачи.
— Пушкина читала что-нибудь?
— Читала «Барышню-крестьянку» и «Цыганы». Что не понимала, мне Зинаида Васильевна объясняла. А еще читала «Послание в Сибирь», и, когда читала, думала о тебе.
Певучим голосом Чачи продекламировала:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье…
. . . . . . . . . .
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Чачи наклонилась, сорвала цветок и протянула его Григорию Петровичу.
Зинаида Васильевна от^души обрадовалась, увидев Григория Петровича и Чачи.
— Ну вот, вы снова, вместе, — сказала она. — .Когда только вернется мой Иван Максимович…
— Где он сейчас?
— В Пскове, в госпитале.
— Ой так и не надел офицерские погоны?
— Разве вы его не знаете? Он тут приезжал на побывку, и у него был интересный разговор с курыктюрским учителем. Тот завидовал своим товарищам-учителям, которые получили офицерские чины и щеголяли в золотых погонах. «Скоро настанет такое время, — сказал ему Иван Максимович, — когда не ты им, а они будут завидовать тебе, когда они с удовольствием будут готовы сменить свои погоны на твой поношенный пиджак…»
— Да, многое меняется в жизни… Три года назад я даже не надеялся, что вернусь и увижу Чачи…
— Вы, Григорий Петрович, будете, как и раньше, работать учителем?
— Это лето думаю отдохнуть. Но, конечно, сидеть сложа руки я не намерен. Большевики направили меня сюда агитатором. Несколько дней отдохну и возьмусь за дело. Жду, когда возвратится Егор. Чачи мне сказала, что он должен скоро вернуться.
— Писал, что вернется в мае. Ведь он где-то далеко, в Сибири.
— Зинаида Васильевна, разрешите мне пожить несколько дней в школе. Я не хочу пока показываться на глаза людям, хочу отдохнуть в тишине.
— Живите, сколько хотите, Григорий Петрович, и чувствуйте себя, как дома.
— В ближайшие дни я думаю сходить с Чачи к моим родителям. Надо познакомить Чачи с ними.
— Разве я тебе не писала, Гриша, — вмешалась в разговор Чачи, — что прошлым летом я две недели гостила у твоей матери? Мы с ней эти две недели жили душа в душу. А теперь-то уж, если даже захочешь один уйти, я все равно за тобой пойду. Куда ты, туда и я. А то что это за муж и жена, которые живут врозь? Теперь я всюду с тобой.
Григорий Петрович не возражал.
8
Концентрационный лагерь, в котором находился Сакар, располагался среди открытого поля. Вокруг лагеря ограда из колючей проволоки высотой в четыре аршина. За колючей проволокой — глубокий ров, за рвом — земляной вал, по которому днем и ночью ходят часовые.
Посреди лагеря рядами стоят земляные бараки. В каждом бараке ютится по сто человек. Печей в бараках нет. Вместо окон — два небольших застекленных отверстия возле двери, через которые в барак еле-еле пг-обивается свет. На расстоянии двух вершков от пола, вдоль стен, поставлены пары. На этих нарах вповалку спят пленные.
Всего в лагере народу около десяти тысяч. От постоянного недоедания все очень исхудали — кожа Да кости. Да и как не исхудать, когда на день выдают всего по полфунта хлеба.
Утром, после того как пленные попьют жидкого чая, приходит немецкий фельдфебель с дымящейся сигарой во рту. Пленных окружает конвой и, подгоняя, выводит их из лагеря.
С лопатами на плечах, уныло опустив головы, медленно бредут люди на работу, словно они идут рыть могилы самим себе.
Одним летним утром семнадцатого года в лагерь пригнали сотен семь пленных французов Французы, устроившись в бараках, вышли поговорить с русскими.
— Рус, рус! — кричали французы и звали их к себе.
— Мусье, мусье! Француз, француз! — отвечали с русской стороны. Некоторые подходили к французам, рассматривали их.
— Корошо, рус! Камрад! Товарищи! Наполеон — Моску — Толстой! Бонжур! Вив, ля рус! — смеялись французы.
А иные кричали:
— Америк! Керенски! Галици!
Сакар из всего, что говорили французы, понимал три слова: корошо, рус, товарищ. Да еще Москву они называют, совсем как марийцы — Моску. Наполеон и Толстой, Керенский и Галиция — для Сакара пустые звуки.
А среди русских пленных уже заговорили о том, что глава нового российского правительства Керенский отдал приказ о наступлении в Галиции и что ему окажет помощь Америка.
— Ежели Америка вступила в войну, то немцу скоро капут, — слышались разговоры.
— Скорее бы война кончилась, скорее бы домой…
Прошел день, другой, прошла неделя. Война не кончалась. Потом стали говорить, что Америка почему-то не может оказать серьезной помощи, а в Галиции немцы побили русские войска.
Жизнь потекла по-прежнему.
Однажды утром у Сакара так разболелась голова, что он не мог терпеть, и, присоединившись к другим больным, пошел в околоток.
Околоток размещался в парусиновой палатке за лагерем.
В палатке, было много больных и раненых с гноящимися ранами. Когда санитары отдирали присохшие грязные бинты, от ран шел тяжелый смрад, в бинтах кишели вши. Сакар такого никогда прежде не видывал.
Каждый день из разных бараков в околоток приходят на массаж инвалиды. Посмотришь на них, и жутко становится У одного изувеченная рука скрючилась, как корявый сук, у другого — нога; у третьего выворочена челюсть, у четвертого лицо изувечено… Увидишь их и подивишься: как они только остались живы?..
Посмотришь на изувеченные головы, на черные ямы вместо глаз, на обрубки ног и рук и подумаешь: «Эх, друг, сколько же тебе муки придется вытерпеть! Уж лучше бы умереть, чем жить таким калекой…»
Попадались среди больных, и такие, что сошли с ума. Один поляк в углу, не умолкая ни на минуту, бормотал:
— Пан Езус! Матка бозка! Пан Езус! Матка бозка!
Голос поляка становился все тише и тише.
«Наверное, до утра не доживет» — подумал Сакар. Ему вспомнилась смерть матери, и он, вздохнув, проговорил:
— Видно, у бога других забот полно, некогда ему слушать наши молитвы…
А другой помешавшийся — рыжебородый, сгорбленный, как старик, солдат, указывая пальцем на всех проходящих мимо него, выкрикивал:
— Вот, вот, вот! Вот антихрист!
В сентябре в лагерь пригнали новую партию русских пленных, опухших от. голода, бледных, с жидкими, дав-ро не стриженными, похожими на мочало, волосами.
— Святые! — охнул какой-то солдат, разглядывая вновь прибывших.
А у тех на лицах застыло равнодушие и слепая покорность судьбе. На все вопросы они отвечали кратко.
— Откуда пригнали?
— Из Беловежа.
— Что вы там делали?
— Землю рыли.
Из скупых рассказов измученных людей вырисовывалась страшная картина. В Беловежской пуще русских пленных безжалостно избивают, на работу обессиленных людей выгоняют, словно скот, и люди там мрут как мухи…
Вечером в барак, в котором жил Сакар, зашел один из пригнанных из Беловежа.
— Хоть бы умирать хотел среди свой, — сказал он. — Из наш край кто есть кто?
По нескладной речи Сакар понял, что он не русский. Может быть, мариец? И Сакар спросил его по-марийски:
— Кусо ул ат?[26]
Но он, видно, не понимал.
— Тый откуды? — спросил снова Сакар.
— Я — казанский.
— Мый тоже казанский.
— Какой уезд?
— Царевококшайский.
— А я Чебоксарский… Какой народ?
— Черемис.
— А я чуваш.
— Что у тебя болит?
— Все болит, — вздохнул чуваш. — Не знай, доживу до утра или нет. Видать, придется помирать на чужбине… Дома у меня жена, сын маленький… Не увижу их больше.
— Не убивайся так, поправишься…
— Нет, не подняться мне. Весь я пропитался болотной водой… Руки-ноги стынут… Как дойдет холод до сердца, так помру… Эх, хоть бы одним- глазом взглянуть на Волгу!.. Добрый человек, вернешься домой, скажи моей жене, сынку…
Дальше чуваш не мог говорить, совсем обессилел…
Ночью он умер.
Когда мертвого вынесли из барака, Сакара охватила тоска. «Неужели и мне суждено у-мереть вдали от родных мест?» — подумал он.
А в голове звучали слова питерского рабочего Волкова:
— Царь… Генералы… Купцы.
— Чужганы… Царсвококшайское начальство… Моркинский урядник… — сказал Сакар, как бы продолжая речь Волкова.
Вот кто виноват в том, что Сакару придется сложить свою голову на чужбине. Но нет, нет! Надо все вытерпеть, все перенести — только» бы жить, жить, жить!
9
Летом из Сибири вернулся Егор. Приехал в родную деревню и шеръяльский Каври, прожив на берегах Амура одиннадцать лет.
Вскоре они, Григорий Петрович и Чачи с Зинаидой Васильевной начали вести в селе революционную пропаганду. Каври и Егор вели работу среди мужиков-бедняков, Чачи и Зинаида Васильевна — среди женщин. Григорий Петрович руководил ими и держал связь с Казанским комитетом большевиков.
Прежде всего они решили создать в Аркамбале Совет крестьянских депутатов, выбрав в него батраков и бедняков, а прежнего волостного и старшего писаря прогнать.
Вторая задача — отобрать у Панкрата Ивановича элнетские луга и вернуть солдаткам и беднякам их полосы, которые он у них забрал и засеял. А если у кого из солдаток некому будет работать в поле, то таким оказать помощь через Совет крестьянских депутатов.
И третья задача — разоблачить и арестовать бывшего земского начальника, потому что нынешний председатель волостного комитета все делает по указке Зверева. Кроме того, Зверев за последнее время подружился с Панкратом Ивановичем и даже, говорят, хочет выдать свою дочь за его сына-прапорщика. Арест Зверева взял на себя Каври.
Сначала Чачи не знала, как подступить к женщинам, потом поняла, что начинать надо с солдаток. Война надоела всем. А особенно горько пришлось из-за нее солдаткам: нелегко справляться одной, без мужика, в хозяйстве. Только таким, как Панкрат. Иванович, война не в горе. Сыновья его не на фронте, а прохлаждаются в Казани, и почти каждую неделю то один, то другой гостит у отца в Аркамбале.
Егору и Ка^ри помогли развернуть агитацию элнетские луга. Хотя после передела по столыпинскому закону Панкрат Иванович вот уже три года является хозяином этих лугов, у аркамбальских мужиков до сих пор не перестала болеть из-за них душа.
— Отобрать надо у него луга, — говорят многие.
Раньше в Аркамбале луговые угодья перераспределяли каждый год.
В одно воскресенье народ собрался на такой ежегодный передел. Почти половина собравшихся — солдатки.
Пришли и Григорий Петрович с Егором и Каври, вроде бы послушать. Потом пододаи Чачи и Зинаида Васильевна.
Сход вел председатель волостного комитета, прежний волостной старшина Павел Кандаров.
— Как нынче будем распределять луга, по старому списку или по новому? — спросил он мужиков.
— По старому, — ответил мужик с козлиной бородкой. — .Ведь всего три года назад составляли списки.
— Не-ет! — перебил его другой мужик. — Коли теперь новое правительство, стало быть, и луга делить надо по-новому, чтобы каждому мужику — и малому и старому — земли досталось.
— А разве женщины хлеб не едят? — спросила Чачи из задних рядов. — На женщин тоже надо давать надел.
Такого оборота дела никто не ожидал: никогда женщинам не давали наделов земли — поэтому сразу наступила тишина. Многие смотрели на Чачи с удивлением: не рехнулась ли баба?
Но Чачи продолжала:
— Нынче многие бабы сами пашут, сами сеют, да и прежде многие работали наравне с мужиками. А раз работают наравне, то и права им надо дать равные с мужчинами. Правильно я говорю, женщины?
— Баб нельзя наделять землей, — сказал Павел Кандаров.
Ох, и поднялся же тут шум! Ничего не разберешь. Бабы-солдатки и те хозяева, у кого-много дочерей в семье, стоят за то, чтобы давать на женщин надел, те, у кого больше сыновей, не согласны с этим.
— На замужнюю можно дать, — кричит кто-то, — а на девку не следует. Она выйдет замуж в другую деревню, с собой, что ли, надел повезет?
Многие его поддержали. Но зато те, у кого было много дочерей, принялись возражать.
Никогда в Аркамбале не видывали такой шумной сходки. Одна рослая солдатка подбежала к Павлу Кандарову и схватила его за рыжую бороду.
— Убирайся отсюда! Немало мы из-за тебя слез про-лили! Хочешь, чтобы мы, как прежде, голодали!
Если бы не вмешались Григорий Петрович, Егор и Каври, не миновать бы драки. Но Григорий Петрович вскочил на стол и громко крикнул:
— Тихо!
Все притихли и повернулись к нему. Тем временем Егор и Каври протолкались в середину толпы.
— Товарищи! — крикнул Григорий Петрович. Это обращение было новым на сельском сходе и поэтому оно прозвучало особенно громко. — Товарищи, руганью и дракой такое большое дело не решишь. Распределение земли — очень важное дело. Его надо серьезно обсудить, а потом уж решать. Сделаем, так: кто за то, чтобы женщинам — замужним и девушкам — дать надел, пусть поднимет руку, кто против — пусть не поднимет. Так мы узнаем, что думает мир. Если большинство решит дать — дадим, если большинство будет против — будем делить по-старому. А еще я хочу вам сказать, что вот тут одна женщина требовала, чтобы председатель Волостного комитета убирался со сходки. Я считаю, что она правильно говорит. Царскому волостному старшине не годится управлять н^ми, да и сам Волостной комитет нам не нужен. Во многих деревнях уже созданы Советы крестьянских депутатов. Нам тоже пора создать свой Совет крестьянских депутатов и выбрать в этот Совет батраков и самых бедных крестьян. Можно выбрать и середняков, которые сами работают. Бедняки, батраки и. середняки трудятся, а богачи наживаются на их труде. Долой власть богачей! Пусть теперь власть будет в руках бедняков и батраков!
После Григория Петровича говорили Егор и Каври.
— Мы страдали на сибирской каторге за бедняков, за революцию! — закончил свою речь Каври.
— А учитель-то сидел в тюрьме за убийство, — проговорил косоглазый мужичок.
— Кого и за что он убил, знаешь? — спросил его Егор.
— Весь чужгановский род с корнем надо уничтожить! — крикнул кто-то из толпы.
— Чужганов и Панкрат — одного поля ягоды, — послышался Другой голос.
— А элнетские луга у Панкрата по-прежнему останутся? — спросил третий.
— Почему останутся? Надо отобрать, — уверенно сказал Егор.
Сход сразу зашумел.
— Отобрать! Отобрать!
— Выгнать его из села!
— Выгнать! Выгнать!
— Отобрать у него все, что он нажил нашим потом и разделить между всеми!
— Разделить!.Разделить!
— Айда к Панкрату!
— Пошли!
Павел Кандаров потихоньку выбрался из толпы, скрылся за церковь, потом юркнул в туршинский овраг, выбрался на дорогу и побежал в свою деревню.
Его бегства никто не заметил, толпа хлынула к дому Панкрата Ивановича. Григорий Петрович, Егор и Каври не смогли удержать обозленных людей.
Мужики подошли ко двору Панкрата Ивановича. Ворота были заперты.
После пожара Панкрат Иванович выстроил себе настоящие хоромы. Дом пятистенок с балконом, вокруг высокий глухой забор, так что со двора, как говоря! марийцы, курица не выберется.
После того как ему дали в надел лучшие элнетские луга, Панкрат стал немного побаиваться аркамбальских мужиков. Вечерами он рано запирал ворота, а в последнее время держал ворота на запоре и днем.
Толпа начала ломиться в запертые ворота. Панкрат Иванович спал после обеда. Проснувшись от шума, он выглянул в окошко, и у него волосы поднялись дыбом, а душа ушла в пятки.
«Бежать!» — пронеслась в его голове первая мысль.
Босой, без пояса, Панкрат Иванович выскочил во двор. Но куда бежать? Везде народ.
Панкрат Иванович забежал в сарай, сунул голову в дыру, через которую с огорода закидывали снопы. У выхода с огорода стояли два мужика.
В это время на улице раздались три выстрела. Мужики от ограды побежали туда. Панкрат спрыгнул с сарая, прихрамывая, пробежал через огород и шмыгнул в рожь.
Стрелял сын Панкрата Ивановича.
Когда народ хлынул к Панкрату, Григорий Петрович, Егор, Каври, Чачи и Зинаида Васильевна побежали за всеми, чтобы не дать хотя бы поджечь дом.
Сын Панкрата Ивановича, прапорщик, в верхней комнате читал газету. Услышав шум перед домом, он приоткрыл дверь на балкон и выглянул на улицу. Прапорщик не намеревался, как его отец, бежать. Он привык с детства относиться к мужикам с презрением и считал их чуть ли не рабами. При виде волнующейся толпы в нем закипела ярость.
С револьвером в руке он вышел на балкон. «Пристрелю двоих-троих из этих сволочей, остальные сами разбегутся», — со злобой подумал он.
К дому подходили Григорий Петрович с Егором и Каври.
— А вот и главари, — проговорил прапорщик. — Сними первыми надо разделаться.
Прапорщик выстрелил. Народ отпрянул назад. Григорий Петрович, схватившись за грудь, упал на землю. Но в следующее мгновенье брошенный чьей-то рукой обломок кирпича угодил прапорщику в лоб.
Чачи бросилась к Григорию Петровичу. Зинаида Васильевна разорвала рубашку у пего на груди, из раны ниже ключицы текла кровь. Зинаида Васильевна сдернула с себя платок, прижала к ране.
Егор и двое парней подняли Григория Петровича и понесли в больницу.
Каври, обернувшись к притихшим людям, крикнул:
— Видите, что творят богачи?
— Пустить красного петуха! — крикнул кто-то.
Откуда-то принесли бревно и, раскачав, ударили в ворота. Через пять минут ворота разнесли в щепки.
Разъяренный народ вытащил на улицу прапорщика с окровавленной головой, жену и дочь Панкрата. Жена пряталась под кроватью, дочь — под диваном.
— Панкрата ищите! Панкрата!
— Нет его нигде!
А Панкрат Иванович в это время, уже миновав вопсинское поле, спешил по дороге к спичечной фабрике Шахира Хамитова.
Две недели Григорий Петрович находился между жизнью и смертью. Через две недели рана стала затягиваться. Дело пошло на поправку. Две недели Чачи и Зинаида Васильевна, сменяя одна другую, день и ночь дежурили у его постели. За это время Чачи так измучилась и побледнела, что сама стала похожа на больную.
Наконец доктор сказал:
— Чачи, можешь больше не беспокоиться, Григорий Петрович теперь уж наверняка скоро встанет.
Однажды после обеда, когда Григорий Петрович заснул, Чачи собралась навестить своих родных. «Пока Гриша спит, я успею сбегать», — решила она.
У родных Чачи пробыла всего какой-то час. Яшай и Яшаиха очень жалели Григория Петровича.
— Сестра, можно мне пойти навестить Григорий Петровича? — спросил Япуш.
— Завтра спрошу у доктора. Он говорит, что Григорию Петровичу еще нельзя много разговаривать.
К Яшаю заглянула Ведаси.
— А дочка земского начальника сидит у твоего Григория.
Чачи, не допив чашку чая, побежала в больницу.
Она остановилась на пороге палаты. Григорий Петрович сидел в постели, держась за грудь. Возле кровати стояла на коленях Тамара.
— Григорий Петрович, Гришенька, милый! — говорила она. — Во имя нашей прежней любви… Молю тебя, как бога…
— Поверьте, Тамара Матвеевна, я ничем не могу вам помочь.
— Можете, Григорий Петрович, можете! Вас здесь все слушаются. Отец ни в чем не виновен.
— Суд разберет, виновен он или нет.
— Григорий Петрович, он вас любил, как родного сына. Спасите его, помогите ему выбраться из тюрьмы! — Тамара схватила Григория Петровича за руку.
Григорий Петрович выдернул руку, от резкого движения открылась рана, белая рубашка, на груди окрасилась кровью.
Чачи подбежала к Тамаре и потащила ее за руку из палаты. Пришел доктор и перебинтовал Григория Петровича.
После того как Павел Кандаров убежал из Волостного комитета и скрылся Панкрат Иванович, Каври арестовал земского начальника и посадил его в каталажку вместе с сыном Панкрата — прапорщиком.
Теперь получилось как-то само собой, что люди, особенно бедняки, со всеми своими делами стали обращаться к Егору и Каври. В Аркамбале создали Совет крестьянских депутатов; выбрав в него только бедняков.
В то время, когда в Петрограде рабочие вышли на улицы с лозунгом «Вся власть Советам!», в Аркамбале мужики начали обмолачивать, большие панкратовские скирды и раздавать зерно голодающим беднякам…
Шахир Хамитов помог Панкрату Ивановичу добраться до Казани. В Казани Панкрат Иванович пошел к комиссару Временного правительства.
Комиссар выслушал его, но помощи не обещал. Панкрат Иванович вышел от него совсем расстроенный.
Комиссар сочувствовал Панкрату Ивановичу, но, чтобы защитить его от аркамбальских мужиков, туда надо послать солдат. Однако на посылку отряда необходимо согласие Солдатского комитета, а у того и без Аркамбала много забот. То там, то здесь солдаты отказываются подчиняться офицерам. В Галиции немцы прорвали фронт. «Аркамбал не фронт, — рассуждал комиссар Временного правительства, — пусть там разбираются сами, тут как бы нам самим утихомирить рабочих…»
А в эти дни по всей России прокатились массовые рабочие демонстрации.
В Казани не смогли оказать помощь Панкрату Ивановичу и другим аркамбальским богатеям. Поэтому Тамара и пришла к Григорию Петровичу.
На третий день после петрова дня аркамбальцы всем селом вышли на элнетские луга. В первую очередь выдернули все межевые столбы, поставленные по столыпинскому закону.
Косить луга Совет крестьянских депутатов постановил всем вместе, всем миром.
Греет солнце. Над лугами подымается аромат свежего сена. Далеко вокруг разносятся песни, смех, веселый говор…
10
На станции Арзамас стоял готовый к отправке воинский эшелон-. От вагона к вагону, волоча за собой тяжелые метки, с обезумевшим видом, перебегали бородатые мужики и растрепанные оборванные бабы.
Возле одной из теплушек человек в серой шинели и с котомкой за спиной, подняв вверх голову, кричал на ломаном русском языке:
— Пуститя, товарищи-благородия. Нам не далеко… До Казань…
Сверху, из открытой двери, блеснули штыки и высунулось несколько голов.
Человек с котомкой замолчал, ожидая ответа, потом заговорил снова:
— Не далеко мы… До Казань только…
— Да ты кто? — спросил его сероглазый красноармеец.
— Мы — мариец… Черемис… — оживился человек, — Мы фронт бывал, мы у немца плен бывал, четыре годов домой не ходил. — Он распрямил оттянутые котомкой плечи, вскинул правую руку к поломанному козырьку своего картуза и четко отрапортовал: — Сто двадцать, шестого стрелкового полка, пятой роты, третьего взвода, второго отделения рядовой Макар Чужганов!
Красноармейцы в теплушке заулыбались:
— Наш, стало быть, фронтовой!..
— Из татар, что ли? Отстал он, ребята, по-царскому лепортует!
— Пустить, чего там! Слышь, из плена мужик.
Сероглазый красноармеец, видать по всему, командир, поднял руку, — и в теплушке стало тихо.
— Документ есть? — строго спросил он. — Давай. А ржать тут, товарищи, между прочим, нечего. Тут воинский поезд. Незнакомых людей приказано не пускать.
Сакар — а человек в серой шинели был именно он — достал из котомки сложенный вчетверо лист бумаги и подал его сероглазому красноармейцу. Тот развернул бумагу, неторопливо прочитал и протянул ему руку:
— Лезь, товарищ!
Сакара затащили в вагон. Его тут же обступили красноармейцы. Они приветливо улыбались, расспрашивали, угощали табаком, а Сакар с растерянной и радостной улыбкой озирался вокруг и повторял:
— Вот спасибо-то, ваше благородие, вот спасибо-то!
— Благородия, брат, вывелись! — усмехнулся командир. — Благородий ты брось. Здесь не царская, а Красная Армия. Здесь не благородия, а товарищи!
— Восьмой эшелон — по местам! — раздалась команда.
Люди на станции загалдели еще громче, у вокзала прозвучал звонок, где-то впереди прогудел паровоз.
— Отправляемся! — крикнул командир. — Устраивайтесь, товарищи! Затем он повернулся к Сакару: — Тебе куда? Говоришь, за Казань?
— Казань, Казань… Царевококшайский уезд, — кивнул головой Сакар.
— Не попадешь! — сказал сероглазый. — В Казани чехословаки.
— Чеко-словак? — удивился Сакар. — Какой чеко-словак?
— Белая гвардия. Царя снова посадить на престол хотят генералы, купцы, попы, — стал объяснять командир Сакару. — Вышибать их едем. Сойти бы тебе, товарищ. Может, после лучше доедешь, а?
Сакар наморщил лоб, ему припомнились слова питерского рабочего Волкова.
— Цар, генерал, купца… — повторил он. — Им война надо? Зачем в Казань война?
— Генералы, купцы, попы хотят свергнуть Советскую власть, власть рабочих и крестьян. Генералам и купцам помогают кулаки, ну, значит, богатые мужики.
— Бедный крестьянин! — воскликнул Сакар. — Генерал бьет бедных крестьян?
— Так, — подтвердил командир. — Ну, что, может, останешься?
Сакар снова наморщил лоб, в его глазах промелькнул гневный огонь.
— Генерал бьет бедных крестьян! Нет! — твердо сказал он. — Не остану! Винтовка даешь, стрелять будем. Ты вышибать, мы вышибать!
Эшелон тронулся. Закачались на стыках вагоны. Проплыла и осталась позади станция. Сакар положил свою котомку под лавку. Красноармейцы потеснились и освободили ему место.
Целый месяц добирался Сакар до Арзамаса из Двинска, куда он попал из Германии после Брестского-мира, когда начался обмен пленными…
Сакар лежал на верхних нарах, у стены. Он спиной чувствовал тепло тела лежащего рядом красноармейца. Давно уже ему не было так хорошо, как сейчас, давно он не слышал таких хороших, добрых слов, обращенных к нему. Красноармейцы приняли его в свою среду, как равного, они называли его «товарищем», как друг друга, наперебой угощали его хлебов, селедкой, табаком из своего, не такого уж богатого пайка. Но всего дороже, дороже хлеба и табака было Сакару слово «товарищ».
Красноармейцы по-дружески расспрашивали Сакара, рассказывали о себе. Сакар даже удивился, как же это так получается: раньше, когда он говорил по-русски, его не понимали, а сам он зачастую не понимал русских, а сейчас он все понимает, и его понимают.
Всю свою жизнь рассказал им Сакар.
А когда дошел до того, как его били посреди леса по голове мешком, наполненным песком, и потом отдали в солдаты вместо Макара Чужгана, красноармейцы не выдержали, возмущенные возгласы прервали его рассказ:
— Вот сволочи!.. Вот окаянные!.. Расстрелять надо их, мерзавцев!
В разговор вмешался командир:
— Ты это верно говоришь? Не врешь?
Сакар поклялся, что все было именно так.
— Да, товарищи, — продолжал командир, — много страшных дел творилось в царской России, и всегда страдал рабочий или бедный крестьянин. Но теперь мы уничтожим всех кровопийцев! Товарищ Ленин нам указал правильный путь.
От сероглазого, командира Сакар услышал Много нового для себя: и о Ленине, и о революции, и о новой жизни…
— Ленин… — повторил он. Первый раз в жизни в его сердце затеплилась надежда на хорошую, светлую жизнь. Но дорогу к этой жизни, как он понимал, теперь придется прокладывать штыками и пулями.
Эшелон, в котором ехал Сакар, уже сутки стоял на станции Шихран.
Шихран жил фронтовой жизнью, куда ни посмотришь — везде вооруженные люди — красноармейцы, красноармейцы, красноармейцы…
Проходя мимо одного вагона, Сакар вдруг услышал марийскую речь. Он повернулся к говорившим и увидел двух молоденьких красноармейцев.
— Вы откуда, братцы? — по-марийски спросил Сакар, подбегая к ним.
Красноармейцы удивленно взглянули на него, и один, который был помоложе, ответила.
— Я из Аркамбала, а он — моркинский.
— Я тоже моркинский! — воскликнул Сакар и, быстро повернувшись к земляку, спросил — Какой деревни?
— Из Лопнура, — ответил красноармеец. — А ты сам-то из каких мест?
— Потом все расскажу, потом, — торопливо заговорил Сакар. — Скажи прежде, братишка, чей ты?
— Я Иван, сын Василия Микитича. Ты знаешь кого-нибудь из нашей деревни?
— Раньше знал всех.
— Так кто же ты, дядя?
— Я кудашнурский… Сакар меня зовут…
— Сакар?! — воскликнули в один голос оба красноармейца. — Ведь ты же давно умер!
— Да, братишки, убивали меня, да не убили до смерти…
Красноармейцы, не веря своим ушам, с удивлением смотрели на него.
— Дядя Сакар, неужели и вправду это ты? — проговорил аркамбальский, — Я видел тебя, когда был маленьким, поэтому и не очень-то помню…
— Кто твой отец? — перебил его Сакар.
— Яшай Никифоров.
— Япуш! — радостно воскликнул Сакар. — А как твой отец с матерью? Живы? Как Чачи?..
Теперь Япуш поверил, что перед ним действительно Сакар, и разговор пошел иной — откровенный и душевный.
«Так вот как Чужганы расправились с Сакаром!» — удивлялись Япуш и Иван.
Япуш рассказал ему о Чачи. Рассказал, как кончил свою жизнь Макар Чужган.
Сакар опустил голову и долго сидел, задумавшись.
С одной стороны он был доволен, что Григорий Петрович отомстил Макару. Будь он сам на его месте, он бы тоже поступил точно так. А с другой стороны, когда узнаешь, что твоя любимая вышла замуж за другого, не очень-то бывает радостно на сердце. Раньше такой поступок Чачи просто разозлил бы Сакара. Но теперь, после всего, что ему пришлось пережить, и вытерпеть, он научился смирять свои чувства и хорошо думать, прежде чем давать волю гневу.
«Ведь тогда никто, кроме Григория Петровича, не смог бы спасти Чачи от Чужганов, — думал он. — А Григорий Петрович себя не пожалел, чтобы спасти ее».
Складки на лбу Сакара разгладились, и он уже доброжелательно и спокойно спросил:
— А сейчас Чачи с Григорием Петровичем хорошо живут?
— Когда были в Аркамбале, хорошо жили. А потом в Казань уехали, не знаю, там они сейчас или нег. Я в июне записался в. марийскую роту добровольцем, а когда нас разбили на Казанке, мы с Иваном у одного рабочего в Ягодной слободе трое суток прятались, йогом он нас переправил за Волгу и вывел к красным.
— А старик Чужган жив? — спросил Сакар.
— Жив, он еще крепкий, — ответил Иван.
В это время, перекрывая шум, послышался громкий голос:
— Восьмой эшелон, по места-ам!
Сакар встал, торопливо пожал руки Ивану и Япушу.
— До свиданья! Может, еще увидимся…
— До свиданья, дядя Сакар. Увидимся обязательно, завтра и мы выступаем на позиции.
Три раза ударил станционный колокол, загудел паровоз, дернулись вагоны…
В Казань Григорий Петрович приехал, думая поступить учиться в университет, а работать в марийском комиссариате. Чачи тоже собиралась учиться. Захват Казани чехословаками нарушил все их планы. Григорию Петровичу и Чачи пришлось уходить из города.
Из Казани их вывез знакомый мариец в коробе из-под угля, который он привозил на базар. На мосту через Казанку телегу остановил часовой. Он долго и с недоверием рассматривал студенческий билет Григория Петровича. Но студенческий билет был старого образца, на нем красовался широко раскинувший крылья двуглавый орел, этот орел и убедил часового. А Чачи мужик выдал за свою дочь.
На пути Григорий Петрович с Чачи заехали в Ертыш к знакомому татарину Абдрахману. Абдрахман отсоветовал им возвращаться в Аркамбал:
— Ты, Григорий, в Аркамбал не ходи. Там Панкрат с сыном совсем прикончили Советы. Егора и Каври арестовали и в Казань отправили.
Григорий Петрович и Чачи поехали в его родную деревню. Но Чужганы откуда-то пронюхали, где находится Григорий Петрович, и стали подстрекать народ убить его, говоря, что Советам теперь пришел конец. Поэтому отец отвез Григория Петровича и Чачи к своей сестре в Лапкасолу, глухую деревню, стоявшую посреди маршанских Лесов.
Тетка встретила племянника приветливо:
— Наша деревня на отшибе, — сказала она, — в укромном месте. Сюда никто не придет. А ежели будет опасность, то мой старик знает в лесу такие места, что туда никто не отыщет дорогу.
Но Григорий Петрович прожил у тетки всего три дня. Здесь было тихо и пустынно, только птицы пели в лесу. Никакие вести о том, что происходило вокруг, сюда не доходили. И эта неизвестность очень тревожила его. Подумав, он решил ехать в Аркамбал.
Григорий Петрович и Чачи пришли в Аркамбал поздно ночью и спрятались у Яшая. Яшай сказал им, что многие недовольны переменой, власти, и Григорий Петрович понял, что можно будет поднять народ против белых. Он велел Яшаю собрать бедняков и бывших — солдат, которым можно доверять, вечером в своей бане.
На следующий день почтальон из Царевококшайска рассказал, что на город идут красные отряды, что белые готовятся к бою, но вряд ли им удастся победить красных, у которых, как говорят, есть даже пушки.
Теперь Григорий Петрович начал действовать смелее.
Через три дня в Аркамбале народ поднялся против белых, и Панкрату Ивановичу вновь пришлось бежать. На этот раз уже навсегда.
Белые заминировали мост через Волгу, поэтому красный бронепоезд застрял на станций Свияжск. Заминированный мост охранялся пулеметом.
Сакар лежит на берегу, спрятавшись за бугорок. Над его головой свистят пули. Вокруг рвутся снаряды.
— Ура-а-а! — послышалось слева.
Цепь поднялась. Красноармейцы бегут к мосту. От моста застрочил пулемет. Упали скошенные Пулями. Цепь поредела. «Ура» смолкло. Послышались стоны раненых.
На плечо Сакара легла широкая ладонь. Он обернулся, к нему подполз сероглазый командир. Кивнув в сторону моста, командир сказал:
— Ты говорил, что белке в глаз попадал. Гляди-ка, «максим» стоит почти открыто. Попробуй.
Над головой Сакара свистнула пуля. И он почувствовал, что рука командира соскользнула с его плеча. Командир уронил голову, из раны над правым глазом потекла струйка алой крови.
Сакар припал к винтовке. Пулеметчик на одно мгновенье выглянул из-за зеленого щита. Сакар выстрелил. Лязгнул затвор, винтовка снова блеснула пламенем.
— Уло! Есть! — сказал он и, поглядев на безмолвно лежавшего командира, добавил: — Есть!
— Ура-а! Ура-а! — послышалось с правого фланга.
Красноармейцы поднялись в новую атаку. Они шли к мосту, не пригибаясь.
Вражеский пулемет молчал.
Час спустя по мосту за Волгу прошел красный бронепоезд.
На следующее утро части Красной Армии вступили в Казань. И в одном из красных отрядов, крепко сжимая в руке винтовку, шагал Сакар.