ород и забегают, засуетятся под самыми окнами. То по забору и по проводам рассядутся, как сухие грибы на нитках: один к другому, крыло в крыло.
Терпел я день, терпел другой — не унимается мой скворец, бьется, кричит… Что же мне делать? Ждать, когда скворцы улетят на юг? А когда это будет: через неделю, через месяц? У этих скворцов все каждый год по-разному: то рано улетят, то поздно. А может быть, просто извиниться перед моим скворцом за негодную трубу, в которую он свалился, и отпустить его, чтобы не бился в клетке?
Скажу вам честно: не думал я слишком долго. Жалко мне стало скворца еще тогда, когда только посадил я его в клетку Жалко — и все тут… а за эти дни жалость еще больше стала.
Подошел я к окну и открыл клетку.
Вылетел мой скворец пулей — кинулся к забору, сел на жердь, будто упал откуда, и тут же стал прихорашиваться. А потом раза два вскрикнул, да не так, как у меня в клетке, а радостно, звонко, и быстро-быстро полетел туда, где только что большая шумная стая скворцов опустилась на дерево и сразу раскачала высоченный тополь.
Так и не завел я себе скворца до сих пор. А трубу в печке давно переделал.
ПЕТЬКИН СНЕГИРЬ
Был у меня друг — Петька. Жили мы с ним по соседству, всего через два дома, и почти всегда занимались одними и теми же делами. Заведу я себе кроликов, и Петька тут же заведет. Выращу я себе хорошую собаку, и Петька не успокоится до тех пор, пока не раздобудет такого же породистого щенка… Словом, все у нас с Петькой было похоже, кроме одного: не было у него попугая.
Попугая привез я из Москвы, посадил в просторную клетку и стал его учить разговаривать. Правда, надежды на то, что заговорит он, было у меня мало — ведь попугай мой был не какой-нибудь знаменитый какаду, а всего-навсего волнистый, зелененький и совсем небольшой. Когда учить попугая русскому языку мне надоело, открыл я настежь дверку его клетки и разрешил ему разгуливать по всему дому, только на форточку прибил сетку, чтобы мой питомец не улизнул на улицу.
А на улице в это время шел снег, ударили морозы, и попугаю, улети он от меня, пришлось бы совсем худо. И он будто понимал, что на улице сейчас плохо, и очень робко поглядывал через стекло на белые пушистые сугробы, что начали расти у забора. И лишь вечером, когда на улице становилось темно и сугробов за окном не было видно, мой попугай смелее расхаживал по подоконнику и нет-нет да и отваживался поскрести клювом полоску льда, намерзшую на окне.
Ну а когда садился я за стол и принимался печатать на пишущей машинке, попугай был тут как тут, усаживался прямо на машинку и так катался вместе с листом бумаги взад и вперед, взад и вперед, мешая мне печатать и все время норовя ухватить клювом и разорвать лист…
Вот тут-то Петька, если он был в это время у меня в гостях, не выдерживал и начинал выпрашивать занятную птицу.
— Ну отдай попугая. Ну чего тебе стоит — ты уже подержал, а у меня еще не было…
Или так:
— Жадина ты. Для друга пожалел. Я о тебе был лучшего мнения.
Хоть и любил я Петьку, хоть и дружили мы очень крепко, но отдавать кому-то, даже самому лучшему другу, птичку, которая привязалась ко мне, не собирался. Этому учил меня еще мой отец. Отец очень любил птиц и часто говорил: «Птицы редко верят человеку, а если поверят, то поверят до конца и станут очень верными друзьями. А с друзьями расставаться никак нельзя…»
Вот и объяснял я все это Петьке, обещал и ему привезти в следующий раз такого же попугайчика, даже лучше. Но Петька не унимался, всегда уходил от меня обиженный, а потом вообще стал все реже и реже приходить в гости.
Я, конечно, расстраивался и уже почти собрался ехать в Москву за вторым попугайчиком, для своего друга, как вдруг Петька пришел ко мне очень веселый и громко заявил:
— Ну что, съел? Сиди со своим попугайчиком, а у меня такая птица будет, что умрешь от зависти.
Я очень обрадовался, что Петькина грусть прошла, но сначала ничего не понял: какую птицу собирается завести себе Петька? А разгорячившийся Петька продолжал:
— Знаешь, какую птицу? У тебя такой сроду не было. С красной грудкой, и поет еще — не то что твой скрипун: трещит и трещит только…
Попугайчик действительно не умел петь, он только кричал, когда ему было весело или когда видел меня с угощением в руках. И кричал громко и не совсем приятно… Я насторожился: откуда это Петька возьмет вдруг поющую птицу?
— Снегиря я себе заведу. Вот что, — решительно заявил мой друг.
— А где ты его возьмешь? — поинтересовался я, зная, что поблизости от нас нет никакого зоомагазина.
— Поймаю. Да еще самого лучшего.
— Где поймаешь? — еще раз удивился я.
— На рябине. Он теперь ко мне каждый день прилетает — и утром, и вечером. И рябину ест. Пойдем, покажу.
И мы тут же пошли смотреть снегиря.
На самой вершине рябины, что росла у Петьки под окном, действительно сидел снегирь. Он сидел спокойно и время от времени громко подавал голос.
«Фью-фью… фью-фью…» — с перерывами и немного грустно высвистывал снегирь.
Мы остановились, замерли, боясь испугать птицу, и любовались ее малиновой грудкой, сизыми крылышками, белыми штанишками и темной шапочкой.
«Фью-фью… фью-фью…» — снова подала голос красавица птица. И почти тут же в ответ ей с березы, что росла у дороги, прозвучало такое же негромкое: «фью-фью… фью-фью…»
Это была чудесная снегириная перекличка, вечерняя поверка перед близкой морозной ночью. Я не мог оторвать глаз от птиц, а Петька дергал меня за рукав и нетерпеливо шептал:
— Вот этого и поймаю. Он каждый день прилетает — и утром, и вечером.
— Не лови, — отвечал я Петьке, не отрывая глаз от снегиря. — Пусть живет…
— А у меня что — жить не будет? У меня тепло и корма хватит, сердито шептал мне Петька.
— Не лови, — еще тише просил я.
— Поймаю…
И Петька снегиря все-таки поймал. Уж как он перехитрил эту осторожную птицу, не знаю. Прибежал ко мне мой друг запыхавшийся, остановился в дверях и прямо с порога выпалил:
— Поймал. Пойдем смотреть.
Я не очень охотно поднялся, взял шапку, ватник — мне не хотелось идти смотреть птицу, которая пугливо бьется в клетке. А Петька, будто поняв, почему я медлю, насильно потянул меня к двери:
— Да ты не бойся — не бьется он. Ручной он совсем.
Мы вошли к Петьке в комнату, и тут же, у окна, увидел я снегиря, такого же красивого и такого же спокойного, как недавно на вершине рябины. И снегирь совсем не боялся нас и даже не искал выхода из клетки — он, видимо, с большим удовольствием шелушил семечки подсолнуха, которых не пожалел ему мой друг.
Ни одно перо у него не было помято, сдвинуто с места.
— Как он так? — единственное что произнес я.
— А вот так: сам в ловушку пошел и сразу есть в клетке принялся, видишь как.
Я долго еще сидел у Петьки и любовался удивительной птицей. Раньше я часто держал дома снегирей, держал всю зиму до весны, а весной, когда приходило тепло, отпускал их на волю. Снегири мне попадались разные. Бывали и такие, что никак не желали жить в неволе. И такие, что очень скоро брали из рук мучных червей. Но этот, Петькин снегирь, был совсем особенный, будто всю жизнь только и делал, что жил здесь, у Петьки в доме.
Зима в этом году была суровой, злой. Снега выпало много. Сугробы почти сразу придавили к земле все травы, что росли у дорог и на которых еще с осени кормились разные птицы. Рябины в эту осень вызрело немного, и снегири, что крутились с осени возле наших домов, очень скоро отправились дальше, на поиски пищи, и покинули наши места до весны. И, видя, как худо приходится по зиме птицам, я даже радовался, что снегирь-красавец, доставшийся Петьке, живет в тепле и каждый день сыт.
Приближалась настоящая весна. С крыш уже падали в сугробы капельки-искорки весенней воды, а после каждой новой ночи все ниже и ниже свешивались с крыш весенние сосульки. Уже ссорились и кувыркались на крышах воробьи, уже разлетелись по кустам вороны и сороки, поближе к своим гнездам, и вот-вот должны были появиться первые грачи.
Тут-то и пришел ко мне Петька с вопросами: «Что делать? Как быть со снегирем? Отпускать или нет? Уж больно он в окно все поглядывает и биться начал — весну узнал…» Мы долго рассуждали, как быть, и наконец решили снегиря выпустить, но не сейчас, а чуть попозже, когда ночные морозы приутихнут и совсем оттают почки на деревьях. Тогда снегирю будет чем питаться — ведь ранней весной почки для снегиря первая пища. Ну а пока суд да дело, посоветовал я Петьке выпускать снегиря летать по комнате.
Всю зиму Петькин снегирь сидел в клетке. Дома у Петьки жил ужасно наглый кот, который все время слишком внимательно посматривал на птицу. Ну а теперь, когда стало потеплее, кота можно надолго выставлять на улицу, а снегиря выпускать в комнату, чтобы тот поразмял свои крылья, — ведь от долгого сидения в клетке птицы могут совсем разучиться летать.
День ото дня снегирь летал все лучше и лучше. Сам по вечерам забирался в клетку. Петька был доволен. И вот настало время вынести клетку с птицей на улицу…
Нет, выпускать снегиря было еще рано. Когда птица живет дома, она теряет всякую осторожность. Поэтому и решили мы сначала показать снегирю все, что делается вокруг, — пусть на котов из клетки посмотрит, пусть ворон увидит и вспомнит, как от них спасаться. Словом, стал Петька каждый день выносить клетку с птицей на крыльцо, но дверку у клетки пока не открывал.
Прошел день, другой, третий. Снегирь осмотрелся, научился пугаться, когда мимо пролетала ворона или проходила у крыльца кошка, и петь стал куда громче, чем в комнате. Тогда и открыл Петька дверку…
Снегирь долго не решался вылететь. Наконец все-таки отважился и уселся на порожек, отсюда еще раз внимательно все высмотрел, а потом вдруг вспорхнул и не очень поспешно взлетел на вершину рябины, как раз туда, где увидел я его в начале зимы.
Снизу снегирь показался мне совсем небольшим. Он отряхнулся, распушил и снова гладко собрал перья на грудке и спинке, потом повертел головкой, подергал хвостиком, немного поприседал на лапках, несколько раз свистнул и полетел к лесу.