Элрик: Лунные дороги — страница 2 из 12

На протяжении моей карьеры критики то и дело заявляли, что я «оставляю» фэнтези и сосредоточиваюсь на мейнстриме. Истина, однако, в том, что всю свою жизнь с шестнадцати лет, когда я стал профессиональным писателем и редактором, я сочинял истории в том ключе, какого эти истории требовали, и, когда было необходимо, создавал новые формы, потому что старые для меня уже не работали. Некоторые идеи лучше всего укладываются в историю про Джерри Корнелиуса, что-то лучше писать как реализм, что-то – как фэнтези или как научную фантастику. Иногда лучшее – сочетание того и этого.

Я уверен, что буду писать только то, что захочу, и продолжу эксперименты со всеми способами поведать историю и включить в текст как можно больше тем. О чем бы я ни сочинял: хоть о вдове, что старается совладать с одиночеством в своем коттедже, хоть о гигантском, размером со вселенную, разумном космическом корабле, ищущем своих детей, я буду пытаться рассказывать мои истории до самой смерти. Надеюсь, хоть некоторые из них придутся вам по вкусу.

В одном читатель моего нового собрания сочинений может не сомневаться: оно никогда не появилось бы без огромной и незаменимой помощи моего старого друга и библиографа Джона Дэйви. Джон ручается за то, что издания Gollancz – лучшие из имеющихся. Я благодарен Джону за многое, включая то, что он сделал для моего сайта Moorcock’s Miscellany, однако его работа над этим изданием исключительна. Будучи вдобавок состоявшимся писателем, Джон – изумительно хороший редактор: в ходе работы с Gollancz и со мной он указал на все ошибки и недочеты предыдущих изданий (некоторые сохранялись с первой публикации), позволив мне внести исправления или переработать текст. Без Джона я бы этот проект не осилил. Думаю, все мы вместе, Gollancz, Джон Дэйви и я, породили лучшее из возможных изданий, и я очень благодарен Джону, а также Малькольму Эдвардсу, Дэррену Нэшу и Маркусу Гриппсу за их тяжкий труд, без которого данного собрания сочинений просто не было бы[1].

Майкл Муркок

Дочь сновидений

Посвящается моей крестнице, Уне фон Б.,

а также Берри и компании

Примечание автора

10 мая 1941 года, через несколько месяцев после того, как Британия неожиданно одержала решающую победу в «битве за Британию» и наконец остановила продвижение нацистской армии, Рудольф Гесс, заместитель Гитлера и его старейший друг среди членов нацистской верхушки, по собственной инициативе прилетел в Шотландию. Он заявил, что владеет чрезвычайно важной информацией для Черчилля. Его задержали и допросили в МИ‑5, службе британской военной контрразведки. То, что он рассказал МИ‑5, немедленно засекретили. Некоторые документы бесследно исчезли, а те, что остались, до сих пор не преданы огласке. 22 июня 1941 года Гитлер напал на Советский Союз. Многие считают, что именно это намерение Гитлера повергло Гесса в ужас и он в последний раз попытался заключить с Черчиллем сделку. Но Черчиллю так и не позволили встретиться с Гессом, который в 1987 году умер при загадочных обстоятельствах.

Книга первая

Задремлешь – я похищу серебро. А сон увидишь – я похищу душу.

Уэлдрейк. Рыцарь Равновесия

Глава перваяУкраденные сны

Меня зовут Улрик, граф фон Бек, и я последний из нашего рода. Родился я в начале столетия в городке Бек в Саксонии, рос болезненным ребенком, да еще и с печатью фамильного проклятия – альбинизмом. Меня учили править нашей провинцией мудро и справедливо, сохраняя статус-кво в лучших традициях лютеранской церкви.

Матушка моя умерла родами. Отец погиб в жутком пожаре, частично уничтожившем старую башню в нашем поместье. Братья мои, все намного старше меня, подвизались на ниве военной дипломатии и проживали в основном за границей, так что забота о наших владениях должна была лечь на мои плечи. Никто не ждал, что я захочу подвергать свои странные, красные, словно рубин, глаза воздействию дневного света дольше необходимого. Впрочем, я и сам принял это – фактически тюремное заключение – как должное. Многие из моих предков не избежали подобной участи. Жуткие семейные легенды ходили о том, что стало с близнецами-альбиносами, которых родила моя прабабка.

Но все тревоги вскоре развеялись, когда в годы сомнений я подружился с местным католическим священником и увлекся поединками на клинках. По утрам мы с братом Корнелиусом обсуждали вопросы богословия, а после обеда я учился фехтовать. Все мое недоумение, все разочарования претворились в постижение этого утонченного и опасного искусства. И я совсем не о той бесшабашной мальчишеской браваде, которую так любят демонстрировать нувориши и купившие дворянство бургомистры. Они лишь следуют нелепым ритуалам инициации, даже не полностью продуманным беспечными гейдельбергскими студиозусами.

Ни один истинный любитель клинков не станет понапрасну так по-плебейски бряцать оружием. Говорю безо всякого жеманства, потому что со временем я стал настоящим мастером, профессионалом в искусстве смертельных поединков. Ибо, в конце концов, для экзистенциалиста, каким я являлся, единственный враг, которому действительно стоит бросать вызов, – это энтропия. Преодолеть энтропию значит прийти к компромиссу со смертью, истинной победительницей во всех человеческих спорах.

Здесь нужно упомянуть, что я решил посвятить свою жизнь цели, которой достичь невозможно, – вероятно, простейшее решение для одинокого аристократа-альбиноса, воспитанного на идеалах прежних веков, кого презирают современники и побаиваются даже те, кто живет по соседству. Для того, кто проводит целые дни в чтении и размышлениях, но не подозревает, что происходит вокруг, что творится за старыми толстыми стенами Бека, в моей Германии с такими богатыми и сложными традициями. Мир начинал шагать в ритме простеньких маршей, так отуплявшем разум народа, что тот обманул сам себя, готовясь к новой войне. К очередному самоубийству.

Еще подростком я посетил долину Нила и другие знаменитые места, после чего, будто по наитию, глубоко погрузился в изучение древности.

Вокруг же разрастался старый Бек. На протяжении многих веков наш замок тоже расширялся, к нему пристраивались дополнительные помещения и хозяйственные постройки. Словно огромное дерево, возвышался он над городом на покрытых буйной растительностью холмах Бека, окруженный кедрами, тополями и кипарисами, которые мои предки-крестоносцы привезли из Святой Земли, а также саксонскими дубами, в коих обитали души моих ранних предков-язычников. Так что мы издавна укоренились в этой земле. Предки мои сражались против Карла Великого, а затем примкнули к нему. Они отправили двоих своих сыновей в Ронсевальское ущелье. Побывали ирландскими пиратами. И даже успели послужить английскому королю Этельреду.

Наставником моим стал старик фон Аш, которого мои братья прозвали Орехом (ибо с возрастом он почернел, как-то съежился и скрючился). Все члены его семьи были либо оружейниками, либо мечниками с тех самых пор, как основатель их рода выковал первый бронзовый клинок. Фон Аш любил меня и щедро делился опытом. Я готов был выслушать любой его совет и перенять каждый трюк, надеясь отточить навыки боя.

Чего бы он ни потребовал, я исполнял с радостью, а со временем даже превосходил его ожидания. Он говорил, что я воплощение вековой мудрости его рода.

Но в премудростях фон Аша не было ничего необычного. Советы он давал ненавязчиво и аккуратно, памятуя о том, как я люблю все красивое, сложное и символичное. Вместо того чтобы поучать, он сеял в меня идеи, будто семена, которые обязательно прорастут, когда придет время. В этом и заключался секрет его наставничества. Ученику казалось – он сам сообразил, что и как нужно делать, как реагировать в той или иной ситуации; кроме того, старик еще учил доверять своей интуиции и полагаться на нее.

Разумеется, именно он поведал мне о том, как поет клинок.

– Ты должен прислушаться к песне, – говорил фон Аш. – Каждый хороший клинок поет по-своему. Как только ты ясно услышишь его песню, так научишься и драться, ибо в песне вся его суть. Мечи куют не для того, чтобы ими украшали стены или поднимали в знак победы и превосходства, их создают рассекать плоть, кости и жилы, убивать. Это – не приложение к мужественности, не выражение твоего «я». Это орудие убийства. В лучших случаях меч борется с несправедливостью и убивает ее. Если эта точка зрения кажется тебе сомнительной, сынок, – я не предполагаю, что ты сразу начнешь претворять ее в жизнь, хотя бы просто признай, что это истина – то лучше тебе отказаться от клинка навсегда. Фехтование – подлинное искусство, но вершины своей оно достигает лишь в вопросах жизни и смерти.

Мне казалось, что именно такой благородной судьбы, борьбы против хаоса, достоин Ворон-меч, наш заслуженный родовой клинок. На протяжении веков не многие интересовались этим странным древним мечом, по чьему длинному лезвию бежали таинственные руны. Подобный интерес даже считался постыдным. Несколько безумцев, кого по причине этого неуемного любопытства не назовешь достойным примером потомкам, находили мечу странное применение. Об этом писали в миренбуржской прессе прошлого века. Один, выдававший себя за легендарного маньяка по прозвищу Красноглазый, устроил настоящую бойню, заколов мечом по крайней мере тридцать человек, а затем скрылся. Некоторое время в этом подозревали фон Беков – здесь всем известна история семейства альбиносов. Но преступника так и не поймали. О нем потом писали в бульварных романах тех лет, словно о Джеке-потрошителе, Фантомасе и Джеке-прыгуне.

Это тоже часть нашего грубого кровавого прошлого, так что мы старательно пытались забыть и о самом мече, и о легендах о нем. В заброшенных, опустевших залах замка Бек не осталось почти никого, кто бы помнил. Лишь несколько слуг, слишком старых, чтобы отправиться на войну или переехать в город. Ну и, конечно же, книги.

Когда пришла пора овладеть мечом, о котором я так мечтал, фон Аш обучил меня его главным песням, ибо этот клинок был особенным.

Сталь обладала невероятным резонансом: при каждом взмахе и повороте руки клинок вибрировал, как живой. Словно идеальный музыкальный инструмент. Он пел в движении. И направлял меня. Фон Аш показал мне, как с ним обходиться и, лаская незаметными движениями пальцев и кисти, извлекать песни – стоны ненависти и презрения, сладчайшие кровожадные гимны, меланхолические думы о давних боях и возмездии. Но никаких песен о любви. Фон Аш сказал, что сердце у клинков – большая редкость.

Так что неблагоразумно полагаться на их верность.

Равенбранд, как мы его называли, был длинным мечом из черной стали, с необычным лезвием в форме узкого листа. Семейная легенда гласила, что его выковал брат Корво, венецианский оружейник, сочинивший известный трактат об оружии. Правда, если верить другой легенде, этот Корво (Кузнец-Ворон, как назвал его Браунинг) клинок где-то нашел, а выковал лишь рукоять для него.

Некоторые считали, что меч принадлежал Сатане. Другие же говорили, что он и есть сам дьявол. В поэме Браунинга описывается, как Корво отдал душу, чтобы вернуть клинок к жизни.

Я мечтал когда-нибудь отправиться в Венецию, прихватив с собой Равенбранд, и узнать, есть ли в этой истории хоть капля правды. Но фон Аш уехал и более не вернулся. Отправился на поиски какого-то особенного металла, который надеялся найти на острове Морн.

Стоял август 1914 года, самый первый месяц войны – я так хотел поучаствовать в ней, но не вышел летами. Я слушал рассказы вернувшихся домой ветеранов, юнцов лишь немногим старше меня самого, и размышлял, как может закончиться подобная война.

Братья мои погибли – загнулись от заразы, или же их разнесло в клочья в какой-нибудь безымянной дыре. Из близких родственников остался лишь древний дед; он нежился в безопасности на окраинах Миренбурга, в Вельденштайне. Во взгляде его огромных выцветших серых глаз ясно читалось: во мне погибло все, ради чего он трудился. Через мгновение он взмахнул рукой и отослал меня прочь. А позже даже отказался позвать к смертному одру, чтобы проститься.

Меня призвали в армию в 1918 году. Я поступил в пехотный полк, где когда-то служил мой отец, получил звание лейтенанта и почти сразу отправился на Западный фронт. Война тянулась достаточно долго, чтобы успеть понять, насколько она жестока и глупа. Мы практически не обсуждали то, чему стали свидетелями. Иногда казалось: миллионы голосов взывают к нам с ничейной земли, умоляя избавить их от боли. «Помогите, помогите, помогите!» – стонали они. По-английски. По-французски. По-немецки. По-русски. Голоса жителей дюжины разрушенных империй. Они кричали при виде своих вывалившихся наружу кишок и оторванных конечностей. Умоляли Бога избавить их от боли. Помиловать их, даровав смерть. Мы понимали, что вскоре и наши голоса могут влиться в этот хор.

Они не оставляли меня даже во сне. Миллионы людей корчились и извивались, кричали и вопили, моля отпустить их. Один кошмар сменялся другим. Разницы между ними не было почти никакой.

Но что еще хуже, сны мои не ограничивались лишь этим военным конфликтом: мне снились все предыдущие войны, когда-либо развязанные Человеком.

Вне всяких сомнений, именно благодаря вдумчивому чтению я стал свидетелем самых жестоких баталий. Я даже узнавал некоторые исторические сражения. Но чаще всего в голове моей повторялись одни и те же мерзости – те, что я наблюдал двадцать четыре часа в сутки, сидя в траншее, – лишь костюмы менялись.

Ближе к концу сны стали повторяться. По полю брани под ногами воюющих сновал красивый заяц-беляк; они его не замечали и не могли причинить ему зла. Однажды заяц обернулся и посмотрел на меня рубиновыми глазами – моими глазами. Я чувствовал, что должен пойти следом. Но постепенно ночные кошмары сошли на нет. Видимо, реальность оказалась намного тяжелее сновидений.

Нам, тем, кто фактически начал войну и, по мнению победителей, проиграл ее, навязали унизительный Версальский договор; европейцы делили трофеи с беспощадной алчностью, вызвавшей отвращение даже американского президента Вудро Вильсона. У Германии отобрали все, в том числе оборудование, которое могло бы помочь нам восстановить страну. За безрассудство правителей пришлось в итоге дорого заплатить обычным людям. Мы жили и умирали, в болезни и здравии, в богатстве и бедности, и все из-за раздутого самолюбия горстки идиотов.

Если честно, некоторые из дворян, и я в том числе, решили остаться и восстановить Федеративную Германию, хотя хвастливая агрессия побежденных пруссаков, считавших себя неуязвимыми, совсем не пришлась мне по вкусу. Именно эти горделивые националисты и навязали нам лозунги двадцатых, которые составили основу и нацистской, и большевистской пропаганды, правда, с довольно разными целями. Германия лежала в руинах, побежденная, нищая и опозоренная.

«Черная рука» сербов придавила мир и изменила его почти до неузнаваемости. Бисмарк пытался взрастить в нас чувство единства и национальную идею, но все пошло насмарку из-за амбиций горстки алчных дельцов, промышленников, продавцов оружия и их союзников из королевских семей. В Берлине, например, многие пытались не замечать горького эха войны или переплавить его в искусство, так у нас появились Брехт и Вайль. Широко известные саркастичные ритмы «Трехгрошовой оперы» стали музыкальным аккомпанементом к истории нашей гибели.

Германия балансировала на грани гражданской войны – между правыми и левыми, между бойцами-коммунистами и националистами фрайкора. Такой войны мы опасались больше всего, потому что видели, что случилось в России.

Так просто ввергнуть страну в пучину хаоса, в состоянии паники принимая решения, направленные на предотвращение этого самого хаоса. Германия восстанавливалась. Некоторые умники считали, что если бы в тот момент ее поддержали какие-нибудь силы, Адольф Гитлер просто не появился бы. Но существа, подобные Гитлеру, очень часто зарождаются сами по себе, из вакуума. Они появляются из ничего благодаря нашему негативизму, поистине фаустовским страстям и черной алчности.

Война разрушила нашу семью и значительно сократила ее состояние. Мой друг священник стал миссионером в бывшей германской колонии в Руанде. Я же превратился скорее в жалкого отшельника. Мне часто советовали продать Бек. Оживившиеся барыги и преуспевающие фашисты предлагали купить мое родовое поместье. Они считали, что смогут приобрести влияние в городе точно так же, как покупали большие особняки и мощные автомобили.

Я отчаянно пытался сводить концы с концами, но получалось намного хуже, чем раньше. В каком-то смысле именно это помогло мне понять, с какими ужасами и неуверенностью в завтрашнем дне сталкиваются каждый день простые немцы, видя, как их страна балансирует на краю пропасти.

Проще всего было винить победителей. В самом деле, они наложили на нас несправедливую, бесчеловечную и глупейшую контрибуцию, и именно она стала тем ядом, которым нацисты отравили Мюнхен и всю Баварию.

Даже когда народная поддержка поослабла, нацистская партия смогла удержать контроль почти над всеми силами Германии. Силами, которые раньше принадлежали евреям. Но, в отличие от евреев, они контролировали еще и средства массовой информации. По радио, в газетах, журналах и в кино они начали объяснять народу, кого следует любить, а кого ненавидеть.

Как можно убить миллион-другой своих ближних?

Сначала нужно сказать, что они – другие. Не такие, как мы. Нелюди. Они лишь внешне похожи на нас. Притворяются нами. Но внутри они – чистое зло, даже если здравый смысл подсказывает вам иное.

Затем вы сравниваете их с грязными животными и обвиняете в том, что они замышляют что-то против вас. Очень скоро вы получите достаточно безумия, чтобы устроить холокост.

Разумеется, это не какой-то новый феномен. Американские пуритане объявляли всех несогласных грешниками и безбожниками, а то и колдунами. Эндрю Джексон раздул воображаемую войну, а затем сделал вид, что победил в ней, дабы отобрать у индейцев земли, принадлежавшие им по договору с правительством. Британцы и американцы отправились спасать Китай от опиума, который сами же ему продали. Турки называли армян неверными чудовищами, чтобы под шумок начать отвратительную резню. Но в мое время, если не считать постыдных утверждений Мартина Лютера против еврейства, подобные разговоры в Беке были не в ходу, и я поверить не мог, что цивилизованная нация может настолько терпимо относиться к подобному.

Запуганные люди, однако, слишком легко ведутся на слухи о гражданской войне и верят тем, кто обещает ее предотвратить. Гитлер предотвратил гражданскую войну лишь потому, что она не была ему нужна. Его оппозиционная партия, получившая власть посредством избирательных урн по всей стране, на тот момент была самой демократической в мире, так что во многом превосходила даже Америку.

Оппоненты Гитлера уже и так находились в его власти благодаря полномочиям, которые он захватил. Мы всё это видели своими глазами, ужаснулись, но убедить никого не смогли. Немецкий народ так жаждал стабильности, что с готовностью примкнул к нацистам. Исчезновение соседа-еврея забыть гораздо проще, чем то, что касается твоей собственной родни.

Вот так простой народ и стал соучастником в этом зле, поддержав его словами, или делами, или чудовищным молчанием, защищая его даже против собственной совести, ненавидя себя и других, выбрав самомнение вместо самоуважения и обесценив себя как граждан.

Именно таким образом современная диктатура принуждает нас подчиняться ее воле. Мы маскируем отвращение к себе глянцем дешевой риторики и сентиментальных разговоров о благих намерениях, убеждаем окружающих в том, что мы невиновны, и представляем себя в образе жертвы. А тех, кто противится, просто уничтожают.

При всем своем стремлении к миру я продолжал упражняться с клинком. Фехтование уже не было обычным хобби, став для меня в какой-то мере самоцелью, способом удержать в своих руках хотя бы то малое, что я еще мог контролировать. Чтобы справиться с Ворон-мечом, требовались особые навыки: хотя клинок был идеально сбалансирован, так что я мог вращать его одной рукой, но, сделанный из гибкой стали и довольно тяжелый, он словно жил собственной жизнью. Иногда во время тренировок мне казалось, будто он незаметно перетекает из руки в руку.

Наточить его на обычном камне не представлялось возможным. Фон Аш подарил мне специальный точильный камень с осколками алмазов. Впрочем, в заточке меч не особенно нуждался.

Фрейдистам, что пытались хоть как-то объяснить хаос тех дней, наверняка было бы что сказать о моей тесной связи с клинком и о том, почему я не желал с ним расставаться. Мне же казалось, что он наполняет меня силой. Не той грубой силой хищника, которой поклонялись нацисты, но непрерывной поддержкой.

Куда бы я ни поехал, а это случалось нечасто, я всегда брал меч с собой. Местный мастер изготовил по моей просьбе оружейный футляр, куда Равенбранд идеально укладывался. Я носил его на плече и для посторонних выглядел сельским помещиком, который собрался на охоту или рыбалку.

В глубине души я решил: что бы ни случилось с Беком, мы с мечом обязательно выживем. Не могу точно сказать, имелось ли у него какое-то символическое значение, но в нашем роду его передавали из поколения в поколение по меньшей мере тысячу лет. Считалось, что его выковали для Вотана, что он изменил ход войны в Ронсевальском ущелье, вел чудовищных коней кавалерии Каролингов в атаку на берберов, защищал датскую королевскую семью в Гастингсе и служил саксам в изгнании в Византии и за ее пределами.

Должно быть, я тоже был несколько суеверным, если не совсем чокнутым, потому что чувствовал с мечом связь – и это было больше, чем привычка или просто фантазия.

Между тем жизнь в Германии становилась все хуже.

Даже наш городишко Бек с сонными фронтонами, покосившимися старыми крышами и печными трубами, окнами с зеленой глазурью, еженедельными ярмарками и старинными обычаями не устоял перед грубой реальностью двадцатого века.

До 1933 года по его улицам время от времени проходили маршем небольшие отряды так называемых фрайкоровцев; состояли они в основном из безработных бывших солдат, а командовали ими унтер-офицеры, сами себе присвоившие звания от капитанов и выше. Обитали они по соседству, а не в Беке, поскольку я не позволил им селиться у нас. Полагаю, в родных местах у них была слишком серьезная конкуренция, потому они и пытались показать свою силу горожанам, в основном старикам и детям, там, где большинство мужчин сгинуло во время войны.

Эти самозваные армии контролировали чуть ли не всю Германию и постоянно конфликтовали между собой, а также с коммунистами и политиками, что пытались обуздать их и утверждали: гражданская война неизбежна, если фрайкоровцев не остановить.

Именно это нацисты и пообещали сделать – обуздать силы, которые сами же и использовали, чтобы посеять семена неуверенности в будущем в нашей бедной, униженной Германии.

Я думаю, если бы союзники проявили великодушие и не высосали досуха наши косточки, то Гитлеру и фрайкорам не на что было бы жаловаться. Но ситуация сложилась настолько несправедливая, что в подобном политическом климате даже самые непритязательные бюргеры начинали поддерживать действия тех, кого до войны осудили бы со всей строгостью.

Таким образом, в 1933 году многие из нас, боясь гражданской войны «в русском стиле» больше, чем тирании, проголосовали за «сильную руку» в надежде, что она принесет нам стабильность.

Печально, однако «сильная рука» Гитлера оказалась фикцией, как и у большинства политиков: хотя сторонники и называли его «железным человеком», он, подобно многим другим, был всего лишь гнусным разглагольствующим психопатом.

По улицам Германии бродили тысячи гитлеров, тысячи обездоленных, дерганых хилых невротиков, снедаемых завистью и преисполненных злобой и ненавистью. Полагаясь на свое красноречие и дешевые политические лозунги, Гитлер искал поддержку среди бандитствующих молодчиков, он часто преувеличивал и давил на чувства, говоря о предательстве и жадности – но не правительства или ненасытных победителей, а таинственной, почти сверхъестественной силы, которую он называл «мировым еврейством».

Обычно на такую откровенную чушь велись лишь маргиналы и наименее образованные члены общества, но финансовые кризисы следовали один за другим, и все больше простых немцев и крупных промышленников начали прислушиваться к речам Гитлера и его сторонников, утверждавших, что фашизм – единственный путь спасения.

Посмотрите на Муссолини в Италии, говорили они. Он спас нацию, возродил ее, и другие народы снова начали бояться ее. Он придал Италии мужества. Сделал ее плодовитой, и Германия тоже может стать такой. Именно так они и думали, эти люди.

«Сапоги и пушки, флаги и снаряды. Черное и белое, ложь и правда рядом», – так описал это Уэлдрейк в своих яростных, пусть и не слишком складных стихах в 1927 году, перед самой смертью.

Простые чаяния. Простые ответы. Простые истины.

Над интеллектом, образованием и моральными ценностями начали потешаться, нападали на них, как на заклятых врагов. Мужчины принялись отстаивать свою уязвленную мужественность, требуя, как это бывало и раньше, чтобы женщины сидели дома и рожали детей. На словах их почитали, словно земных богинь, на деле же относились к ним с сентиментальным презрением.

Женщин не подпускали к реальной власти.

Мы учимся слишком медленно. Ни английские, ни французские, ни американские социальные эксперименты не принесли ничего хорошего. Эксперименты коммунистов и фашистов, равно пуританские по своей риторике, продемонстрировали то же самое – обычные люди гораздо сложнее простых истин, простые истины хороши для спора и объяснений, но совершенно не годятся для управления обществом, потому что не отражают всей его полноты и сложности. Не удивительно, что к 1940 году подростковая преступность в Германии достигла масштабов настоящей эпидемии, хотя нацисты этого не признавали, заявив, что в созданном ими обществе проблем не существует.

Несмотря на то, что многие из нас понимали, кто такие нацисты, в 1933 году они захватили большинство голосов в парламенте. Наша конституция превратилась в бессмысленный клочок бумаги и вместе с книгами Манна, Гейне, Брехта, Цвейга и Ремарка сгорела в кострах, устроенных нацистами на перекрестках и городских площадях. Это торжество невежества и мракобесия они называли «культурным очищением».

Сапоги, дубинки и хлысты стали орудиями политической полиции. Мы не могли противостоять им, потому что не верили, что это происходит на самом деле. Мы всё еще полагались на наши демократические институты. В национальном масштабе отказывались признавать то, что творится. Однако уже очень скоро игнорировать реальность стало невозможно.

Она стала невыносимой для тех, кто ценил старые общечеловеческие добродетели и немецкий образ жизни, но наши протесты глушили весьма эффективно. Очень скоро нас, несогласных, остались лишь единицы.

Нацисты все крепче сжимали страну в кулаке, и мы высказывались все реже и реже и даже уже не возмущались.

Штурмовики бродили повсюду. Они задерживали людей просто для того, чтобы те «поняли, что их ждет, если будут нарываться». Некоторых моих знакомых журналистов – у них даже не было каких-либо политических пристрастий! – на несколько месяцев посадили в тюрьму, затем выпустили и снова посадили. Когда их освободили, они не только не рассказали, что там происходило, но от страха вообще перестали говорить.

Нацистская полиция запугала протестующих. Это удалось им с молчаливого согласия церкви и армии, но до конца задушить оппозицию они все равно не смогли. Например, я решил присоединиться к обществу Белой Розы, поклялся уничтожить Гитлера и сделать все, чтобы разрушить его замысел.

Насколько это было возможно, я открыто говорил о своих убеждениях, и однажды мне позвонила какая-то девушка. Сказала, что ее зовут Герти и что она вскоре снова свяжется со мной, когда это будет безопасно. Я решил, что они меня проверяют, хотят убедиться, что я не шпион и не провокатор.

Дважды на улицах Бека на меня показывали пальцем, словно на нечистого или прокаженного. Но мне повезло добраться домой безо всяких происшествий. После этого я стал как можно реже выходить из дома и выбирался, лишь когда наступала ночь. Часто прихватывал с собой меч. Звучит глупо, но клинок придавал мне целеустремленности и отваги, в каком-то смысле с ним я чувствовал себя в безопасности, потому что штурмовики ходили вооруженные пистолетами. Вскоре после второго случая, когда меня оплевали парни в коричневых рубашках, те же самые, что избили моего старого слугу Рейтера за то, что он служил лакеем у аристократа, ко мне вернулись жуткие кошмары. Они стали еще ярче и мучительнее, словно оперы Вагнера. Мне снились тяжелые доспехи и боевые кони, окровавленные знамена, жестокая сталь и зов далеких труб. В общем, вся эта лживая романтика войны. Те самые образы, что питали всё то, с чем я поклялся бороться.

Постепенно сны обретали форму, и меня вновь начали преследовать голоса: на языках, которые я не понимал, они зачитывали длинные списки непривычных имен, которые и не выговорить. Казалось, я слышу имена всех, кто погиб страшной смертью с самого начала времен, и всех, кому еще предстоит умереть.

Возвращение кошмаров повергло меня в смятение. Мои встревоженные слуги считали, что нужно пригласить врача, а лучше всего поехать в Берлин и показаться специалисту.

Но прежде чем я решился что-то предпринять, вернулся белый заяц. Он легко перепрыгивал через трупы, сновал меж ногами воинов в железных доспехах, скакал под пушками и копьями тысяч воюющих из разных народов и религий. Теперь я не знал, хочет ли он, чтобы я следовал за ним. Сейчас он ни разу не оглянулся. Я ждал этого, хотел снова заглянуть ему в глаза, чтобы понять: может быть, он – это я, наконец-то свободный от вечной борьбы? Заяц будто возвещал об окончании ужаса; я хотел понять, что он означает. Я попытался позвать его, но онемел. Затем оглох. И ослеп.

Неожиданно видения мои прекратились. Я просыпался утром со странным ощущением, теряя гаснущие обрывки исчезающей реальности, лишь со смутными воспоминаниями о том, что испытал. А еще с замешательством и леденящим ужасом. Я помнил лишь, как белый заяц скачет по полю битвы среди груд искалеченных тел. Ощущение не слишком приятное, но и оно приносило облегчение после ночной битвы.

Исчезли не только кошмары, но и обычные сны, что приходят перед самым пробуждением, грезы об учебе и прочих безобидных делах. Человек с моей внешностью мог надеяться в лучшем случае на жизнь отшельника в те дни тревожной паузы после вооруженного противостояния, которое мы стали называть «Великой войной, что положит конец всем войнам». Это теперь мы знаем, что все столетие стало веком войн: за одним ужасным конфликтом следовал другой. Добрую половину из них пытались оправдать, используя слова «священная война», «за нравственность» или «права угнетаемых меньшинств». Но почти все они начинались из-за животных инстинктов и краткосрочных целей, из-за жестокой алчности и отвратительного фарисейства, подобно тому, как крестоносцы проливали кровь и сеяли ужас на улицах Иерусалима во имя Бога и справедливости.

На протяжении этого века было украдено немало мирных снов, подобных моим. Так много благородных мужчин и женщин, честных душ, кому наградой стали лишь муки и жестокая смерть.

Вскоре мы увидели, как с молчаливого согласия церкви улицы Бека украсились портретами Адольфа Гитлера, канцлера Германии, в рыцарских сияющих доспехах на белом коне; в руках он нес знамя Христа и Святой Грааль, словно легендарный спаситель нашего народа.

Эти узколобые обыватели презирали христианство, они же сделали свастику символом современной Германии, и они были не прочь извратить наши самые святые идеалы и исторические образы, используя их в своих мерзких целях.

Мне кажется, у всех негодяев-политиков есть одна отличительная черта: они говорят о правах людей и надежде на будущее, подбирая такие фразы, что у избирателей слезы наворачиваются, и при этом всегда обвиняют в мировых проблемах кого-то другого. Ведут вечные разговоры об «иноземной угрозе», страхе перед «чужаками», «тайных агентах» и «нелегальных иммигрантах».

Я до сих пор слышу эти голоса в современной Германии, Франции и Америке и во всех остальных странах, которые мы когда-то считали слишком цивилизованными, чтобы допустить подобные ужасы.

Прошло много лет, но я все еще боюсь, что этот ужасный сон ко мне вернется и проснуться я больше не смогу. Сон, гораздо более реальный, чем сама реальность, сон без конца. Вечный сон. Сон, в котором я испытал всю сложность мультивселенной, во всем ее безграничном разнообразии и полноте, с возможностью причинять зло и способностью творить добро.

Возможно, это единственный сон, который у меня не украли.

Глава втораяНежданные родственники

Я все еще ждал повторного звонка Герти, когда, в начале 1934 года, в Бек приехал нежданный гость, и этот визит меня несколько встревожил.

Браки и прочие связи позволили нашей семье породниться с наследными правителями Миренбурга, столицы Вельденштайна, который аннексировали сначала нацисты, а потом и Советы. Родичи наши происходили из славян, но на протяжении сотен лет нас связывали с Германией общая культура, язык и старые традиции. Моя семья по обычаю проводила в Миренбурге по крайней мере несколько месяцев в году. Другие же родственники, к примеру дядя Рикки, в Германии опальный, предпочитали проживать там постоянно.

Правители Миренбурга не устояли перед новыми веяниями века. Они тоже пережили гражданскую войну, спровоцированную иноземцами, что всегда пытались захватить Вельденштайн. Власть перешла к семье Баде-хофф-Красны, но они скорее служили австрийцам, чем были независимыми правителями. Брачными узами они связали себя с фон Минктами, одной из величайших династий Миренбурга. Для мадьяров крохотная страна тоже представляла интерес. Сейчас Вельденштайном правил мой кузен Гейнор, его матушка слыла когда-то первой красавицей Будапешта и даже в почтенном возрасте обладала острым государственным умом.

Я знал тетушку и восхищался ею. Зрелая женщина умела произвести впечатление и правила доставшейся ей страной не хуже Бисмарка.

В последние годы она сильно сдала. Поднимающий голову фашизм привел ее в смятение и подорвал силы. Успехи Муссолини она считала мерзостью, а политические лозунги Гитлера, его амбиции и заявления – непостижимо мелочными и вредными. В последний раз, когда мы виделись, она сказала, что у Германии украли душу и Гитлер обращается к безжизненному телу германской демократии. Он никого не убивал. Он сам восстал из могилы, говорила она. И трупный яд быстро охватил всю страну, как эпидемия.

– И где теперь душа Германии? – спросил я. – Кто украл ее?

– Надеюсь, она в безопасности, – подмигнула тетушка, полагая, что я достаточно умен, чтобы понять ее намеки. И больше на эту тему она не сказала ничего.

Князь Гейнор Пауль Сент-Одран Бадехофф-Красны фон Минкт не обладал рассудительностью своей матушки, но унаследовал яркую мадьярскую внешность и шарм, с помощью которых разоружал своих политических оппонентов. Одно время он разделял политические взгляды матери, но вскоре пошел дорогой, в те дни выбранной многими разочарованными идеалистами: в фашизме он увидел ту силу, что сможет возродить измученную Европу и облегчить боль пострадавших в результате войны.

Расистом Гейнор никогда не был. Вельденштайн традиционно покровительствовал евреям (к цыганам же там относились не столь терпимо), и фашистские взгляды кузена, по крайней мере, то, как он их представил, походили скорее на взгляды Муссолини, чем Гитлера. Тем не менее лично я считал его идеи глупыми и отвратительными, этаким ханжеским попурри эксплуататорского класса. Они не соответствовали ни одной серьезной философской или политической традиции, пусть даже ими соблазнились такие мыслители, как Хайдеггер, основаны они были лишь на нескольких неверно истолкованных высказываниях Ницше.

Однако я смутился, когда он приехал ко мне в черном «мерседесе», украшенном свастикой, да еще и в форме капитана СС – «элитных» частей, считавшихся теперь главнее рёмовских СА, самых первых штурмовиков фрайкора, от которых Гитлер позже открестился. Повсюду еще лежал снег. Летом этого же года Эрнста Рёма и прочих соперников Гитлера по партии, ставших для него обузой, убьют во время так называемой «ночи длинных ножей». Самым заклятым врагом Рёма, чей быстрый подъем в рядах партийной элиты начался тогда же, был невзрачный мелкий ханжа Генрих Гиммлер, глава СС в вычурном пенсне, бывший специалист по куроводству – вскоре он станет вторым лицом после Гитлера.

Мой слуга Рейтер открыл перед ними дверь и, не скрывая пренебрежения, взял у моего кузена визитку. С сарказмом в голосе он объявил, что мы имеем честь принять у себя капитана Пауля фон Минкта. Пока неустрашимый Рейтер вел гостей по лестнице, Гейнора дважды назвали капитаном фон Минктом, сначала его водитель, а затем и прусский лейтенант Клостергейм, с худощавым лицом, напоминающим череп, и глубоко посаженными блестящими глазами.

В черной с серебром форме и черно-красной повязке со свастикой Гейнор выглядел импозантно и зловеще. Он был, как всегда, говорлив и весел и даже пошутил по поводу формы, пока поднимался за слугой по лестнице. Я пригласил его составить мне компанию на террасе перед ужином, как только он устроится в отведенной ему комнате и освежится. Предполагалось, что его водитель и секретарь Клостергейм поужинают в комнате для слуг. Клостергейма это, похоже, задело, но он ничего не сказал, как человек, которого оскорбляли так часто, что он перестал на это реагировать. Я порадовался, что он не будет ужинать с нами. Болезненная сероватая кожа, обтягивающая череп, делала его похожим на покойника.

Вечер стоял довольно теплый, луна начала подниматься, но солнце еще не зашло, и окружающий ландшафт наполнился серебристым блеском и таинственными кроваво-красными тенями. Наверное, это был последний снег в году, и я почти пожалел, что он скоро растает.

Прикуривая сигарету, я краем глаза заметил какое-то движение слева, и вдруг из кустов выпрыгнул крупный заяц-беляк. Он выбежал на багровеющую в лучах уходящего солнца лужайку и замер; посмотрел по сторонам, сделал еще несколько неуверенных прыжков. Заяц выглядел точно так же, как в моих снах. Я едва не позвал его, но инстинктивно промолчал. Побоялся, что нацисты решат, что я спятил, или, еще хуже, начнут меня в чем-то подозревать.

В то же время мне хотелось как-то подбодрить зайца, показать, что здесь ему не грозит опасность. Я чувствовал то же, что, наверное, чувствует отец к своему ребенку.

Наконец заяц окончательно решился и сиганул вперед. Я смотрел, как снежинки поземкой взметались в воздух вокруг лап зверька, пока он бежал к темнеющим дубам на другой стороне лужайки. Сзади раздался какой-то шум, я отвлекся, а когда посмотрел снова, заяц уже исчез.

Гейнор спустился на террасу в отличном вечернем костюме и взял из портсигара предложенную ему сигарету. Мы сошлись на том, что зрелище лучей предзакатного солнца, играющих на верхушках старых дубов и кипарисов, заснеженных крыш и покосившихся печных труб Бека, весьма пользительно для души. Мы почти не говорили, наслаждаясь видом, – Гёте непременно описал бы его в стихах. Я упомянул, что по лужайке пробежал заяц-беляк. Кузен отреагировал как-то странно. Пожал плечами и сказал:

– Он нам не помешает.

Даже когда сгустились сумерки и стало холодней, мы продолжили сидеть на террасе под луной, беседуя о всяких пустяках, дальних родственниках и общих знакомых. Он упомянул об одном человеке. Я сказал, что был удивлен, узнав, что тот стал нацистом. И зачем это вообще нормальным людям? Вопрос повис в воздухе. Гейнор рассмеялся:

– Ну что ты, кузен. Не бойся! Я‑то в добровольцы не записывался. Членство в партии – пустая формальность, как и звание почетного капитана СС. Я, как говорится, оказал им честь. Кроме того, в наши дни форма весьма полезна во время поездок по Германии. Несколько недель назад, после того как я побывал в Берлине, они сделали мне предложение. Я согласился. Они заверили, что в случае войны меня точно не призовут! Приехали лично, с посланием. Ты же знаешь, как они относятся к таким людям, как мы. Вон Муссолини даже короля принял в партию. А все потому, что это убеждает даже таких закоренелых скептиков, как ты: нацисты теперь не просто банда необразованных, безработных и недалеких мясников.

Я сказал, что на меня это точно не подействует. В моих глазах они остались такими же бездельниками, которые к тому же тратят все силы и средства и без того разграбленного государства на привлечение в свои ряды аристократов, чтобы благодаря их авторитету к партии начали относиться по-другому.

– Именно так, – согласился Гейнор. – Но ведь мы же можем использовать этих бездельников в собственных целях. Чтобы изменить мир. В глубине души они прекрасно понимают, что у них нет ни реальной нравственной основы, ни приличной политической программы. Они лишь могут захватить власть, и только. Им нужны такие люди, как мы, кузен. И чем больше таких людей вольется в их ряды, тем скорее они станут похожими на нас.

Я сказал ему, что по своему опыту знаю: чаще люди становятся похожими на них. Он возразил: это лишь временно, ведь таких, как мы, в руководстве еще мало.

– Это опасная логика, – отозвался я. – Никогда не слышал, чтобы люди портили власть, но видел многих, кого испортила она.

Гейнор решил, что это весьма забавно, и добавил:

– Все зависит от того, что ты имеешь в виду под властью. И как ты используешь власть, обладая ею.

– Как-как, нападая на граждан, исправно платящих налоги, и распуская слухи об их национальности и религии, – отрезал я. – Ты ведь такую власть имеешь в виду?

– Конечно, нет, – ответил он. – «Еврейский вопрос» – полнейшая чушь. И все это знают. Бедные евреи всегда были козлами отпущения. Ничего, они переживут весь этот политический фарс. Физические упражнения на свежем воздухе еще никому не повредили. Я что, не видел фильмов о том, что творится в лагерях? Там же есть все удобства.

Гейнору хватило такта сменить тему, когда мы пошли ужинать. За едой мы обсуждали нацистскую программу реорганизации юридической системы и как это повлияет на юристов, прошедших традиционную подготовку. В то время мы еще не понимали, как фашизм разрушает души тех, кто верит в него, мы всего лишь обсуждали хорошие и плохие аспекты системы. Лишь через год-два простые люди начнут понимать, какое зло овладело нашим народом. Взгляды Гейнора не слишком отличались от общепринятых. Мы постепенно привыкли к антисемитским лозунгам и считали, что в них нет особого смысла, что их единственная цель – получить дополнительные голоса избирателей правого крыла. Если многие наши еврейские друзья не относились к происходящему всерьез, то нам-то чего бояться? Мы даже не заметили, как и когда нацисты начали претворять лозунги в реальность.

И хотя концентрационные лагеря появились практически сразу, как только нацисты пришли к власти, и методы их в целом не изменились с начала и до самого конца, мы никогда прежде не сталкивались с такой отвратительной жестокостью и ужасом. В своем желании избежать мерзостей, пережитых в траншеях, мы сотворили еще большую мерзость, руководствуясь своими неуемными аппетитами и страхами. Даже когда нам рассказывали вполне достоверные истории о зверствах нацистов, мы думали, что это всего лишь частные случаи. Даже когда евреи наконец поняли, что происходит на самом деле, и когда они стали главным объектом этой жестокости, то и тогда…

Фундаментальные социальные основы демократии, за свободу которой боролись наши предки, шаг за шагом, на протяжении многих веков, мы воспринимали как должное, не ценили то, что составляло костяк нашего общества. И когда его разрушили и забыли, мы растерялись, не зная, что и думать.

Демократические свободы и права были настолько естественны и неотъемлемы, что граждане спрашивали: «За что? Что я такого сделал?» – у банды головорезов, отменившей главенство закона и заменившей его жестокостью, яростной ненавистью, презрением и нездоровой сексуальностью. Из-за отсутствия мужества и самоуважения мы отдали власть не блюстителям закона, а палачам, грабителям, насильникам и убийцам. И они взяли над нами верх! «Нам нечего бояться, кроме самого страха», – сказал великий Рузвельт. В данном случае страх победил.

Я не слишком суеверен, но мне казалось, что наш мир охватило настоящее зло. Как ни парадоксально, в начале века все верили, что вскоре и войны, и любая несправедливость будут искоренены. Может, это расплата за нашу беспечность? Казалось, смрад кровавой бойни англо-бурской войны, побоищ в бельгийском Конго, армянского геноцида, Великой войны, миллионов разлагающихся трупов, наполнивших траншеи и канавы от Парижа до Пекина, привлек внимание демонических сил. Жадно глотая мертвечину, эти силы росли и укреплялись, пока не принялись охотиться на живых.

На террасе стало слишком холодно, поэтому после ужина мы решили перейти в кабинет, чтобы выкурить сигару-другую, наслаждаясь бренди с содовой и старыми добрыми благами цивилизации. Я наконец сообразил, что мой кузен приехал сюда не ради отдыха, а по делу, и ждал, когда он к нему приступит.

Прошлую неделю он провел в Берлине и торопился поделиться последними слухами из жизни гитлеровской верхушки. Геринг оказался величайшим снобом, которому нравилось обхаживать аристократов. Поэтому князь Гейнор (немцы предпочитали называть его Паулем фон Минктом) получил личное приглашение рейхсмаршала, что, по мнению кузена, намного лучше, чем гостить даже у самого фюрера.

– Гитлер, – заверил он меня, – самый заурядный и скучный человек на земле, он без остановки разглагольствует лишь о своих незавершенных планах и постоянно крутит одну и ту же пластинку Франца Легара.

Вечер в компании с Гитлером, рассказывал он, тянулся намного дольше, чем ужин с тетушкой, так и оставшейся старой девой. Гейнор поверить не мог словам старых друзей о том, что раньше Гитлер весь вечер развлекал гостей шутками и пародиями, заставляя их корчиться от смеха. Геббельс держался особняком, лишь изредка вставляя колкие фразы, а вот с Герингом было весело, потому что ему на самом деле нравится искусство, остальные же просто делают вид. Он занялся спасением картин, которым угрожала нацистская цензура. В своем доме в Берлине он собрал целую коллекцию предметов искусства, включая немецкие древности и оружие.

И хотя Гейнор говорил обо всем этом с иронией и издевкой, я засомневался, что он просто подыгрывает нацистам, желая оградить Вельденштайн от их влияния. Он сказал, что проникся политическим прагматизмом ситуации, надеясь, что новые хозяева Германии купятся и позволят его маленькому государству остаться независимым, хотя бы чисто внешне. И все же в его словах ощущалось и кое-что другое. Его затягивало в эту порочную трясину извращенного романтизма. Ему нравилась невероятная сила, которую обрел Гитлер с приспешниками. Казалось, Гейнор желал не просто разделить с ними эту власть, а завладеть ею полностью. Может быть, стать новым князем Великой Германии? Гейнор пошутил, что еврейской и славянской крови в нем столько же, сколько арийской, но нацисты не станут обращать внимания на его предков до тех пор, пока он приносит им пользу.

Стало понятно, что капитан фон Минкт в настоящее время им, видимо, чем-то полезен, раз уж они выделили ему автомобиль с водителем и секретаря. По его поведению я понял, что он прибыл сюда не просто так. Я доверял своим глазам и умел делать выводы. Неужели Гейнор приехал, чтобы завербовать меня?

Или, может, его послали меня убить? Логика подсказывала, что он мог бы сделать это и другими способами, не обязательно напрашиваться на ужин. Уж чего-чего, а убийств политических оппонентов нацисты не чурались. И не слишком их скрывали.

Мне захотелось глотнуть свежего воздуха. Я позвал Гейнора снова выйти на террасу. Яркий лунный свет придавал ситуации драматизма. Неожиданно кузен предложил, чтобы к разговору присоединился лейтенант Клостергейм.

– Его немного задевает, когда к нему относятся, как к чужаку. А он ведь состоит в дальнем родстве с женой Геббельса. Древний горский род. Из тех, что отвергают все почести, из гордости предпочитая им статус землевладельца. На протяжении тысячи лет их семья владела крепостью в горах Гарца. Они называют себя горцами-йоменами, но подозреваю, что почти все эти годы они промышляли разбоем. А еще у него есть родственники среди церковников.

Мне уже было все равно. Общество Гейнора начинало меня раздражать, и приходилось напоминать себе, что он – мой гость. Клостергейм мог слегка разрядить обстановку. Но надежда испарилась в тот самый миг, когда фигура монаха-мертвеца в тесной эсэсовской форме появилась на террасе, с фуражкой под мышкой; белые клубы пара из его рта казались холоднее окружающего воздуха. Я извинился за свою неучтивость и пригласил его выпить с нами. Он помахал карманным экземпляром «Майн кампфа» и ответил, что ему было чем заняться. От него несло фанатизмом, и во многом он напоминал мне своего бесноватого фюрера. Гейнор относился к нему с каким-то странным почтением.

Клостергейм согласился выпить бенедиктина. Я подал ему рюмку; он взглянул на Гейнора и спросил:

– Вы уже рассказали о нашем предложении, капитан фон Минкт?

Гейнор рассмеялся, несколько натянуто. Я повернулся за разъяснениями, но он махнул рукой:

– Небольшое дельце, кузен, можем обсудить его в любое время. Лейтенант Клостергейм весьма прямолинеен и оперативен, но иногда ему не хватает такта.

– Возможно, мы в Клостергейме не привыкли к особому обхождению, – сурово заметил лейтенант. – У нас нет времени на хорошие манеры, жизнь там слишком тяжелая и опасная. От начала времен мы защищали границы. Наши традиции – это все, что у нас есть. Крепости в скалистых горах, гордость и уединение.

Я предположил, что, возможно, его семья захочет заняться туризмом, который приносит неплохой доход. Тогда и жизнь станет полегче. А что? Набил автобус баварцами, покатал их по округе, показал достопримечательности, и можно потом целую неделю лежать на боку. Я бы и сам этим занялся, только у меня не крепость, а всего лишь сельское поместье, пусть и славное. Не знаю, с чего я вдруг так развеселился. Возможно, меня раззадорило его чересчур серьезное отношение. В глубоко посаженных глазах лейтенанта что-то неприятно блеснуло и вновь погасло.

– Возможно, – сказал он. – Да уж, жизнь стала бы намного легче.

Он проглотил свой бенедиктин и сделал неловкую попытку проявить такт:

– Насколько мне известно, граф, капитан фон Минкт прибыл сюда именно для того, чтобы облегчить ваше бремя.

– А я не жалуюсь.

– Скорее, избавить от ответственности и лишних хлопот, – с подозрительным добродушием добавил Гейнор. Клостергейм не заботился о том, насколько угрожающе прозвучали его слова, но кузен явно хотел заручиться моей поддержкой, чтобы получить то, ради чего приехал.

– Ты же знаешь, меня не слишком заботят фамильные реликвии, – заметил я, – если только они не связаны с какими-то личными или семейными обстоятельствами. А тебя что-то конкретное интересует?

– Помнишь тот древний меч, с которым ты часто играл до войны? Черный от старости. Должно быть, он насквозь проржавел. Как и твой наставник фон Аш. Что ты потом с ним сделал? Подарил кому-нибудь или продал? Или он дорог тебе как память?

– Вероятно, ты имеешь в виду Равенбранд, кузен.

– Именно его. Равенбранд. Я уже и забыл, что ты дал ему прозвище.

– Это имя, и другого у него никогда не было. Он такой же древний, как и наш род. О нем ходят всякие легенды, и, конечно же, нет никаких доказательств. Обычные байки, их придумали, чтобы жизнь наших предков-земледельцев казалась интересней. Призраки, древние сокровища и все такое прочее. Ни один антиквар или историк не дал бы за эти легенды и ломаного гроша. Все их знают, и никто в них не верит.

Я слегка встревожился. Не мог же кузен приехать сюда, чтобы отобрать наше древнее сокровище, наше наследие и долг?

– Насколько мне известно, никакой коммерческой ценностью он не обладает. Дядя Рикки однажды попытался его продать. Отвез в Миренбург оценщику и сильно разочаровался.

– Он был бы гораздо дороже в паре. С мечом-близнецом, – со смешком сказал Клостергейм. Губы его как-то по-особенному скривились. Должно быть, он так улыбался. – С противовесом.

Я начал подозревать, что у Клостергейма, как говорят в Вене, «пфеннигов не хватает». Его замечание имело лишь косвенное отношение к разговору, словно он витал в каких-то других, намного более холодных сферах. Проще было не обращать на него внимания, нежели просить объяснить, что он имел в виду. Разве у клинков бывают «противовесы»? Наверное, он один из тех нацистов, помешанных на мистике. Этот странный феномен я замечал не раз: люди, склонные к правому экстремизму, увлекаются всем сверхъестественным и непостижимым. Сам я никогда этого не понимал, но многие нацисты, включая Гитлера и Гесса, с головой ушли в подобные бредни. С их точки зрения, мистика, вне всяких сомнений, выглядела настолько же рациональной, как и расизм. Мрачные абстракции в приложении к реальной жизни производят самое банальное зло.

– Не преуменьшай достижения своего рода, кузен, – Гейнор вдруг вспомнил наши древние победы. – Вы подарили Германии самых доблестных воинов.

– А еще бунтовщиков и отщепенцев.

– А некоторые были и теми, и другими, и третьими одновременно, – подхватил кузен, все еще бодрясь, словно разбойник на эшафоте.

– Взять, к примеру, вашего тезку, – пробормотал Клостергейм. Казалось, от его слов даже воздух становится холоднее.

– Кого?

Голос Клостергейма отдавался эхом:

– Того, кто искал и нашел Грааль. От кого пошел ваш семейный девиз.

Я пожал плечами и предложил зайти в дом. Огонь все еще догорал в камине, и я ощутил вдруг непривычный прилив ностальгии, вспомнив, как мы когда-то праздновали Рождество всей семьей. Только саксонцы умеют так веселиться на Святках. В те времена, когда мои мама, отец и братья были еще живы, к нам приезжали друзья из замка Оши в Шотландии, из Миренбурга, Франции и Америки, они привозили родню, и все весело проводили время, наслаждаясь уютом и гостеприимством. Война все разрушила. И вот я стою у камина с почерневшей дубовой полкой и смотрю, как от умирающего печального огня поднимаются струйки дыма. Изо всех сил стараюсь вести себя, как надлежит радушному хозяину, с двумя господами в черном, приехавшими отобрать мой клинок, в чем я окончательно убедился.

– «Исполняй свое дьявольское дело!» – прочел Клостергейм надпись на гербе над очагом. Я всегда считал ее вульгарной и давно бы убрал, если бы для этого не требовалось снести всю стену. Очередная готическая чушь с алхимическими символами и мрачными украшениями, которые, если верить тому, что пишут о них в книгах, раньше имели совсем другое значение.

– Вы все еще следуете этому девизу, граф?

– С этим девизом связано не меньше легенд, чем с клинком. К сожалению, как вы знаете, к нашему семейному проклятию – альбинизму – предки не всегда относились терпимо, некоторые считали его позором и пытались стереть все упоминания об альбиносах, подобных мне, и обо всем прочем, что казалось им хоть немного странным. Должно быть, они тоже верили, что, сжигая книги, смогут уничтожить неприятную правду. Похоже, все мы в Германии отчасти склонны к этому. Так что достоверной информации почти не осталось. Насколько я понимаю, девиз этот всегда предполагал некоторую иронию.

– Возможно.

Клостергейм иронией, по всей видимости, не проникся и все воспринимал в лоб.

– Значит, вы потеряли чашу? Грааль.

– Мой дорогой лейтенант, в Германии у каждого древнего рода есть своя легенда о Граале и чаша, которая его символизирует. И в Англии то же самое. У короля Артура Камелотов больше, чем титулов у Муссолини. Но все они созданы в девятнадцатом веке, когда вернулся интерес к готике. Расцвет романтизма, знаете ли. Народ пытается заново придумать собственную историю. Вы наверняка и сами слыхали с полдюжины подобных легенд. Вольфрам фон Эшенбах, например, считал, что чаша была из гранита. Лишь некоторые датируют ее старше 1750 года. Могу себе представить, что, раз уж вы и Вагнера заставили служить своим идеям, ваш вождь наверняка нуждается в подобных символах. Но если эта древняя чаша когда-либо и хранилась в нашей семье, то давно пропала.

– Согласен, подобные ассоциации просто смешны. – Гейнор придвинулся поближе к огню. – Но мой отец помнит, как твой дед показывал ему золотую чашу, которая соединяла в себе свойства стекла и металла. Он говорил, она казалась теплой и почти живой.

– Если такая семейная тайна и существовала, кузен, то меня в нее не посвятили. Мой дед умер вскоре после заключения мира. Он никогда не доверял мне своих секретов.

Клостергейм нахмурился, словно решая, верить мне или нет. Гейнор же явно сомневался.

– Если кто из фон Беков и должен знать о подобных вещах, так это ты. Твой отец погиб из-за своих ученых занятий, а ты прочел все книги в библиотеке. Фон Аш передал тебе все, что знал. Да ты, кузен, и сам почти музейный экспонат. А это все-таки лучше, чем быть клоуном в цирке.

– Что правда, то правда. – Я взглянул на жуткие «охотничьи» часы на каминной полке и попросил меня извинить. Пора было откланяться.

Гейнор применил весь свой шарм, чтобы загладить ситуацию, когда понял, что оскорбил меня, но его замечание обидело меня не больше, чем весь этот разговор с ним и Клостергеймом. Подобной грубости в нем я раньше не замечал. Что ж, с волками жить, по-волчьи выть. Именно так он и собирался выживать.

– Но мы же еще не закончили дела, – сказал Клостергейм.

Гейнор отвернулся к огню.

– Дела? Так вы приехали по делу? – я притворился, что удивлен.

Гейнор ответил тихо, даже не взглянув на меня:

– Берлин принял решение. О германских реликвиях.

– Берлин? То есть Гитлер и компания?

– Подобные вещи их завораживают, кузен.

– Они символизируют могущество древней Германии, – резко произнес Клостергейм. – Представляют все то, что утратила германская аристократия, – живую кровь отважного, воинственного народа.

– И зачем вам понадобился мой меч?

– Чтобы лучше его сохранить, кузен, – ввернул Гейнор прежде, чем Клостергейм успел ответить. – Чтобы его не похитили большевики, например. Или он не пострадал каким-нибудь другим образом. Уверен, ты согласишься: этот клинок – сокровище нации. Конечно же, во всех экспозициях укажут твое имя. И наверняка будет предусмотрена финансовая компенсация.

– В любом случае, о так называемом Граале мне ничего не известно. А что произойдет, если я вдруг откажусь отдать вам меч?

– Ты станешь врагом государства. – Гейнор упрямо разглядывал свои начищенные до блеска сапоги. – А значит, и врагом партии и всего, за что она борется.

– Врагом партии? – задумчиво произнес я. – Только глупец может надеяться выжить, бросая вызов Гитлеру.

– Именно так, кузен.

– Что ж, – сказал я, выходя из кабинета, – глупцы в семье фон Беков – большая редкость. Пора спать, завтра поговорим.

– Уверен, что и сны тебе приснятся соответствующие, – таинственно произнес Гейнор.

Клостергейм высказался прямо:

– Современная Германия оставила все сантименты в прошлом, мы создаем новые традиции, граф. Вам меч принадлежит не больше, чем мне. Это достояние Германии, символ древней силы и доблести. Символ нашей крови. Вы же не станете предавать свою кровь.

Я смотрел на стоявших передо мной горца, жертву инцеста и арийца со славянскими корнями. А затем взглянул на свою белую руку с бледными ногтями и темноватыми венами.

– Наша кровь? Моя кровь… Кто вообще придумал этот миф насчет крови?

– Мифы – это древние истины, рассказанные в виде истории, – наставительно произнес Клостергейм. – В этом и заключается секрет успеха Вагнера.

– Да уж, секрет его явно не в музыке. Мечи, чаши, измученные души… Вы упомянули, что у клинка есть пара? Может, владельцу второго меча захотелось получить и мой для коллекции?

Гейнор, стоявший позади Клостергейма, ответил:

– Второй меч, кузен, по слухам, находился в Иерусалиме.

Я отправился спать, не в силах сдержать улыбку, но вскоре меня снова охватило неприятное предчувствие; моя голова еще не коснулась подушки, а я уже начал думать, как спасти меч и самого себя от Гитлера. А затем, в то странное мгновение между явью и сном, я вдруг услышал голос: «Естественно, я принимаю этот парадокс. Ибо из парадоксов и состоит мультивселенная. В этом и заключается суть человечества. Мы существуем благодаря парадоксам». Голос был очень похож на мой собственный. Но он был преисполнен такой власти, убежденности и силы, какими я не обладал.

Сначала я подумал, что кто-то вошел в спальню, но затем вновь соскользнул в сон; в ноздри ударил тяжелый запах. Едкий, почти физически ощутимый, но не сказать, что неприятный. Какой-то кисловатый и сухой. Так, кажется, пахнут змеи. И ящерицы.

Огромные ящеры. Способные летать по небу по приказу смертных и сжигать ядовитым огнем своих врагов. Врагов, которые играют не по правилам и готовы побеждать любой ценой, кем бы ни пришлось стать и что бы ни пришлось делать.

Я видел темно-синие узоры, словно на крыльях гигантской бабочки. Это был сон о полете, но таком, о каком я никогда не слышал. Я сидел как влитой в большом черном седле, вырезанном из цельного куска эбенового дерева, от него тянулось нечто вроде тонкой пленки, связанной с живым существом, которое я оседлал. Я наклонился вперед и протянул руку к чешуйчатой шкуре, горячей на ощупь, и понял, что столкнулся с чужеродным обменом веществ. Что-то с шумом поднялось прямо передо мной, упряжь зазвенела, и огромная тень закрыла небо. Сначала мне показалось, что эта чудовищная голова принадлежит динозавру, и лишь потом я понял: я сижу на драконе, таком огромном, что рядом с ним сам выгляжу карликом. В пасти его торчали золотые узорчатые удила, с кистями на концах, в мой рост размером. Дракон легко мог бы убить меня ими, когда повернул голову. Меня изучал желтый горящий глаз, и в нем светился разум невероятно древнего существа, обитающего в мирах, неведомых человечеству. Мне показалось, или же он смотрел на меня с симпатией?

Изумрудно-зеленый дракон. Говорящий на языке цвета и жестов.

Огненный клык.

Неужели я позвал его по имени?

Запах змея заполнил мои легкие. Из огромных ноздрей дракона вырывались струйки дыма, меж длинных зубов бурлило нечто напоминавшее кислоту. Какой же невероятный обмен веществ у этого создания! Даже во сне я вспомнил о случаях спонтанного возгорания и не удивился бы, если бы мой скакун взорвался, превратившись в пламенный шар под седлом. Я вдруг ощутил, как задвигались огромные кости, мышцы и жилы, заскрежетала чешуя, дракон с шумом захлопал крыльями и вопреки здравому смыслу преодолел все законы гравитации. От резкого рывка я весь задрожал, и мы взмыли в воздух. Мир опрокинулся, как чаша, и остался далеко внизу. Летать оказалось так естественно. Еще один взмах, и мы поднялись к облакам. Полет на спине мифического чудовища был мне так знаком, и управлять им было так же просто, как правят лошадьми лучшие венские наездники. Одним легким прикосновением посоха к чешуе над ухом, слабым подергиванием поводьев.

В левой руке я держал традиционный драконий повод, правой – сжимал Равенбранд; от него исходила пульсирующая жуткая тьма, по лезвию текла кровь, и руны сияли ярко-алым. И я вновь услышал голос. Мой собственный голос.

– Ариох! Ариох! Кровь и души владыке Ариоху!

Какое варварское великолепие, какая роскошная дикость, какое древнее, изысканное знание! Но все эти слова, образы и мысли были совершенно чужды просвещенному гуманисту, каким являлся Улрик фон Бек. Разговоры об идеалах отваги и воинской доблести звучали для меня как притягательная, но непристойная похабщина, противная традициям, в которых я был воспитан. И при этом все жестокие, немыслимые идеи проносились в мозгу – и я воспринимал их как должное. Я был полон силы, которой не ведал ни один современный человек. Силы, способной изменить реальность. Колдовской мощи для битвы без новейших боевых машин, но при этом куда более ужасной, превосходящей в кровожадности даже Великую войну, которая недавно закончилась.

– Ариох! Ариох!

Я понятия не имел, кто такой Ариох, однако каждой клеткой тела ощущал незаметное, но очень притягательное зло, настолько изысканное, что оно само себя считало добродетелью. Именно такой же дух шел от Гейнора и Клостергейма, совсем не похожий на ядреный запах моего дракона и его мощных жилистых разноцветных крыльев, которыми он неторопливо бил воздух, взмывая ввысь. Чешуя его шелестела, растущие вдоль спины острые наросты прижались к хребту. Я восхищался природной аэродинамикой, создавшей подобное существо, с позиции современного человека. Тело его излучало сильный жар, что доставляло мне определенный дискомфорт, а из пасти капала ядовитая слюна, она сжигала дотла камни и деревья, и даже вода там, куда она попадала, вспыхивала огнем.

Что за странный поворот судьбы позволил нам стать союзниками? Именно союзниками. С драконом нас связывало то, что связывает обычных людей с обычными животными, глубокая эмоциональная, почти телепатическая связь соединила наши души, мы стали одной кровью. Каким образом мы на заре времен пришли к этому взаимовыгодному союзу?

Человек и животное поднимались все выше и выше, воздух становился холодней, пар шел от драконьей головы и тела, хвост и крылья расслаблялись все больше, когда мы достигли допустимой высоты, и весь мир лежал перед нами, словно развернутая карта.

Неописуемый ужас и экстаз охватили меня. Именно так я представлял себе сны опиумных наркоманов и потребителей гашиша. Бесконечными и бессмысленными. Горящий мир, охваченный войной. Именно таким мог стать и мой мир, мир двадцатого века, но я точно знал, что это не он. Армии и знамена. Армии и знамена. А за ними горы трупов невинно убиенных. Замученных во имя того, в чью честь развевались флаги и с чьим именем армии шли в бой, чтобы защитить добродетели мертвецов или погибнуть.

Облака слегка разошлись, и я увидел: небо кишит драконами. Я насчитал целую эскадрилью летающих рептилий с размахом крыльев не меньше тридцати футов, и всадники их казались настоящими карликами. Эскадрилья медленно парила в небе, ожидая, когда я поведу ее в бой.

От внезапно накатившего ужаса я проснулся. И увидел перед собой ледяные глаза лейтенанта Клостергейма.

– Прошу извинить, граф фон Бек, но у нас срочные дела в Берлине, нам нужно было уехать еще час назад. Я подумал, что вы хотели бы сказать нам кое-что на прощание.

Сбитый с толку сном и разозленный бестактным вторжением Клостергейма, я сказал ему, что скоро спущусь.

В столовой мой старый сонный лакей усердно прислуживал завтракающим; гости уплетали бутерброды с ветчиной и требовали яиц и кофе.

Гейнор поднял чашку, увидев меня.

– Мой дорогой кузен, как хорошо, что ты спустился. Нас срочно вызвали в Берлин. Жаль, что мы оказались такими неблагодарными гостями.

Я задумался, каким образом их могли вызвать. Неужели у них в машине портативная радиостанция?

– Что ж, – ответил я, – придется мне теперь довольствоваться тишиной и спокойствием.

Я сказал это нарочно, заметив, как Клостергейм посмотрел на меня. Он едва сдержал улыбку, уткнувшись в тарелку.

– Так что насчет клинка, кузен? – Гейнор нетерпеливым жестом велел слуге очистить яйцо. – Надеюсь, ты решил передать его на хранение государству?

– Не думаю, что для государства он представляет какую-то ценность, – ответил я, – а мне все-таки дорог как память.

Гейнор оскалился и поднялся со стула.

– Дорогой кузен, не говорю за себя, но если бы тебя услышал Берлин, ты остался бы не только без меча, но и без дома, где его хранишь!

– Видишь ли, я из тех старомодных немцев, что верят: долг и честь – важнее личного комфорта. А Гитлер, как все австрийцы, человек беззаботный и терпимый; уверен, он о таких вещах даже и не думает.

Гейнор, разумеется, уловил иронию и задумался. Но Клостергейм заметно разозлился.

– Может, ты все-таки покажешь нам меч, кузен? – спросил Гейнор. – Просто чтобы мы убедились, что в Берлине разыскивают именно его. Может быть, это совершенно другой клинок!

Я не собирался подвергать такой опасности ни себя, ни меч. Как бы нереалистично это ни звучало, но я не сомневался, что мой кузен и лейтенант вполне способны ударить меня по голове и забрать Равенбранд, как только его увидят.

– Буду рад показать, – отозвался я, – как только он вернется из Миренбурга. Я отвез его фон Ашу, почистить и отреставрировать.

– Фон Ашу? В Миренбург? – встревожился Клостергейм.

– Одному из его родственников. На Баудиссенгатен. Знаете такого?

– Разве фон Аш не исчез? – не понял Гейнор.

– Исчез. Еще в начале войны. Отправился на какой-то остров в Ирландии – собирался отыскать там некий особенный металл, из которого хотел выковать клинок. Подозреваю, он оказался слишком стар для подобного путешествия. Больше мы о нем не слышали.

– И он ничего не рассказывал тебе о мече?

– Только легенды, кузен. Но я почти их не помню. В них не было ничего примечательного.

– И ни разу не упоминал парный меч?

– Никогда. Сомневаюсь, что наш меч – именно тот, что вы ищете.

– Начинаю подозревать, что ты прав. Я постараюсь изложить твою точку зрения в Берлине, но, боюсь, мне будет непросто представить ее в лучшем свете.

– Они взывали к духу Старой Германии, – сказал я. – Так что им стоило бы отнестись к нему с уважением и не извращать его смысл в соответствии со своими варварскими планами.

– Возможно, нам стоило бы сообщить куда следует о подобных предательских настроениях, прежде чем они подействуют на нас.

В странных холодных глазах Клостергейма словно вспыхнул неожиданный отблеск пламени во льду.

Гейнор попытался смягчить угрозу:

– Хочу напомнить тебе, кузен: фюрер отнесся бы благосклонно к тому, кто преподнес бы народу такой подарок.

Гейнор слишком сильно старался, невольно выдавая свое отчаяние. Он кашлянул:

– Это развеяло бы любые предубеждения, будто ты, как и многие аристократы, являешься предателем Новой Германии.

Он почти подсознательно заговорил на языке вуалирования и обмана. Подобное словоблудие – главный признак нравственной и интеллектуальной смерти. Что бы Гейнор там ни утверждал, он уже стал нацистом.

Я проводил их до входной двери и на ступенях дождался, пока водитель подгонит «мерседес». Было еще темно, серебряная луна опустилась к бледнеющему горизонту. Я смотрел, как черный хромированный автомобиль медленно движется к старинным воротам, увенчанным обветшалыми скульптурами. Огнедышащих драконов.

Я тут же вспомнил о сне.

И о том, что он оказался не настолько страшным, как нынешняя действительность.

Когда мне ждать нового визита нацистов – и получится ли отделаться от них так же легко, как от Гейнора и Клостергейма?

Глава третьяВизит незнакомцев

Тем же вечером мне позвонила таинственная Герти. Она предложила на закате спуститься к реке, что протекала по северной окраине нашей земли. Там со мной свяжутся.

Воздух бы прохладен и чист. Я с радостью прогулялся по лугу к небольшому мосту; калитка за ним выходила на тропу, которая когда-то была главной дорогой в город Бек. Колдобины на земле промерзли, превратились в миниатюрные горные хребты. Тропой почти не пользовались, сюда обычно забредали лишь редкие влюбленные или какой-нибудь старик, гуляющий с собакой.

В сумерках, на границе дня и ночи, когда едва заметная дымка начинает дрожать над рекой, я увидел, как к калитке подошел высокий человек и остановился, терпеливо ожидая, пока я отворю. Я торопливо бросился вперед, ощущая вину за то, что не заметил его приближения. Открыл калитку и пригласил его ступить в мои владения. Он быстро шагнул вперед; за ним проскользнул еще один гость, ростом поменьше, и я предположил, что это телохранитель, так как он нес лук и колчан со стрелами.

– Вы друзья Герти? – задал я условный вопрос.

– Мы с ней хорошо знакомы, – ответил лучник. Женским голосом, хотя довольно низким и властным. Капюшон прикрывал лицо, защищая его от холода; девушка вышла из тени высокого незнакомца и пожала мне руку. Крепкая ладонь, сухая и мягкая. Ткань ее плаща и туники переливалась странными, непривычными оттенками. Я решил, что это, должно быть, театральный костюм. Может, она выступала в роли германской полубогини в каком-нибудь бесконечном народном спектакле – из тех, что нацисты начали ставить повсюду. Я пригласил их в дом, но они отказались. Лицо незнакомца выплыло из темноты: мне почудилось свечение вокруг него. Сухопарый мужчина, довольно молодой; его невидящие глаза сверкали, как изумруды, и смотрели сквозь меня куда-то в будущее, столь чудовищное, жестокое и мучительное, что он не мог оторвать взгляда.

– Боюсь, в вашем доме уже установили микрофоны, – сказал он. – И даже если еще нет, лучше вести себя так, будто нацисты могут подслушать наш разговор. Давайте останемся здесь, пока не обсудим дело, а потом можно зайти в дом и перекусить.

– Буду рад.

Говорил он приятным высоким голосом с легким австрийским акцентом. Представился как герр Эл. И его рукопожатие меня подбодрило. Стало ясно, что человек он обстоятельный. Его зеленый плащ с капюшоном и шляпа, довольно обычные для Германии, не вызывали никаких подозрений. Скорее они даже помогали ему укрыться от любопытных взглядов: капюшон можно было затянуть вокруг полей, и лицо оказывалось в тени. Мне он показался знакомым; скорее всего, мы когда-то встречались, возможно, в Миренбурге.

– Предполагаю, вы пришли принять меня в общество Белой Розы? – я обогнул декоративный кустарник. – Чтобы вместе бороться с Гитлером?

– Мы определенно пришли сюда, чтобы помочь вам бороться с Гитлером, – ответила девушка. – Ибо вы, граф Улрик, самой судьбой предназначены для того, чтобы исполнить определенную роль в этой борьбе.

Мне показалось, что и с ней я когда-то встречался. Ее экстравагантный костюм меня удивил – на улицах обычного германского городка он, скорее всего, привлекал к ней нежелательное внимание. Хотя, возможно, она пришла с какого-нибудь праздника или карнавала. Или, наоборот, собиралась туда после встречи.

– Вероятно, вам уже известно, что вчера ко мне приезжал мой кузен Гейнор. Правда, он решил германизировать свое имя и теперь зовется Паулем фон Минктом. И стал нацистом, хотя отрицает это.

– Как и многие другие, Гейнор считает, что Гитлер с соратниками помогут укрепить его собственную власть. Он не осознает, насколько Гитлер и его окружение увлечены властью и даже пристрастились к ней. Они жаждут ее гораздо сильнее, чем обычные люди. Ни о чем другом и думать не могут. Постоянно плетут интриги, пытаются выиграть и оказаться впереди всех, а большинство из нас о существовании этой игры даже не подозревает.

Он говорил с учтивостью венского космополита времен Франца Иосифа. Для меня герр Эл олицетворял жизнеутверждающее прошлое, времена не столь циничные, как нынешние.

Девушка своего лица так и не открыла, я не разглядел и ее глаз за дымчатыми очками. Как она вообще могла что-то видеть в быстро сгущавшихся сумерках, осталось для меня загадкой. Девушка присела на старинную каменную скамью и слушала затихающие голоса птиц. А в это время мы с герром Элом медленно прогуливались мимо клумб, где уже проклюнулись первоцветы. Он задавал мне самые простые вопросы, в основном о детстве и семье, и я с радостью отвечал. Понимал, что члены Белой Розы проявляют осторожность. Если в их ряды проберется хоть один информатор, то гильотина – это лучшее, на что они могут рассчитывать.

Он спросил меня, чего я надеюсь достичь, вступив в общество. Я ответил, что моя главная цель – свержение Гитлера. Тогда он спросил, как я думаю, поможет ли это избавиться от нацистов, и мне пришлось признать, что не поможет.

– Тогда каким образом мы сможем победить нацистов? – герр Эл остановился у статуи, изъеденной временем настолько, что ее лица было уже не различить. – Оружие? Лозунги? Пассивное сопротивление?

Он будто пытался отговорить меня, намекая, что тайное общество вряд ли может повлиять на ситуацию.

Я ответил не задумываясь:

– Положительный пример, что же еще?

Должно быть, ему понравился мой ответ.

– Именно этим большинство из нас и занимается, – кивнул он. – А еще мы помогаем людям бежать. Как бы вы смогли проявить себя в этом качестве, граф Улрик?

– Могу предложить свой дом. В нем немало потайных мест. Я мог бы прятать беженцев. Или, например, хранить радиостанцию. Очевидно, мы смогли бы переправлять людей в Польшу или в Гамбург. Дом расположен очень удобно, почти на границе. Но я, разумеется, предлагаю все это по своей наивности. Какое бы задание вы мне ни поручили, я обязательно его исполню.

– Надеюсь на это, – сказал он. – Снова хочу напомнить, что в вашем доме небезопасно. Им уже заинтересовались нацисты. И вами тоже. И кое-чем еще…

– Полагаю, моим старым почерневшим клинком.

– Именно. И чашей?

– Поверьте мне, герр Эл, о чаше они спрашивали, но я понятия не имею, что они имели в виду. В Беке нет легендарного Грааля. А если бы был, то мы не скрывали бы наше достояние!

– Точно так, – пробормотал герр Эл. – Не думаю, что чаша у вас. Но меч очень важен. Он не должен им достаться.

– У него есть какое-то символическое значение, о котором я не знаю?

– Значение этого конкретного клинка, граф Улрик, почти безгранично.

– Мне говорили, что он может обладать некоей силой, – произнес я.

– Несомненно, – согласился он. – Некоторые даже верят, что у него есть душа.

Мне стало не по себе от того, что наш разговор перешел в мистическое русло, и я попытался сменить тему. Еще похолодало, и я озяб.

– Моим вчерашним гостям, что уехали на рассвете, души как раз не доставало. Они продали ее нацистам. Как вы считаете, Гитлер долго продержится? Я думаю, его свергнут его же соратники. Они уже поговаривают о предательстве.

– Не следует недооценивать слабого человека, который всю свою жизнь мечтал о власти и стремился к ней. К несчастью, он не способен пользоваться властью, но считает, что чем ее больше, тем проще с ней справиться. Мы, граф Улрик, имеем дело с разумом типичного душевнобольного. Это выходит за рамки нашего опыта, мы пытаемся понять его больную логику и принять ее. Придаем его поступкам смысл, видим в них мотивы, исходя из нашего разумения. Но мотивы его, дорогой граф, примитивны. Дики и нецивилизованны. Базовые, животные, первобытные инстинкты, не облагороженные человечностью, его цель – выжить любой ценой, умереть последним.

С высоты моего пуританского образования это объяснение показалось мне несколько мелодраматичным.

– Это же правда, что некоторые последователи называют его «Адольф Счастливчик»? – спросил я. – Разве он не обычный мерзкий уличный крикун, только по случайности доросший до поста канцлера? Разве он не повторяет простые банальности, какими набиты головы всех австрийских мелких буржуа? Именно потому он так и популярен.

– Согласен с вами, его идеи действительно отражают помыслы мелких лавочников, но они раздуты благодаря его психопатической одержимости. Даже слова Иисуса можно свести к сентиментальной банальности, граф Улрик. Кто может объяснить гениальность или хотя бы распознать ее? Мы судим людей по поступкам, по их достижениям. И не в первый раз. Низкорослый корсиканский полковник тоже появился из ниоткуда. Успешные революционеры не представляют собой ничего особенного, но считают себя поборниками добродетели. Крестьяне поддержали Ленина лишь потому, что надеялись: он вернет царя на трон.

– Значит, вы не верите в избранников судьбы, герр Эл?

– Напротив. Верю в то, что время от времени мир порождает чудовищ, что выражают либо самые лучшие, либо самые худшие его чаяния. Время от времени чудовище выходит из-под контроля, и некоторым из нас, как бы мы ни назывались, приходится с ним сражаться, чтобы если не убить, то хотя бы ранить. И не всегда мы сражаемся с помощью ружей и клинков. Порой пускаем в ход слова и избирательные бюллетени. Они столь же действенны, как и оружие. Ибо главная наша задача состоит в том, чтобы народ понял, что движет его вождями. Именно так и происходит в странах с развитой демократией. Но когда демократию запугивают и силой склоняют к мракобесию, она хиреет. И на сцену выходят люди, подобные Гитлеру. Народ довольно скоро начинает понимать, что его слова и действия не соответствуют интересам большинства, перестает его поддерживать, но в этот самый момент он делает последний прыжок в попытке ухватить власть. Благодаря удаче или хитрости он становится во главе великой цивилизованной нации, которая так и не осознала истинной жестокости войны и не хочет осознавать эту реальность. Я считаю, что Гитлер олицетворяет демоническую агрессию народа, утопающего в собственном идеологическом догматизме.

– А кто же тогда воплощает ангельские качества народа, герр Эл? Коммунисты?

– В основном невидимые силы, – со всей серьезностью ответил он. – Обычные герои и героини отвратительной войны между развращенным Хаосом и выродившимся Порядком, в то время как мультивселенная угасает, а ее жителям не хватает воли или, возможно, средств, чтобы помочь ей возродиться.

– Довольно мрачная перспектива. – Я был воодушевлен, узнав его философские взгляды, которые охотно обсудил бы за стаканом-другим пунша. Настроение мое улучшилось, и я предложил гостям незаметно войти в дом и задернуть шторы, прежде чем слуги зажгут лампы.

Мужчина взглянул на бледную юную «Диану», которая так и не сняла очков; кажется, она была не против. Мы поднялись по лестнице на веранду и, открыв застекленную дверь, вошли в кабинет, я задернул тяжелые бархатные шторы и зажег керосиновую лампу на письменном столе.

Мои гости с удивлением разглядывали забитые книгами полки, папки с документами, карты и старинные тома, лежащие повсюду. Горящая лампа окрасила все золотистым теплым светом, усиливая контраст и отбрасывая на стены библиотеки тени гостей, которые колыхались с удивительной грацией, когда те переходили от полки к полке. Сложилось впечатление, что книг они не видели давным-давно. Они пробегали пальцами по корешкам привлекших их внимание томов с такой жадностью, что я чувствовал, будто накормил голодающих. Но даже рассматривая книги, они продолжали расспрашивать меня, будто пытались определить границы моих интеллектуальных способностей. Наконец они удовлетворились и попросили показать им Равенбранд. Я едва не отказал, стремясь защитить свое сокровище. Но гостям я доверился. Они не враги мне и не желали зла.

Преодолев страх предательства, я повел их в подвал, в коридоры – они выходили далеко за пределы фундамента и, по легенде, вели в другие таинственные миры. Однако самым таинственным миром, что мне удалось отыскать, оказалось естественное углубление в камне, холодное и сухое; именно там я и хранил Ворон-меч, нашу древнюю реликвию. Я наклонился и разобрал камни, из которых была сложена стенка, сунул руку в дыру и достал выполненный на заказ футляр. Положил его на старый карточный столик посреди пещеры, вытащил ключ на цепочке и открыл футляр.

Как только я откинул крышку, чтобы показать клинок гостям, в воздухе возникло странное движение; меч начал бормотать и, наконец, запел, словно слабоумный старик. На малый миг я был ослеплен, но не светом, а вспышкой тьмы – она охватила клинок и исчезла. Я моргнул, пораженный странным феноменом, и мне вдруг почудилось, что у стены напротив стоит человек. Такого же роста и телосложения, как и я сам, он смотрел на меня, и красноватые глаза на белом лице светились гневом и насмешкой.

Видение исчезло так же неожиданно, как появилось. Я вынул из футляра огромный меч – двуручный, но с ним можно было управляться и одной рукой. Протянул рукоять герру Элу, но тот решительно отказался, словно опасался даже прикоснуться к нему. И девушка тоже отпрянула от клинка. Через несколько мгновений я положил его обратно в футляр и вернул на место.

– Похоже, в присутствии незнакомцев он ведет себя по-другому, – сказал я, стараясь хоть чем-то объяснить взволновавшее меня происшествие.

Я так до конца и не понял, что случилось, но не хотел верить в то, что меч обладает сверхъестественными способностями. Со сверхъестественным лучше всего встречаться раз в неделю, в компании прихожан местной церкви, слушая добрую проповедь нашего пастора. Я было подумал даже, что незнакомцы разыграли меня, но не заметил с их стороны ни подвоха, ни легкомысленного отношения. Им не слишком-то хотелось приближаться к клинку. Похоже, они тоже ощутили страх или почувствовали нечто странное.

– Это и есть Черный меч, – сообщил герр Эл лучнице. – И вскоре мы узнаем, осталась ли у него душа.

Я, должно быть, невольно поднял брови, услышав это. Мужчина, кажется, улыбнулся.

– Полагаю, вы посчитали мои слова несколько странными, граф Улрик. Прошу прощения. Я так привык говорить символично, используя метафоры, что иногда забываю обычную речь.

– Об этом мече я слышал и не такое, – ответил я. – Особенно от человека, чьи предки его, скорее всего, и выковали. Вы знаете фон Ашей?

– Знаю лишь, что они оружейники. Они до сих пор живут в Беке?

– Здесь жил старик фон Аш, он уехал в самом начале войны. Сказал, ему нужно совершить важное путешествие.

– И вы его ни о чем не расспрашивали?

– Это не в моих правилах.

Мужчина кивнул. Мы вышли из подвала и поднялись по узкой кривой лестнице – она выходила в коридор, заканчивающийся дверью и еще парой пролетов ступеней; только наверху дышать стало полегче.

Вся эта сцена слишком уж напоминала оперу Вагнера, на мой вкус чересчур мелодраматичную, так что я обрадовался, когда мы вернулись в кабинет, и гости начали снова рассматривать книги, ни на секунду не прерывая нашего странного разговора. Не сказать, что они вели себя невежливо, скорее, не скрывали любопытства. Я не сомневался в том, что любопытство и привело их сюда – оно и желание помочь человечеству. Герр Эл поразился, увидев первое издание книги Гриммельсгаузена. Он сказал, что «Похождения Симплициссимуса» – его любимая книга, и поинтересовался, знаком ли я с этим периодом.

Не больше других, ответил я. Личная преданность фон Беков, как и многих иных семей, претерпела изменения в процессе Тридцатилетней войны: сначала они воевали на стороне протестантов, затем переметнулись к католикам. Должно быть, в этом и заключается природа войны?

Гость упомянул дошедший до него слух о том, что мой предок и тезка оставил о том времени мемуары. Они упоминались в неких монастырских записях. Нет ли у меня копии этих мемуаров?

Я ответил, что никогда о них не слышал. Самые известные воспоминания оставил другой мой предок, шалопай и повеса Манфред, который утверждал, что отправился в далекие земли на воздушном шаре и там с ним случились невероятные приключения. Все остальные родственники стыдились его. Его записки сохранились до сих пор, насколько мне известно, написаны они на ломаном английском, но даже их кто-то хорошенько отредактировал. В оригинале же все было до того несуразно и фантастично, что рассказ не вызывал ни малейшего доверия. Даже англичане, которым такое обычно нравится, не слишком поверили моему предку. В нашей скучной семье иногда появляются весьма своеобразные типы. Конечно же, говоря так, я имел в виду и свою странную внешность.

– Несомненно, – отозвался герр Эл, принимая бокал с коньяком. Девушка от предложения выпить отказалась. – Мы и теперь живем в обществе, которое пытается искоренить все различия и требует унификации вопреки действительности. Из людей с прочищенными мозгами хорошие правители не получаются. Не считаете ли вы, граф Улрик, что нам нужно культивировать разнообразие и ценить его, пока у нас есть такая возможность?

Я не чувствовал враждебности по отношению к гостям, но все-таки разочаровался, поняв, что и им что-то от меня нужно.

Неожиданно девушка, которая так и не сняла капюшон и темные очки, что-то пробормотала своему высокому спутнику; он тут же отставил недопитый стакан, они засобирались и торопливо шагнули к стеклянным дверям, ведущим на веранду.

– Один из нас скоро свяжется с вами. Но помните: вы в большой опасности. Они сохранят вам жизнь до тех пор, пока не найдут меч. Не бойтесь, граф, вы еще послужите Белой Розе.

Они растворились в темноте, спустившись с веранды. Я вышел наружу, чтобы глотнуть чистого ночного воздуха. Взглянул в сторону моста и, кажется, снова увидел бегущего белого зайца. На малый миг мне показалось, что над его головой мелькнул белый ворон. Но ни мужчины, ни девушки я так и не заметил. Наконец я потерял всякую надежду, что вновь увижу зайца и птицу, вошел внутрь, закрыл двери и задернул тяжелые шторы. Этой ночью во сне я опять летал на драконе. Но на этот раз все было мирно. Я парил над тонкими башнями и минаретами фантастического города, сверкающего разноцветными огнями. И даже знал его название. Знал, что здесь мой дом.

Но одного взгляда хватило, чтобы сердце мое наполнилось горечью и тоской; я приказал дракону повернуть назад, и он полетел над водами темного, бесконечного океана. К огромному серебристо-золотому лунному диску на горизонте.

Рано утром меня разбудили звуки работающего мотора. Накинув халат и подойдя к окну, я увидел, что перед домом стоят три автомобиля. Весьма официального вида. Два легковых «мерседеса» и черный полицейский автобус. Сцена показалась до банальности знакомой. Вне всяких сомнений, они приехали, чтобы арестовать меня. Или просто напугать, что тоже возможно.

Я хотел уйти через черный ход, но затем представил, как унизительно будет, если меня задержат полицейские, стоящие у дверей. В коридоре раздавались голоса. Они не кричали, просто требовали, чтобы слуги разбудили меня.

Я вернулся в свои покои и, когда вошел слуга, сказал ему, что скоро спущусь. Умылся, побрился и привел себя в порядок, надел армейскую форму и спустился в холл, где меня ожидали два гестаповца – в гражданской одежде, но в одинаковых кожаных пальто. Все остальные, кто приехал с ними, как я и предполагал, видимо, окружили дом.

– Доброе утро, господа, – сказал я, спустившись с лестницы. – Чем могу служить?

Банальная фраза, но отчего-то весьма уместная в данной ситуации.

– Граф Улрик фон Бек?

Говоривший побрился не так успешно, как я. Щеки его покрывали мелкие порезы. Его смуглолицый товарищ выглядел моложе и слегка нервничал.

– Это я. А вы, господа…

– Я лейтенант Бауэр, а это сержант Стифтунг. Нам стало известно, что вы храните у себя имущество, принадлежащее государству. Мне приказано, граф, принять у вас данный предмет либо привлечь вас к ответственности за ненадлежащее хранение. Например, если предмет был утерян, то вам как лицу материально ответственному придется понести наказание. Поверьте, граф, мы не хотим причинить вам неудобства. Так что, надеюсь, быстро придем к удовлетворительному решению данного вопроса.

– То есть либо я должен отдать вам фамильную реликвию, либо вы меня арестуете?

– Как вы понимаете, граф, мы в любом случае должны решить вопрос удовлетворительно. Вы предпочитаете сделать это за колючей проволокой концентрационного лагеря или в комфортабельных условиях вашего дома?

Я потерял терпение, выслушивая эти саркастические угрозы.

– Полагаю, в лагере компания окажется лучше, – сказал я.

И не успел я позавтракать, как меня задержали, надели наручники и посадили в автобус с такими жесткими сиденьями, что, пока мы ехали по старой дороге, ведущей из Бека, при каждом толчке я едва не оказывался на полу. Ни криков. Ни угроз. Ни брани.

Очень плавный переход. Еще минуту назад я был свободен и сам решал свою судьбу, а теперь стал заключенным и не владел даже собственным телом. Реальность накатила очень быстро, даже автобус не успел остановиться, мне приказали, уже не так вежливо, выйти наружу, в холодный дворик. Возможно, это был двор старого замка или чего-то другого, что они превратили в тюрьму. Разбитые стены, выщербленный булыжник. Место, по всей видимости, давно забросили. По верху стены бежала новая колючая проволока и была установлена пара крытых башенок с автоматчиками. Я едва стоял на ногах; меня протащили через арку, по грязным туннелям, и вывели в большой двор, полный наскоро сколоченных бараков, построенных для беженцев во время войны. Я понял, что меня привезли в концентрационный лагерь среднего размера, видимо, ближайший к Беку. Я не представлял, как он назывался, меня тащили от одной двери к другой, привели в главное здание и поставили перед офицером, регистрировавшим вновь прибывших. Вся эта ситуация нравилась ему не больше моего. Я ведь стоял перед ним в военной форме со знаками отличия и не слишком соответствовал образу политагитатора или иностранного шпиона. Я решил, что предстану перед ними именно в таком виде, чтобы они увидели всю абсурдность своего режима.

Он сообщил, что меня подозревают в политической деятельности, угрожающей имуществу и безопасности государства, и поэтому «временно задержали». Мне не предъявили обвинений, но и не разрешили защищать себя. Да в этом и смысла не было. Все, кто принимал участие в грязном фарсе, знали, что это всего лишь спектакль, что нацисты стоят выше закона, который они открыто презирают – точно так же, как презирают христианство со всеми его заповедями.

Мне оставили форму, но отобрали кожаные ремни.

После этого отвели вглубь здания и закрыли в маленькой комнате, размером с монашескую келью. Здесь я должен был дожидаться, когда придет моя очередь и меня вызовут на допрос.

Я уже подозревал, что допрос пройдет не в такой дружеской обстановке, как разговор с князем Гейнором и гестаповцами.

Глава четвертаяЛагерная жизнь

Писатели много лучше меня испытали ужасы и муки гораздо более худшие, чем те, что выпали в лагере на мою долю. Я, можно сказать, оказался в привилегированном положении по сравнению с бедным господином Фельдманом, с которым сидел в одной камере в то время, когда гестаповцы и громилы из СА были заняты «выбиванием» признаний.

Военная форма пропала в первый же день. Меня отправили в душ, и, вернувшись, я обнаружил только полосатую тюремную робу, слишком тесную и короткую, к ней был пришит красный треугольник «политического». Выбора мне не оставили. Одевался я под издевательское улюлюканье и непристойные выкрики охраны, напомнившие мне о печально известных наклонностях их вождя Рёма. Я никогда не предполагал, что мне придется пережить подобный страх и убожество, но ни на секунду не пожалел о своем решении. Их жестокость даже укрепила меня. Чем хуже ко мне относились, чем чаще я становился мишенью их издевательств, тем больше утверждался в том, насколько важна наша фамильная реликвия для нацистов. Сам факт, что люди, обладающие такой властью, стремятся получить власть еще большую, говорил о том, насколько они не уверены в себе.

Их убеждения были оправданиями изгоев, трусов и неудачников. Подобные убеждения не годятся для тех, кто собирается встать во главе государства. Жестокость нацистов с каждым днем лишь усиливалась, поскольку их вождь и его приспешники все больше боялись сопротивления, даже малейшего. И это означало, что они крайне уязвимы.

Первый допрос оказался весьма жестким и полным угроз, но физически я почти не пострадал. Думаю, они хотели, чтобы я «прочувствовал» все ужасы лагерной жизни и размяк. Другими словами, я мог бы найти выход из этого ада, если бы усвоил урок, который мне преподали. И я его усвоил.

Нацисты уничтожали все устои демократии и утвержденного закона, которые они использовали, чтобы дорваться до власти. Но без этих устоев власть их могла удержаться лишь за счет постоянно растущего насилия. Такого, которое, как показывает история, в конце концов уничтожает самое себя. Иногда парадокс является самым обнадеживающим качеством мультивселенной. Весь мой прошлый опыт привел к одной радостной мысли, что Бог и сам является парадоксом.

Как относительно привилегированного узника концлагеря Заксенбург меня поселили в камере, расположенной в замке, где во время Великой войны содержались военнопленные; с тех пор там мало что изменилось. К нам, «внутренним» заключенным, относились не так плохо, кормили получше и позволяли передавать письма на волю, к тем же, кто содержался «снаружи», в бараках, применяли самые варварские методы, их регулярно убивали за малейшие нарушения режима. «Внутренним» постоянно угрожали, что их отправят «наружу», если они не будут вести себя как следует.

Поместите немца туда, где он будет ежедневно испытывать ужасы и несчастья, угрожайте ему расправой, убивайте и пытайте у него на виду других узников, и, если можно сбежать, он обязательно сбежит.

В философию.

Со временем от подобного обращения ваши чувства, рассудок и, вероятно, душа перестанут функционировать. Они больше не смогут воспринимать то, что творится вокруг. И вы превратитесь в зомби.

Но даже зомби хоть что-то понимают и ощущают, пусть и становятся лишь слабым отзвуком собственной личности, наделенным шепотом щедрости и проблеском сочувствия.

Сложнее всего сохранить в себе гнев, который может еще хоть как-то поддержать. Отдельные зомби внешне вполне напоминают людей. Они говорят. Вспоминают. Философствуют. Но не способны ни на гнев, ни на отчаяние. Это самые идеальные заключенные.

Полагаю, что мне повезло оказаться в одной камере с Гансом Хелландером, журналистом, чьи статьи я читал в берлинской прессе. По какой-то бюрократической случайности, когда камеры переполнились, к нам посадили и Эриха Фельдмана – он написал книгу «Генри Гримм» и из-за этого получил вместо желтой звезды Давида красную нашивку «политического».

Трое философствующих зомби. Двое нар, баланда, что мы делили как могли. Иногда нам перепадали посылки от иностранных волонтерских организаций, которым еще позволяли работать в Германии. Мы стали товарищами по несчастью, подобное братство все трое до этого испытывали лишь в окопах. Сквозь стены замка и из наружных бараков до нас доносились леденящие душу вопли, треск выстрелов и другие не менее тревожные звуки – их не всегда удавалось распознать. Сон не приносил ни отдыха, ни избавления. В самых мирных снах я видел зайца-беляка; он бежал по снегу, оставляя кровавые следы. А еще мне снились драконы, мечи и могучие армии. Любой фрейдист сказал бы, что это классический случай. Наверное, так и было, но сны казались мне гораздо более реальными и яркими, чем сама жизнь.

И, кажется, в этих снах я начал видеть самого себя. Фигуру, которая почти всегда находилась в тени, и лицо тоже пряталось в тени, избавляя меня от неподвижного, пристального взгляда рубиновых глаз. Тусклых глаз, видевших намного больше, чем мне хотелось бы знать. Может, я смотрел на себя в будущем?

Почему-то мне казалось, что этот двойник – мой союзник, но при этом я очень боялся его.

Когда приходила моя очередь лечь на нары, я засыпал мгновенно. Впрочем, заснуть я мог даже на жестком полу камеры.

Охрана состояла из штурмовиков и обычной тюремной обслуги, и она изо всех сил старалась придерживаться старых правил и следить, чтобы к нам относились как должно. Получалось не очень, но иногда к нам допускали врача, а одного даже отправили домой к семье.

Мы знали, что находимся на привилегированном положении. В одном из лучших лагерей в стране. Который лишь слегка напоминал такие фабрики смерти, как Освенцим, Треблинка, Дахау и другие, и, конечно же, все это происходило задолго до того, как нацисты поставили себе целью окончательно решить еврейский вопрос.

Я понятия не имел, что мой «урок» только начинается. Примерно через два месяца мучений меня вызвал гауптштурмфюрер СА Хан, которого мы все боялись, особенно когда его сопровождали два ублюдка, Фрици и Франци, один высокий и тощий, а другой – толстый коротышка. Они напоминали героев детских стишков. Хан же выглядел как большинство офицеров СА: опухшее лицо, щетка усов, нос-кнопка и двойной или даже тройной подбородок. Единственное, чего ему не хватало, чтобы походить на своего вождя Рёма, так это отвратительного шрама на лице и хищнических наклонностей, зная о которых, люди прятали своих сыновей, когда банда Рёма приезжала в город.

Я шел зажатый между Фрици и Франци по лестницам, тоннелям и коридорам, пока они не привели меня в кабинет коменданта, где уже ожидал майор Хаусляйтер, законченный алкоголик, которого выгнали бы из любой приличной армии пинком под зад. Со времен нашей первой встречи, когда он устыдился при взгляде на меня, я видел его лишь на расстоянии.

Теперь он совсем разнервничался. Что-то, видимо, случилось, но нечто подсказывало мне: Хаусляйтер узнает, что же на самом деле произошло, самым последним. Он сообщил: меня выпускают по «гуманитарным соображениям» на поруки моего кузена, уже майора фон Минкта, на «испытательный срок». Посоветовал не совать свой нос куда не следует и сотрудничать с теми, кто желает мне лишь добра. Предупредил: если я вернусь обратно в Заксенбург, то привилегий у меня больше не будет.

Кто-то принес мою одежду. Вне всяких сомнений, Гейнор или его подручные привезли ее из Бека. Рубашка и костюм висели на мне, как на вешалке, но я одевался очень тщательно, завязал шнурки на ботинках, долго возился с узлом галстука, чтобы выглядеть как можно лучше при встрече с кузеном.

Фрици и Франци проводили меня во двор замка. Князь Гейнор ждал у автомобиля. Клостергейм с ним на этот раз не приехал, но водитель был все тот же.

Гейнор вскинул руку в нелепом приветствии, позаимствованном из американских исторических фильмов о Древнем Риме, и поздоровался.

Я молча сел в автомобиль, улыбаясь сам себе.

Пока мы выезжали из тюремных ворот, Гейнор спросил, чему я улыбаюсь.

– Просто смешно, что вы готовы так долго участвовать в этом фарсе. И тебе, похоже, не стыдно.

Он пожал плечами.

– Почему бы не подражать чему-то абсурдному? Это же очень просто. Особенно когда весь мир – сплошной абсурд.

– Некоторым заключенным концлагеря совсем не до юмора, – ответил я. В тюрьме я познакомился с журналистами, врачами, юристами, учеными и музыкантами, и с большинством из них обошлись грубо и жестоко. – Мы наблюдаем, как выродки и дикари разрушают культуру, потому что не в состоянии ее понять. Фанатизм стоит наравне с законом и политикой. Упадок и возвращение к варварству хуже, чем в Средневековье, поскольку идеи того времени вдруг стали истинами нашего. Они же явно лгут, утверждая, что шестьсот сорок тысяч евреев контролируют все население. Каждый немец знает хотя бы одного «хорошего» еврея, а это значит, что хороших евреев в нашей стране – шесть миллионов. Что, в свою очередь, означает, что хороших евреев гораздо больше, чем плохих. А Геббельс всё думает, как бы решить эту проблему.

– Уверен, в свое время он ее обязательно решит, – пробормотал Гейнор, снял фуражку и расстегнул мундир. – Лучшая ложь – та, в которой есть доля правды. Даже для самых понятливых из нас знакомая ложь звучит практически как истина. Знаешь, главное – придумать подходящую историю и правильно ее преподнести, и тогда все получится…

Должен признаться, что весенний воздух меня освежил, и я наслаждался поездкой в Бек. Не хотел, чтобы она закончилась, опасаясь того, что обнаружу дома. Гейнор спросил, как мне понравилось в лагере, а после этого почти ничего не сказал до самого конца. Держался он уже не так уверенно, как в последнюю нашу встречу. Возможно, он что-то пообещал своим хозяевам, но не смог сдержать слова.

В сумерках мы подъехали к воротам Бека и остановились у главной двери. В доме стояла непривычная темнота. Я спросил, куда подевались слуги. Мне ответили: все уволились по собственному желанию, когда поняли, что работали на предателя. А один из них даже умер от стыда.

Я спросил, как его звали.

– Кажется, Рейтер.

Ко мне возвратились прежние чувства. Я пал духом. Рейтер! Мой старейший и самый верный слуга. Наверное, они убили его во время допроса.

– Это в свидетельстве о смерти написано, что он умер от стыда?

– Разумеется, официальная причина – сердечный приступ. – Гейнор ступил во тьму и открыл передо мной дверцу автомобиля. – Уверен, такие сообразительные парни, как мы с тобой, обойдутся и без слуг.

– Ты что, остаешься?

– Естественно, – ответил он. – Тебя же выпустили на поруки.

Мы поднялись по ступенькам. На двери висел амбарный замок. Гейнор позвал водителя, чтобы тот открыл дверь. Затем мы вошли в дом, в нос ударил густой запах сырости, запущенности и кое-чего похуже. Ни газа, ни электричества, но водитель разыскал свечи и керосиновые лампы; в их свете я попытался разглядеть, что осталось от моего дома.

Его разграбили.

Все мало-мальски ценное пропало. Картины, висевшие на стенах, исчезли. Вазы. Безделушки. Библиотека! Все остальные вещи, разбитые и разорванные, валялись там, куда их побросали молодчики Гейнора. Ни одна комната в доме не уцелела. А там, где эти гады не нашли ничего ценного, они мочились и справляли нужду прямо на полу. «Теперь только огонь может очистить эту скверну», – думал я.

– Полиция не слишком аккуратничала во время обыска, – легкомысленно отметил Гейнор. В свете керосиновой лампы черты его казались резкими, почти демоническими. Темные глаза светились отвратительным удовлетворением.

Я давно научился сдерживать свои порывы, да и чувствовал себя слишком слабым, чтобы броситься на него с кулаками, но как же сильно мне этого хотелось. Гнев вновь разгорелся во мне, как ни странно, воз вращая к жизни.

– Значит, ты устроил эту мерзость? – спросил я.

– Боюсь, во время обыска я находился в Берлине. Клостергейм со своими людьми закончил все до того, как я вернулся. Конечно же, я отчитал их.

Он и не ждал, что я ему поверю. И тон его оставался все таким же издевательским.

– Без сомнения, вы искали меч.

– Точно так, кузен. Твой знаменитый меч.

– Знаменитый среди нацистов, – отбрил я, – а не среди цивилизованных людей. Насколько я понимаю, вы ничего не нашли.

– Ты хорошо его спрятал.

– Или, возможно, его просто не существует.

– Нам приказали разрушить этот дом, если нужно, разобрать по кирпичику, пока от него не останутся одни руины. Ты можешь спасти его, кузен. И спасти себя. Проведешь свою жизнь в уюте и довольстве, как почетный гражданин Третьего рейха. Разве ты не этого жаждешь, кузен?

– Абсолютно нет. Я и теперь вполне доволен, в тюрьме намного лучше, чем в окопах. И компания хорошая. А жажду я вещей гораздо более всеобъемлющих. И, вероятно, недостижимых. Мира, где образованные люди вроде тебя осознают свою ответственность по отношению к своему народу, а важные вопросы решаются после публичных обсуждений, на основе фактов, без фанатизма и грязных лозунгов.

– Что? В Заксенбурге тебе так и не объяснили, насколько глуп твой ребяческий идеализм? Возможно, пришло время для Дахау или какого-нибудь другого лагеря, где будет уже не так удобно, как в твоих чертовых окопах. Улрик, неужели ты не понимаешь, что эти окопы и для меня кое-что значили? – Издевательский тон вдруг исчез. – И я видел, как умирают люди с обеих сторон, как им лгут и угрожают. И ради чего? Они отдали все просто так. Ни за что. Ни за что. Ни за что! И после всего, как ты видел это ничто, ты еще удивляешься, что я стал циником и понял, что в будущем нас тоже ничего не ждет.

– Можно осознать это и решить, что мы все равно можем устроить жизнь на Земле. При помощи терпимости и доброй воли, кузен.

Он расхохотался. Обвел рукой в перчатке мой разоренный кабинет.

– Ну-ну, кузен. Нравится, до чего тебя довела твоя добрая воля?

– Зато благодаря ей у меня осталось самоуважение и достоинство.

Прозвучало весьма самодовольно, но я понимал, что другого шанса высказаться у меня, возможно, не будет.

– Ах, мой милый Улрик. Ты же видел, как все это закончится. Мы будем корчиться в грязных канавах, пытаясь запихнуть кишки внутрь, и визжать, как перепуганные крысы. Будем карабкаться по трупам друзей ради замусоленной хлебной корки. Или еще хуже. Мы ведь с тобой видели вещи и похуже.

– Или, возможно, все будет лучше. Некоторые, между прочим, видели и чудеса. Ангелов Монса, например.

– Бредни. Преступные бредни. Мы не можем убежать от истины. И нам придется жить как получится в этом жутком мире. Я не солгу, кузен, если скажу, что сегодня Германией правит сатана. Он правит повсюду. Неужели ты не заметил? В Америке, где по первому желанию вешают негров и ку-клукс-клан назначает губернаторов штата. В Англии, где беженцев из Индии убивают и сажают тысячами, а ведь они наивно надеялись, что у них те же самые права, как и у остальных граждан империи. Во Франции. В Италии. Во всем цивилизованном мире, который подарил нам величайшую музыку, литературу, философию и изощренную политику. Ну и каковы результаты этой цивилизованности? Газовые атаки? Танки? Боевые самолеты? Если тебе кажется, что я отношусь к тебе с презрением, то лишь потому, что ты до сих пор веришь во все эти бредни. Я уважаю лишь тех, кто, подобно мне, видит правду такой, какая она есть, и старается сделать все, чтобы жизнь их не рухнула из-за бессмысленных принципов или благородных идеалов. Именно эти идеалы могут привести нас к очередной войне и к той, что последует за ней. Нацисты правы. Жизнь – жестокая борьба. И нет ничего реальней этого. Ничего.

Он меня позабавил. Мысли его показались мне бесполезными и глупыми, исполненными жалости к самому себе. Логика слабого, в своей гордыне считающего себя гораздо сильнее, чем он есть на самом деле. Я повидал таких, как он. Свои личные неудачи они оправдывали, обвиняя во всем другой класс, правительство, расу или страну.

Самые отчаянные пытались обвинять Вселенную в своей неспособности стать героями, какими они себя представляли. Жалость к себе превращалась в агрессию, силу весьма непредсказуемую и недостойную.

– Твоя самооценка, похоже, растет, по мере того как ты теряешь самоуважение, – заметил я.

По привычке он замахнулся кулаком, намереваясь ударить. Но я посмотрел ему прямо в глаза, и рука повисла; он отвернулся.

– Ох, кузен, как же мало ты смыслишь в человеческой жестокости, – прошипел он. – Надеюсь, тебе не придется испытать ее на себе. Просто скажи мне, где ты спрятал меч и чашу.

– Я ничего не знаю ни о чаше, ни о мече, – ответил я. – Ни о клинке-близнеце, если на то пошло.

Я подошел к самой границе лжи и не хотел ее пересекать. Моя честь требовала, чтобы я остановился. Гейнор вздохнул, нервно постукивая ногой по старому паркету.

– Куда же ты мог его спрятать? Мы обнаружили футляр. Вне всяких сомнений, там, где ты его оставил. В подвале. Его мы обыскали в первую очередь. Каким наивным нужно быть, чтобы хранить сокровища в подземелье! Простучали стены и нашли углубление. Но мы тебя недооценивали. Что ты сделал с мечом, кузен?

Я едва не рассмеялся вслух. Неужели кто-то стащил Равенбранд? Видимо, тот, кто не понимал его ценности. Неудивительно, что дом в таком состоянии.

Гейнор походил на волка. Глаза его продолжали рыскать по стенам и нишам. Он нервно ходил по комнате, не прекращая говорить.

– Мы знаем, что меч в доме. Ты его не выносил. И своим гостям не отдавал. Так куда ты его спрятал, кузен?

– В последний раз я видел Равенбранд в футляре.

Он поглядел на меня с отвращением.

– Ну и как такой идеалист может быть таким прожженным лжецом? Кто мог достать его из футляра, кузен? Мы допросили всех слуг. Даже старик Рейтер не признался, хотя его допрашивали до тех пор, пока это не потеряло всякий смысл. Так что остаешься только ты, кузен. Его нет ни в печных трубах. Ни под полом. Ни в потайных нишах в стенах, ни в потайном ящике в буфете. Мы знаем, как обыскивать старые усадьбы. Ни на чердаке, ни на карнизах, ни на балках, ни в стенах мы так его и не нашли. Мы знаем, что чашу твой отец потерял. Выбили признание из Рейтера. Он слышал лишь одно имя – «Миггея». Тебе оно известно? Нет? Кстати, не хочешь увидеть Рейтера? Правда, ты его, возможно, не сразу опознаешь.

Держать гнев в узде больше не имело смысла, и я получил огромное удовольствие, вмазав кузену по уху, словно школьник-хулиган.

– Помолчи, Гейнор. Ты изрекаешь банальности, как злодей в мелодраме. Что бы ты ни сделал с Рейтером или со мной, я уверен: это самое мерзкое, на что способен твой мерзкий ум.

– Довольно бессмысленно пытаться мне льстить, особенно сейчас, – проворчал он, потирая ухо и продолжая мерять шагами мой разоренный кабинет. Он уже привык к грубой силе. И вел себя как взбешенная обезьяна. Пытался успокоиться, но не мог.

Наконец Гейнор немного пришел в себя.

– В верхней спальне уцелела пара кроватей. Спать будем там. Я дам тебе ночь на размышления. А затем с радостью отдам тебя на милость Дахау.

И вот в той самой спальне, где матушка родила меня и потом умерла, я уснул, прикованный наручниками к стойке балдахина, а на соседней кровати спал мой злейший враг. Мне снился невнятный пейзаж, и заяц-беляк привел меня к высокому мужчине, одиноко стоявшему на поляне. Моему двойнику. Он в упор посмотрел на меня своими красными глазами и пробормотал слова, которые я не услышал. На меня вдруг накатил такой ужас, какого я прежде не ведал. На малый миг я, казалось, увидел меч. И проснулся от собственного крика, к вящему удовольствию Гейнора.

– Ну что, пришел в себя? – он сидел на кровати, завернутый в цветастую простыню. Зрелище казалось почти неприличным. Он выбрался из постели в одном шелковом белье и позвонил. Спустя несколько мгновений явился его водитель в идеально отглаженной форме. С меня сняли наручники, протянули мне одежду в наволочке. Я постарался привести себя в порядок как можно тщательнее, пока Гейнор нетерпеливо приплясывал у единственной работающей уборной, ожидая своей очереди.

Водитель подал нам сыр с хлебом на блюде, которое, по всей видимости, сам и вымыл.

На полу я заметил крысиный помет и вспомнил, что меня ждет. Дахау. Принялся за еду. Возможно, этот завтрак последний.

– Ты его где-то закопал? – О манерах Гейнор уже не вспоминал, ему явно не терпелось со всем покончить.

Я доел сыр и радостно улыбнулся.

– Понятия не имею, где он находится. – На душе было легко, потому что лгать не пришлось. – Похоже, исчез по собственной воле. Возможно, последовал за чашей.

Кузен злобно рявкнул и поднялся. Схватился за кобуру, висевшую на ремне; увидев это, я от души рассмеялся.

– Каким же шарлатаном ты стал, Гейнор. Тебе надо в кино сниматься. Видел бы тебя сейчас герр Пабст – с радостью предложил бы тебе роль. Откуда тебе известно, лгу я или говорю правду?

– Мне приказано не допустить, чтобы из тебя сделали мученика. – Он говорил таким низким яростным голосом, что я едва мог расслышать. – Ты умрешь тихо, там, где тебя никто не увидит. И только это, кузен, сдерживает меня от того, чтобы посмотреть, как долго ты будешь держаться за правду. Ты вернешься к радостям Заксенбурга, а оттуда тебя переведут в настоящий лагерь, где знают, как поступать с подобными вредителями.

А потом он ударил меня ногой в пах и отвесил пощечину.

Я был в наручниках.

Водитель вывел меня из дома к автомобилю.

На этот раз Гейнор посадил меня рядом с водителем, а сам потягивался, курил и скалился, сидя на заднем сиденье. И больше ни разу не посмотрел мне в глаза.

Его хозяева, вне всяких сомнений, начали думать, что переоценили его способности. Даже несмотря на то, что я находился в его руках. Я надеялся, что меч забрали герр Эл, «Диана» и общество Белой Розы, чтобы использовать его против Гитлера. Моя собственная смерть и молчание все-таки не станут напрасными. Я использовал эту поездку как мог: немного поспал, съел все, что дали, снова задремал и не успел опомниться, как скоро мы въехали в ворота, оказавшись в черной тени замка Заксенбург.

Меня уже поджидали Фрици и Франци. Как только я вышел из авто, они бросились ко мне. Так рады были снова увидеть меня дома.

В ход пошли дубинки, я упал, и они отделывали мое исхудавшее тело, пока автомобиль Гейнора, взревев мотором, не исчез в ночи.

Из окна наверху раздался голос, и меня, почти потерявшего сознание, вернули в камеру. Хелландер и Фельдман попытались обработать самые серьезные раны, пока я лежал на нарах, в агонии, уверенный, что мне переломали все кости.

На следующее утро за мной не пришли. Пришли за Фельдманом. Они поняли, как можно меня сломать. Но я решил, что ни за что им не сдамся.

Фельдман вернулся без зубов. Рот его превратился в сплошную кровавую рану, и глаз навсегда закрылся.

– Ради Бога, – невнятно произнес он, еле шевеля губами, – не говори им, где меч.

– Поверь, я и не знаю, где он. Но всем сердцем желал бы взять его в руки прямо сейчас.

Невелико утешение. Утром Фельдмана снова забрали, и в коридоре он кричал, называя их подлецами и трусами. Его вернули в камеру после полудня. Сломанные ребра. Пальцы. Перебитая ступня. Он едва дышал, каждый вздох давался ему с трудом. Он сказал, чтобы я не сдавался. Что они нас не победят. Они нас не разделят.

Мы с Хелландером рыдали, пытаясь облегчить его боль. На третий день его снова забрали. Пытали так, что живого места не осталось, ни снаружи, ни внутри, и в ту ночь он умер у нас на руках. Я заглянул в глаза Хелландеру и увидел, что он в ужасе. Он понял их тактику. И кто будет следующим.

А потом, когда Фельдман испускал свой последний вздох, я вдруг заметил, что позади Хелландера стоит четкая, но бесплотная фигура – мой двойник в капюшоне. Странный альбинос с моими глазами.

В первый раз я услышал, что он говорит.

– Меч!

Хелландер заметил мой взгляд и обернулся. Я спросил, видит ли он что-то, но сокамерник лишь покачал головой. Мы положили тело Фельдмана на каменный пол и попытались сказать несколько слов в его память. Но Хелландер был из рук вон плох, а я не знал, как ему помочь. Снились мне белый заяц, двойник в плаще с капюшоном, потерянный черный клинок и девушка-лучница, которую я прозвал Дианой. Ни драконов, ни прекрасных городов. Ни армий. Ни чудовищ. Только мой двойник, который отчаянно пытается мне что-то сказать. И меч, который я почти чувствовал в руках.

Сквозь сон я услышал, как тяжело ворочается Хелландер. Спросил его, все ли в порядке. Он сказал, что все хорошо.

Утром я проснулся и увидел висящее тело; оно слегка раскачивалось в воздухе над Фельдманом.

Ему удалось сбежать, пока я спал.

Прошло еще долгих двадцать четыре часа, прежде чем охрана убрала трупы из камеры.

Глава пятаяВоенный марш

Фрици и Франци пришли за мной через пару дней. Не выводя меня из камеры, они вытащили дубинки и избили прямо на месте. Фрици и Франци любили свою работу, они были настоящими мастерами, обсуждали, как я держусь, как мое странное бледное тело реагирует на удары. Необычный цвет синяков. Они даже жаловались, что им еле удается выбить из меня крики и стоны. Впрочем, эту небольшую проблему они надеялись вскоре решить. После того как они ушли, меня посетил Клостергейм, дослужившийся до капитана СС, и предложил хлебнуть из его карманной фляжки; я отказался. Не собирался помогать ему, вдруг он решил накачать меня наркотиками.

– Прямо какая-то полоса несчастных случаев. – Он оглядел камеру. – Наверное, чувствуете себя слегка подавленным, граф?

– Ну что вы, напротив, мне не приходится общаться с нацистами, – ответил я. – Полагаю, это серьезное преимущество.

– Ваши понятия о преимуществах мне чужды. Похоже, именно они и довели вас до такого состояния. Сколько потребовалось штурмовикам, чтобы прикончить вашего друга Фельдмана? Вы, конечно, покрепче и помоложе. Так сколько им понадобилось? Три дня?

– Для триумфа Фельдмана? – спросил я. – Три дня, чтобы доказать: все, что он написал о вас, – чистая правда. Его мнение вы подтвердили полностью. Так что все, что он опубликовал, приобрело дополнительный вес. Любому писателю это бы понравилось.

– Это победа мученика. Умные люди назовут ее бессмысленной.

– Только глупцы, считающие себя умными, могут сказать такое, – отозвался я. – И мы знаем, до какой степени нелепы эти тщеславные болваны.

Я радовался, что он пришел. Ненависть к нему помогала забыть о боли.

– Еще раз говорю вам, капитан: у меня нет ни меча, ни чаши. Верьте во что хотите, но вы ошибаетесь. Я с радостью бы умер, чтобы изменить ваше мнение, но мне не нравится, когда из-за меня гибнут другие. Раз уж вы считаете, что имеете власть делать это, то примите на себя и ответственность, устраивает вас это или нет. Ибо одного без другого не бывает. И вина полностью лежит на вас.

Я отвернулся, и он тут же ушел.

Спустя несколько часов Фрици и Франци вернулись продолжить свои эксперименты. Когда я потерял сознание, мне явился двойник. Он что-то настойчиво повторял, но я не мог расслышать слов. Затем он исчез, и вместо него возник Черный меч; на стали клинка, омытой кровью, виднелись те же самые руны, но теперь они горели алым светом.

Очнувшись, я увидел, что лежу на нарах, без одежды и одеяла. Они все-таки решили убить меня. Обычный способ – замучить голодом и холодом, тогда узник ослабеет и сам загнется от инфекции, скорее всего, от пневмонии. Этот метод они применяли к тем, кто отказывался умирать от сердечного приступа. Я понять не мог, почему этот фарс до сих пор продолжается. Возможно, они просто блефуют? Не станут ведь они убивать меня, если до сих пор считают, что я могу привести их к мечу или к чаше.

Однажды ко мне в камеру пришел майор Хаусляйтер. С ним был Клостергейм. Майор, думаю, пытался меня урезонить, но надрался так, что лыка не вязал. Клостергейм напомнил мне, что его терпение закончилось, и снова принялся угрожать самым нелепым образом. Чем можно угрожать проклятому? Я ослабел настолько, что даже не мог ему ответить. Лишь улыбнулся разбитыми губами.

Наклонился вперед, словно хотел прошептать ему на ухо какую-то тайну, и с огромным удовольствием смотрел, как моя кровь капает на его идеально чистую форму. Кап-кап. Он с отвращением отодвинулся и толкнул меня так, что я свалился на пол.

Дверь с грохотом захлопнулась, и наступила тишина. Этой ночью никого не пытали.

Я попытался встать и заметил, что кто-то сидит на нарах. Мой двойник махнул мне рукой и пригнулся к голому матрасу.

Я заполз на нары. Двойник исчез. Но на его месте лежал Равенбранд. Мой меч. Клинок, который все они искали. Я протянул руку и коснулся знакомой стали, в тот же миг меч исчез. И все-таки я знал: он мне не привиделся. Я знал, что он обязательно найдет меня снова. Но прежде, чем это случилось, вернулись Фрици и Франци. Методично избивая, они обсуждали, на сколько еще меня хватит. Считали, что выдержу еще один «медосмотр», а затем они дадут мне передышку на день или два и лишь потом «потеряют» меня. Майор фон Минкт придет ко мне попозже. Глядишь, может, он еще чего придумает.

Дверь с грохотом закрылась, щелкнул замок, я остался в темноте и четко увидел своего двойника. Его фигура почти светилась. Он подошел к нарам, я кое-как повернул голову, но двойник уже исчез. Я знал, что это не галлюцинация. Чувствовал: если мне хватит сил доползти до нар, я снова увижу там меч.

Каким-то образом эта мысль придала мне сил. Мало-помалу я дополз до нар, и рука коснулась холодного металла. Рукояти Ворон-меча.

Сгибая по одному перебитые пальцы, я схватил рукоять. Возможно, это был лишь бред умирающего, но металл казался реальным. Как только я сжал меч в руке, он что-то низким голосом промурлыкал, приветствуя меня. Я решил, что буду держать его, насколько хватит сил, и не позволю ему снова исчезнуть, даже если не смогу поднять его.

Как ни странно, металл потеплел, наполняя энергией руки и запястья; я смог заползти на нары и лечь, прикрыв клинок своим телом, чтобы никто не увидел его, если даже заглянет в камеру. Металл завибрировал по-новому. Словно в самом деле ожил. И хотя эта мысль меня взволновала, она уже не казалось такой безумной, как несколько месяцев назад.

Не знаю, сколько времени прошло, может, целый день. В голове моей теснились образы и истории. Меч как будто заразил меня. Позже, в ту же ночь, явились Франци и Фрици. Принесли тюремную робу и начали орать. Требовали, чтобы я поднялся. Собирались отвести меня к майору фон Минкту.

Все это время я собирался с силами и молился, готовясь к этому моменту. Сжал рукоять меча обеими руками, повернулся, поднял клинок и навалился на него всем своим весом. Острие уперлось в живот толстому коротышке Франци и скользнуло внутрь с пугающей легкостью. Он начал захлебываться. Стоявший за ним Фрици замер, не понимая, что произошло.

Франци закричал. Издал долгий, леденящий кровь мучительный вопль. И когда он затих, я уже стоял на ногах, отрезав Фрици от двери. Громила всхлипнул. Его ужаснул мой вид, а может, неожиданный прилив сил. Во мне бурлила мощная, неестественная энергия. Но я ей радовался. Я вытянул жизненную силу Франци и окреп. И хотя мне была отвратительна сама мысль о произошедшем, я отнесся к этому безо всяких эмоций, со знанием дела выбил дубинку из красных крестьянских рук Фрици и пронзил мечом его бьющееся сердце. Кровь хлынула по всей камере, забрызгав мое обнаженное тело.

А я лишь засмеялся, и губы мои сложили незнакомое слово. То самое, что я слышал во сне. Я произносил и другие слова, но не понимал их смысла.

– Ариох! – воскликнул я, убивая его. – Ариох!

Обнаженный, с переломанными ребрами и разбитым лицом, с перебитой ногой, не способной выдержать вес тела, с исхудавшими руками, которые не могли поднять огромный боевой клинок, я вытащил ключи из кармана Франци и поковылял по темному коридору, открывая двери камер. Я не встретил сопротивления, пока не дошел до комнаты охраны в конце прохода. Несколько толстых штурмовиков дремали на стульях после пары пива. Они проснулись и поняли, что убиты, только ощутив сталь моего меча у себя в кишках. Это прибавило мне сил; они бурлили в жилах, заставляя забыть о боли и переломах. Я прокричал лишь одноединственное имя, в несколько секунд превратив комнату в покойницкую; тела и отрубленные конечности лежали повсюду.

Цивилизованный человек, каким я когда-то был, испытал бы омерзение, но всю цивилизованность выбили нацисты, оставив на моем месте лишь яростного, кровожадного, почти бесчувственного монстра. Он жаждал мщения. И я не противился. Он хотел убивать. И я ему это позволил. Кажется, я хохотал. Выкрикивал имя Гейнора, призывая его выйти ко мне. Кричал, что меч, который он так хотел заполучить, у меня. Я ждал его.

Позади в коридор высыпали узники, они не верили в то, что происходит. Я бросил им ключи и вышел в ночь. Когда я добрался до двора, в замке заметались огни.

Охрана услышала непонятные крики и пугающие звуки в тюремном помещении. Ковыляя, как старый раненый волк, я направился к баракам, где держали несчастных заключенных, которым повезло еще меньше. Убивал всякого, кто угрожал мне или пытался пристрелить. Размахивая мечом, будто косой, разрубал деревянные ворота, колючую проволоку и людей. Я перебил опоры будки для автоматчиков, и она рухнула, утянув за собой колючую проволоку. Бежать стало проще. Спустя мгновение я стоял уже у бараков, рубя замки и засовы на дверях. Понятия не имею, скольких нацистов я успел убить, прежде чем открыл все бараки и выпустил узников. Испуганные, они бросились наружу. На стенах замка наконец-то загорелся прожектор, защелкали выстрелы, охрана целилась в случайных заключенных. А затем я увидел, как несколько человек в полосатых робах бросились к стене в попытке добраться до источника света. Через несколько секунд лагерь погрузился в темноту, раздался звон разбитых прожекторов. Я услышал голос майора Хаусляйтера: визг обезумевшего от страха коменданта перекрывал звуки боя.

Одному Богу известно, что они думали обо мне: неестественно бледный, покрытый кровью, с длинным мечом с лезвием в форме листа в перебитой руке, красные глаза горят в экстазе неукротимой мести, с чуждым именем на устах.

– Ариох! Ариох!

Словно в меня вселился какой-то демон, и ему плевать на убеждения о том, что жизнь священна. Неужели это чудовище таилось во мне долгие годы, ожидая, когда его разбудят? Или это мой двойник, которого я принял за меч, испытывал дикое удовольствие от бесконечного кровопролития?

Вокруг свистели пули. Я побежал с остальными заключенными, пытаясь укрыться за стенами бараков. Те, кто явно имел опыт уличных драк, принялись собирать оружие убитых нацистов.

Вскоре пули полетели из темноты и в обратную сторону, один пулемет затих. Заключенные больше не нуждались во мне. Их лидерам хватало дисциплины, и решения они принимали очень быстро.

В лагере воцарился хаос, я вернулся в замок и начал подниматься по лестнице в поисках Гейнора.

Но не успел я добраться до второго этажа, как увидел лучницу в плаще, ту самую таинственную «Диану», что приходила с герром Элом, а затем являлась мне во снах. Глаза ее все так же скрывали дымчатые стекла очков. Белые волосы рассыпались по плечам. Она была альбиноской, такой же, как я.

– Нет времени искать Гейнора, – сказала она. – Нужно выбираться отсюда как можно скорее, иначе будет поздно. В городе целый гарнизон штурмовиков, и кто-нибудь обязательно до них дозвонится. Идите за мной. У нас есть автомобиль.

Как она пробралась внутрь тюрьмы? Может, это она принесла мой меч? Или двойник? Они работают в паре? Она пришла спасти меня? Пораженный силой Белой Розы, я повиновался. Я давно решил послужить обществу и готов был исполнить любой приказ. Желание убивать постепенно улеглось, но странная темная сила еще оставалась. Казалось, будто я принял какой-то мощный наркотик с разрушительными побочными эффектами.

Но меня не заботили последствия. Наконец-то я поквитался с выродками, убившими столько невинных людей. Я не гордился незнакомыми прежде чувствами, что яростно бушевали во мне, но и не отвергал их.

Вместе с девушкой в капюшоне мы прорвались к главным воротам через драку, завязавшуюся во дворе лагеря. Лучница на мгновение останавливалась, чтобы вытащить стрелы из тел, а затем открыла ворота и вывела меня. Тут же сработала система аварийного освещения. Освобожденные узники бросились к выходу и, пробегая мимо нас, исчезали в ночи. По крайней мере, хотя бы некоторые из них не умрут страшной, унизительной смертью в полной безвестности.

Как только мы дошли до дороги, я услышал где-то неподалеку рев мотора. Зажглись передние фары, и раздались три коротких сигнала. Охотница повела меня к автомобилю. За рулем сидел мужчина лет сорока в темной форме, которую я не смог опознать; он поприветствовал нас. Как только мы уселись, он рванул с места. По-немецки он говорил хорошо, с явным английским акцентом. Похоже, британская разведка уже в Германии.

– Большая честь познакомиться с вами, граф. Капитан Освальд Бастейбл, ГТА, к вашим услугам. В последнее время дела в этом регионе идут на лад. Мы захватили для вас одежду, она на заднем сиденье, но остановимся чуть позже. Мы и так несколько задержались. – Он обернулся к моей спутнице. – Он собирается отправить их на Морн.

Несколько пуль угодили в землю, по крайней мере одна задела автомобиль.

Ярость боя во мне улеглась, я осмотрел себя. Избитый и окровавленный, все тело – один сплошной синяк. В чем мать родила. Изуродованные пальцы правой руки сжимают длинный меч. Жуткое зрелище! Я попытался поблагодарить англичанина, но мощный «дюзенберг» взревел мотором, и меня отбросило на спинку сиденья, мы неслись прямо на свет приближающихся фар. Без сомнения, штурмовики прислали подкрепление из Заксенбурга.

Но капитана Бастейбла это ничуть не смутило. Он спокойно нацепил на рукав нацистскую повязку.

– Притворитесь, что вы без сознания, – велел он мне. Когда к нам подъехал первый грузовик, капитан сбавил скорость и уверенно помахал. Затем вскинул руку вверх и быстро посоветовал водителю быть начеку. Заключенные сбежали. Захватили охранников, заставили их надеть на себя тюремные робы и выпустили во двор. Так что, если кого-то застрелят без проверки, есть вероятность, что убьют кого-то из своих.

Надуманная история наверняка привела их в недоумение и, возможно, помогла сохранить жизнь нескольким бежавшим заключенным. Бастейбл убедил штурмовиков, в большинстве своем не самых сообразительных типов, что у него какое-то неотложное дело в Берлине, и они умчались в ночь.

На огромной скорости мы неслись несколько часов кряду, пока не очутились на узкой дороге; по обе стороны ее темнели сосны. Мне вдруг вспомнились горы Гарц, куда я частенько ходил в походы еще подростком. Наконец я заметил дорожный знак «Магдебург. Тридцать километров». Заксенбург лежал на востоке от Магдебурга, что расположен в северной части Гарца. Еще один знак – железнодорожный переезд. Хальберштадт, Магдебург и Берлин с одной стороны, Бад-Гарцбург, Хильдесхайм и Ганновер с другой. Мы поехали в сторону Ганновера, но, не доезжая до Хильдесхайма, Бастейбл свернул на узкую петляющую дорогу, выключил фары и сбавил скорость. Я надеялся, что он просто хочет выждать время.

Он остановился у неглубокого ручья с пологими берегами, куда я легко мог спуститься и искупаться в ледяной воде. Несмотря на холод, мне требовалось это очищение, а потом я с наслаждением вытерся полотенцем, которое дал мне Бастейбл. Меня слегка смутило, что привезенная одежда оказалась моей собственной, той, что я обычно надевал на охоту: кожаные сапоги до колена, бриджи из твида и кепка с ушами, в Англии такие называют «охотничьими». Я застегнул ее под подбородком. Выглядел, наверное, как клоун, прикидывающийся джентльменом, но кепка хотя бы прикрыла мои белые волосы, так что, если мое описание разослали, узнать меня будет немного сложнее. Потом я натянул потертую куртку и был готов. Чисто психологически одетым я почувствовал себя гораздо лучше. Наверняка с охотничьим ружьем я смотрелся бы естественней, чем с мечом, но, может, если клинок во что-нибудь завернуть, то вид получится не такой дикий.

Бастейбл же выглядел и держался как опытный солдат. Когда я вернулся, он оторвался от карты, которую изучал, и покачал головой.

– Тут в округе все чертовы города начинаются на букву «Г», – пожаловался он. – Я уже в них запутался. Вроде бы нужно было свернуть вправо у Хольцминдена. Или Гокстера? В любом случае, кажется, мы заехали дальше, чем нужно. Похоже, мы на полпути в Гамм. Скоро рассветет, а я хочу спрятать автомобиль. У нас есть друзья в Детмольде и Лемго. Думаю, еще до рассвета мы сможем добраться до Лемго.

– Вы собираетесь вывезти нас из страны? – спросил я. – А другого выхода нет?

– Боюсь, именно до этого и дойдет, – приятное, с орлиным носом лицо Бастейбла стало задумчивым. – Я надеялся, что за ночь мы доберемся. Это бы все изменило. Но если залечь на дно в Лемго, куда довольно сложно добраться, то, возможно, у нас будет шанс ускользнуть от Гейнора. Клостергейм, скорее всего, догадается, куда мы направились, если автомобиль кто-нибудь узнает. Но я старался ехать окольными путями. В Лемго мы отдохнем и завтра вечером будем готовы к следующей части путешествия.

Я задремал от усталости, но проснулся, когда автомобиль начало трясти и раскачивать на разбитой дороге, хотя Бастейбл старательно огибал ямы. А затем на горизонте показались первые лучи солнца, и перед нами предстало невероятное разнообразие крыш, печных труб и фасадов; на их фоне Бек, несомненно, выглядел городом будущего. Вид за окном напоминал иллюстрацию к детской сказке. Мы будто въехали на огромном современном автомобиле в мир Бензеля и Гретель и погрузились в средневековую фантазию.

Разумеется, мы прибыли в Лемго, в этот странно напряженный город, который самым изысканным образом украсил каждую составляющую своего облика а-ля «книжка с картинками». За этой причудливостью скрывалась его мрачная, жуткая история. Я бывал здесь пару раз на каникулах, но из-за туристов оставался лишь ненадолго.

Из Заксенбурга мы ехали окружными путями, чтобы сбить погоню со следа. Вопросов я не задавал. Слишком устал, к тому же понимал, что общество Белой Розы не должно раскрывать своих секретов. Я довольствовался уже тем, что жуткий кошмар остался позади.

Интересно, какое значение имел Лемго для моих освободителей? Он был воплощением эксцентричности Германии. Этот укрепленный ганзейский город когда-то обладал настоящей властью, а в наши дни стал провинциальным городишкой под патронатом герцогов Липпе, с которыми фон Беки состояли в дальнем родстве. Улицы Лемго восхищали приезжих: состязаясь, чей фасад красивее, жители не жалели сил и средств и украшали их кто резными фигурами фантастических животных и сказочных персонажей, кто библейскими цитатами и строками из Гёте, кто гербами и картинами сцен из местных мифов и легенд.

На доме бургомистра красовался барельеф с изображением льва: зверь нападал на женщину с ребенком, а двое мужчин пытались отогнать его. Дом, известный как Старый Лемго, покрывали всевозможнейшие цветочные узоры. Но вычурней всех, как я помню, был Хексенбурге-мейстерхаус. Возведенный в шестнадцатом веке на Брайтештрассе, он принадлежал бургомистру. Я мельком рассмотрел его, пока автомобиль почти бесшумно двигался по спящим улицам. Массивный фасад изящно сходился зубчатыми фронтонами к нише наверху, где Христос держал в руках весь мир, а чуть ниже Адам и Ева поддерживали еще один фронтон. Каждую деталь покрывала богатая причудливая резьба. Квинтэссенция германской архитектуры. Приятное впечатление, однако, несколько омрачалось тем фактом, что свое имя здание получило в честь известного охотника на ведьм, бургомистра Ротманна. В 1667 году он отправил на костер двадцать пять женщин. Тот год стал годом его триумфа.

Предыдущий бургомистр сжигал не только женщин, но и мужчин, не пожалел даже пастора из церкви Святого Николая. Другие пасторы бежали или были изгнаны из города.

На великолепном доме палача на Нойштрассе был начертан какой-то благочестивый девиз. Охота на ведьм приносила приличный доход. Я не мог избавиться от ощущения, что это место – своего рода символ Новой Германии с ее сентиментальностью, любовью к фольклорной версии истории и мрачной ненавистью ко всему, что подвергнет сомнению ее слащавые мечты о семейном очаге. До 1933 года Лемго никогда не казался мне настолько зловещим. То, что поначалу представлялось невинной ностальгией, в нынешней ситуации исполнилось извращенной романтизированной угрозы.

Бастейбл завел машину под арку, через двойные ворота в гараж. Кто-то уже ждал нас, и двери немедленно закрылись. Зажглась керосиновая лампа. Там стоял герр Эл с улыбкой облегчения. Он хотел обнять меня, но я попросил этого не делать. Та сила, что передал мне меч, еще не иссякла, но переломанные кости и ушибы давали о себе знать.

Мы пересекли небольшой дворик и прошли сквозь другую старинную дверь. Проем оказался таким низким, что мне пришлось пригнуться. Внутри же мне стало так уютно и спокойно, словно кто-то произнес над домом защитное заклинание.

Герр Эл предложил осмотреть меня. Я согласился, и мы зашли в небольшую комнатку рядом с кухней. Она сильно напоминала операционную. Наверное, герр Эл служил в Белой Розе врачом. Я представил, как он обрабатывает здесь огнестрельные раны. Осмотрев меня, он отметил, что удары наносились весьма умело.

– Эти парни били вас со знанием дела. Они знают, как продлить страдания физически крепкого человека. А ваше состояние, граф фон Бек, удивительно хорошее. Все эти тренировки с мечом не прошли даром. Уверен, вы очень быстро восстановитесь. Но те, кто это сделал, явно разбирались в анатомии!

– Теперь они делятся своими знаниями с коллегами в Аду, – мрачно произнес я.

Герр Эл тяжело вздохнул. Он сам обработал раны и наложил повязки. Явно когда-то учился на медика.

– Придется потерпеть. Конечно, вам бы какое-то время отдохнуть, но с завтрашнего дня времени на это уже не будет. Вы в курсе, что происходит?

– Как понимаю, меня каким-то тайным путем доставят в укрытие.

Он криво улыбнулся.

– Если повезет.

Затем герр Эл попросил рассказать все, что я помню. Когда я отметил, что стал одержимым, словно в меня вселился некий адский двойник, он с сочувствием похлопал меня по плечу. Но не смог или же не захотел объяснить это.

Он дал мне снотворное. Насколько помню, спал я очень крепко и без сновидений, пока девушка не потрясла меня тихонько за плечо и не сказала, что нужно встать и немного поесть. Ее настойчивый голос окончательно разбудил меня. Я наскоро принял душ, позавтракал ветчиной, сваренными вкрутую яйцами и свежим хлебом с маслом, вспомнив, какой вкусной может быть простая еда, а затем пошел обратно в гараж. Бастейбл уже сидел на водительском месте, девушка устроилась рядом с ним. Стрелы она положила в короб, а лук использовала как посох. Теперь она выглядела как старуха лет семидесяти. Бастейбл надел всё ту же форму, похожую на эсэсовскую, а я – свою привычную одежду; кепка прикрывала белые волосы, а темные очки – красные глаза.

Девушка повернулась ко мне и попросила забраться в «дюзенберг».

– Мы можем обмануть кого угодно, кроме фон Минкта и Клостергейма. Они догадываются, кто мы на самом деле, и вряд ли недооценивают нас. Инстинкты у Гейнора, как вы его называете, просто невероятные. Как он так быстро нас нашел, понять невозможно, но его автомобиль уже проехал Кассель. Ситуация опасная, все зависит от того, кто первым доберется до цели.

Я спросил, куда мы направляемся. Она назвала еще один живописный город, о котором рассказывали легенды.

– Гамельн, всего в нескольких километрах отсюда. Но дорога к нему просто отвратительная.

Некоторые считают Гамельн самым популярным городом в Германии. Он известен повсюду, особенно в Англии и Америке, благодаря истории о крысах, детях и крысолове с дудкой.

И снова мы ехали без света фар, чтобы нас никто не смог опознать. Менее крепкий автомобиль давно бы заглох, но американский «дюзенберг» оказался таким же надежным и быстрым, как самые дорогие «роллс-ройсы» или «мерседесы». Мы летели на скорости под семьдесят километров в час, но мотор его стучал ровно, как огромное сердце. Любуясь дерзким, оптимистичным романтизмом его стиля, я задавался вопросом, не в Америку ли мы едем. Или мне все-таки предстоит сражаться с Гитлером не так далеко от дома?

Утесы и леса мелькали в лунном свете. Монастыри, поселки, церкви и фермы. Все, на чем держалась Германия. Но всю ее историю, фольклор и мифологию нацисты присвоили себе, и все это стало ассоциироваться с тем низким и порочным, что было в Германии и немцах.

Здоровье нации, думал я иногда, можно измерить по степени, с какой она сентиментализирует опыт.

Наконец мы увидели Везер, реку, издали похожую на длинный темный шрам; на ее берегу и стоял Гамельн. Старинные, но всё еще крепкие здания из камня и дерева, «приют крысолова», Хохцайтхаус, откуда Тилли со своими генералами двинулся в поход на Магдебург… Мой предок и тезка бок о бок воевал с Тилли в том сражении, покрыв позором наш род.

Мы свернули на крутом повороте и внезапно наткнулись на первое заграждение. Нас поджидали штурмовики. Бастейбл понимал: если они начнут проверять документы, то очень быстро поймут, что мы не те, за кого себя выдаем. Нужно было двигаться дальше. Когда автомобиль замедлил ход, я вскинул руку в нацистском приветствии и приказал пропустить нас – дело связано с побегом предателя. Бастейбл как мог делал вид, что он обычный водитель СС. Сбитые с толку штурмовики позволили нам проехать. Я надеялся, что они не свяжутся с другими, если таковые стоят на нашем пути.

Объехать Гамельн не получалось – а я вообще сомневался, что по старому мосту можно пересечь Везер на такой большой машине, – так что другого выхода не было. Бастейбл снизил скорость, надел фуражку и приобрел весьма внушительный вид. Я же мог сойти за почтенного гражданина, сопровождающего матушку. До парома мы добрались без происшествий, но стало окончательно ясно, что веса автомобиля он не выдержит. Бастейбл подвез нас как можно ближе к мосту, и дальше мы пошли пешком. Оружия (кроме лука и черного меча, который я, ковыляя позади всех, держал на плече) у нас не было. Мы перешли по мосту на другую сторону, Бастейбл повел нас по тропе, едва различимой в лунной дымке. Я заметил огни Гамельна, отраженные в реке, и высокие деревья на ее берегах. А еще мелькание автомобильных фар. Похоже, нас преследовала небольшая армия. Бастейбл ускорил шаг, я кое-как поспевал за ним. Он точно знал, куда идти, но тревожился все сильнее.

Где-то вдали раздался рев моторов, гудки клаксонов, и стало ясно, что Гейнор с Клостергеймом уже дожидаются. Есть ли дорога там, куда нас ведет Бастейбл? Или они бросятся за нами вдогонку пешком? Я спросил об этом у Бастейбла.

Он ответил спокойно:

– Думаю, они разделятся на две группы. Одна двинется со стороны Хильдесхайма, другая – из Детмольда. Проблем с рекой у них не будет. Но дороги там довольно плохие, и я не знаю, насколько хороши их автомобили. Если им удалось заполучить «дорнье-форд-йейтс», то нам крышка. Этих чудовищ ничто не остановит. Но мы почти добрались до ущелья. Будем молиться, чтобы они не поджидали нас там. Однако нельзя недооценивать Гейнора.

– Вы его знаете?

– Виделись, но не здесь, – загадочно ответил Бастейбл.

Мы спотыкались в узком ущелье, которое, как мне показалось, заканчивалось тупиком. Я вдруг заподозрил, что Бастейбл заманил нас в ловушку, но он дал знак молчать и осторожно повел вдоль склона, стараясь держаться в тени. Через недолгое время мы подошли к огромной гранитной плите, которая отрезала пути к отступлению, и вдруг сверху и со всех сторон раздались голоса. Я замер в замешательстве. Загорелся прожектор и снова погас. Ловушка, дрянная ловушка!

– Меч! – воскликнул Бастейбл, прижавшись спиной к камню; огни фонарей заплясали вокруг. – Фон Бек, вы должны ударить мечом.

Я не понял, что он имел в виду.

– Что ударить?

– Да вот это самое. Стену. Скалу!

Мы снова услышали рев моторов. Наконец мощный прожектор разорвал тьму. Я узнал голос Гейнора, он требовал ехать вперед. Но водитель не смог выполнить приказа. Раздался отвратительный скрежет, мотор взвизгнул, чихнул, автомобиль выкатился на свет.

– Сдавайтесь! – откуда-то раздался голос Клостергейма, усиленный рупором. – Вам некуда бежать!

– Меч! – прошипел Бастейбл.

Девушка надела колчан на плечо и натянула свой странный лук.

Неужели он хочет, чтобы я прорубил выход в граните? Да он с ума сошел.

Может быть, они все сумасшедшие, а меня настолько сбили с толку, что я поверил, что они спасут меня?

– Ударьте по скале, – велела девушка. – Так надо. Это нас спасет.

Я не мог поверить, но тем не менее попытался занести меч над головой. И в тот самый миг, когда я уже решил, что ничего не выйдет, опять явился мой двойник. Невнятно и с явной болью он знаком приказал следовать за ним. А затем шагнул в скалу и исчез.

Я закричал и изо всех сил обрушил боевой клинок на гранитную стену. Раздался странный звук, словно треснул лед, но стена устояла. К моему удивлению, меч тоже выдержал. На нем не осталось ни царапины.

Где-то сзади застрекотал пулемет.

Я еще раз замахнулся клинком. И снова ударил по скале.

На этот раз в глубине гранита что-то застонало и хрустнуло, и по стене поползла тонкая трещина. Я оторопел. Если бы клинок не был так хорошо сбалансирован, я не смог бы взмахнуть им в третий раз. Но я это сделал.

И вдруг клинок запел, голоса вибрирующего металла и вибрирующего гранита каким-то образом слились в изумительной гармонии. Песня проникала в самую душу, становилась громче и громче, пока не заглушила все остальные звуки. Я попытался поднять меч в четвертый раз, но не смог. С оглушительным треском огромная плита разделилась. Расщепилась, как доска, с резким хрустом, и что-то холодное и древнее потекло из щели, окутывая нас. Бастейбл тяжело дышал. Девушка остановилась и выпустила несколько стрел в нацистов, попала или нет, я не увидел. Бастейбл неуверенно двинулся вперед, мы пошли следом – в огромную пещеру, по полу, гладкому, словно мрамор. Мы слышали эхо. Звуки напоминали человеческие голоса. Перезвон колоколов вдали. Мяуканье кошки.

Я испугался.

Неужели я стою у врат Ада? Я понимал: если каменная стена закроется за моей спиной, как в легенде о крысолове, я буду похоронен здесь живьем, отрезанный от всего, что любил и ценил. Ненормальность того, что произошло, что я каким-то образом создал резонанс, расколовший огромную скалу и открывший пещеру, подтверждала странную легенду, которая, как все знают, появилась на основе реального события – детского крестового похода в тринадцатом веке. Я едва не потерял сознание. Но затем почувствовал, как девушка коснулась моего локтя, и пошел вперед. Каждый ушиб, трещина и перелом причиняли мне почти невыносимую боль. Вперед, во тьму.

Бастейбл бросился вперед, и я потерял его из виду. Я позвал его.

– Нужно пройти через сталагмитовый лес, – отозвался он. – Поторапливайтесь, граф. Стена пока не закрылась, а Гейнору хватит смелости последовать за нами!

Раздался визг тормозов. Пещера ярко осветилась: это автомобиль Гейнора заехал внутрь сквозь пролом в скале. Кузен напоминал безумного охотника в погоне за жертвой. На машине вместо коня. Его не пугали ни препятствия, ни трудности, пока он шел по следу.

Снова застрочил автомат. Что-то загудело, словно колокол, а затем звякнуло, как разбитое стекло. Нечто тяжелое прилетело из темноты и упало рядом со мной. Меня окутало облаком мелких осколков.

Выстрелы попадали в горную породу, типичную для этих пещер. В свете фар я попытался разглядеть, что там впереди.

Бастейбл и юная лучница тоже всматривались в свод пещеры, опасаясь, что из-за выстрелов он может обрушиться.

Рухнул очередной сталагмит, и осколки оцарапали мне лицо и руки. Я снова поднял глаза, внезапно оступился и покатился вниз по склону, по осыпавшимся камням.

Бастейбл сверху крикнул:

– Не выпускайте меч, граф Улрик! Если мы потеряемся, отправляйтесь на Морн и найдите офф-му.

Эти слова казались бессмысленными и нелепыми. Но мне некогда было задумываться, я одновременно пытался остановиться и удержать в руках Равенбранд. Отпускать его я больше не собирался.

Мы стали единым целым.

Человек и меч объединились в страшном союзе, и один зависел от другого.

Я подумал, что если один из нас погибнет, то и другой в тот же миг перестанет существовать. И произойти это могло в любую секунду: склон становился все круче, и падал я все быстрее, вниз и вниз, на невозможную глубину.

Глава шестаяВ земных глубинах

Когда мое тело наконец перестало кувыркаться и остановилось, я мучительно зарыдал. Ладонь моя словно срослась с рукоятью клинка. В глубине души я понимал, что Черный меч – мой единственный шанс на спасение. Как ни странно, но, кажется, при падении я даже ничего не сломал. Обычно после такого не выживают. Крепкая стеганая охотничья кепка защитила голову от ударов. Сдвинув упавший на глаза козырек, я понял, что лежу в полнейшей темноте. Крики и случайные выстрелы остались далеко наверху, но они еще как-то связывали меня с человечеством. Мне захотелось подать голос, сообщить, где я, хотя я понимал: если сюда придут нацисты, они убьют меня и заберут меч.

Но я даже крикнуть не мог. Хорошо еще зрения не лишился. Огни осветили край скалы, и я смог примерно определить высоту, с которой рухнул. Достиг ли я дна, трудно сказать. Вполне могло оказаться, что, сделав шаг-другой, я упаду в еще одну холодную бездонную пропасть – или в саму преисподнюю, где буду вечно болтаться между жизнью и смертью, сознанием и мрачным небытием. Обрету судьбу, что являлась мне во снах – они, как теперь представлялось, предсказывали постигшее меня невероятное приключение.

Я начал с облегчением ждать его окончания. Меня тут никто не найдет. Вскоре я засну, а потом умру. Я сделал все что мог, восстав против нацистов, и жизнь моя наконец-то обрела смысл. Если я и должен умереть, то умру, исполнив свой долг, с мечом, моим защитником, в руке. Умру непобежденным, как и мечтал. В наши времена мало кто может на это надеяться.

Что-то коснулось моего лица. Мотылек?

Раздался голос девушки. Она тихо прошептала на ухо:

– Молчите, пока они не уйдут.

Девушка сжала мою руку, и это настолько успокоило меня, что я сам удивился. Каждый прерывистый вздох отдавался болью в груди. На мне живого места не осталось, но ее прикосновение утоляло боль. Я тут же воспрял духом. Что я ощущал по отношению к ней, почти девочке, трудно сказать. Товарищество? И лишь слабый намек на сексуальное влечение. Поразительно: ведь ее чувственность и грациозность привлекли бы внимание большинства мужчин. Вероятно, я уже перешел ту грань, когда человек способен ощущать страсть и похоть. Такие потребности при столь мрачных обстоятельствах приводят лишь к неврозам и саморазрушению, что-то похожее мне довелось наблюдать в жизни родственников-эротоманов. Для них не было ничего слаще запаха пороха.

Я спросил, не согласится ли она назвать свое настоящее имя. Неужели ее в самом деле зовут Герти? Она засмеялась.

– Меня так никогда не звали. Имя Уна вам знакомо?

– Только из Спенсера[2]. Имя леди истины.

– Возможно. А мою мать вы не помните?

– Вашу мать? А мы были знакомы? Встречались в Беке? Или в Берлине? А может, в Миренбурге?

Как ни странно, мне казалось, что я совершаю бестактность, непростительную ошибку.

– Простите, но…

– В Кварцхасаате.

Она произносила гласные так, словно бегло говорила на арабском. О месте с таким названием я никогда не слышал, о чем ей и сообщил. Кажется, она не поверила.

– В любом случае, благодарю вас, фройляйн Уна, – произнес я как можно учтивее. – Вы стали для меня настоящим благословением.

– Надеюсь, – рассеянно отозвалась она из темноты, словно прислушивалась к чему-то.

– Беспокоюсь, что случилось с Бастейблом.

– Не волнуйтесь. Он может позаботиться о себе. Даже если нацисты схватят его, он так или иначе вырвется на свободу. По крайней мере, на время, пока не сыграет свою роль. Бастейбл объяснил мне, как добраться до реки, а она выведет нас к Му-Урии.

Название показалось мне смутно знакомым. Я вспомнил одну книгу из своей библиотеки. Вроде тех странных мемуаров, что появились на волне популярности «Симплициссимуса» Гриммельсгаузена и «Мюнхгаузена» Распе. Возможно, под этим псевдонимом писал мой предок, утверждавший, что побывал в подземном царстве, убежище изгнанников, где жили существа из камня, а не плоти. В детстве эта сказка мне очень нравилась, но с годами наскучила, как и все фантастические истории, потому что там все время повторялось одно и то же.

Я упомянул, что чувствую себя неважно для дальнего похода. Размеры системы пещер меня уже поразили. Я поинтересовался, знает ли Уна, насколько глубоко и далеко они уходят.

Вопрос ее позабавил.

– Некоторые считают, что они уходят в бесконечность, – ответила она. – Но до сих пор никто не составил полной карты.

Она попросила меня подождать и исчезла в холодной тьме. Я поразился тому, с какой легкостью она находила путь. Вернувшись, девушка начала что-то мастерить. Спустя некоторое время Уна приподняла меня за плечи и, протащив пару метров, уложила на кусок холстины. Меч положила рядом.

– Хорошо, что нацисты морили вас голодом, – сказала она. – Иначе мне не хватило бы сил.

Ткань подо мной натянулась. По сторонам обнаружились длинные жердины, гладкие, но не из дерева. А затем мы начали двигаться вперед. Уна-лучница потащила меня на самодельных волокушах.

С неким смятением я отметил, что мы все еще движемся вниз, а не вверх, к трещине, которая появилась в результате песни меча. Прежде я почти никогда не испытывал клаустрофобии, даже в окопах на полях Фландрии, но теперь она зашевелилась в груди. Кроме того, я понимал: Уна не настолько сильна, чтобы вытащить меня на поверхность. Похоже, она все-таки знала, что находится впереди. Должно быть, какое-то укрытие, о котором рассказал ей Бастейбл. Я надеялся, что майора не схватят. Ни один цивилизованный человек не может представить, какие пытки изобрели эти звери. От одной мысли, что Гейнор найдет меня в теперешнем состоянии, бросало в дрожь. Я пытался поговорить с Уной, но от усилий только закружилась голова. А вскоре даже это меня перестало волновать – я наконец потерял сознание.

Очнувшись, я заметил, что вокруг все изменилось. Тишина из зловещей превратилась в мирную. Ветер шептал, шелестя листвой, а вдалеке даже виднелась полоска света, как будто я смотрел на горизонт.

Силуэт Уны был едва различим на темном фоне. Она готовила еду. Что-то пахнущее турнепсом на вкус походило на имбирное пюре, довольно неприятное и склизкое, но после него прибавилось сил. Уна сказала, что сделала завтрак из местных растений. Она и раньше собирала их здесь.

Я спросил, похожа ли эта сеть пещер на римские или какие-нибудь другие катакомбы, где прятались жертвы религиозных гонений, иногда создавая целые поселения.

– Здесь временами появляются беженцы, – ответила Уна. – И, наверное, находят здесь убежище. Но с самого начала тут обитал другой народ, они почти никогда не поднимаются на поверхность.

– Вы хотите сказать, в пещерах есть целая цивилизация?

– Поверьте, граф Улрик, здесь внизу вы обнаружите гораздо больше, чем одну цивилизацию.

Разумом я не мог сразу принять это фантастическое утверждение. Даже пещеры Карлсбад в Нью-Мехико, исследованные совсем недавно, не настолько велики.

Но все-таки в душе мне почему-то хотелось поверить. Казалось, я слышу отголоски таинственной истины, известной мне с давних пор – или, скорее, известной моему предку и оставившей след в памяти рода. Немецкая богема давно увлекалась идеей существования подземного мира, вход куда лежит на Северном полюсе, в это поверили даже нацисты, такие как чудак-вегетарианец Гесс, но я никогда не допускал, что нижний мир – это больше, чем просто фантазия. Скорее всего, нет. Система пещер, как бы огромна она ни была, рано или поздно где-то заканчивается, но пока я не увидел ни одного доказательства того, что здесь обитают люди или какие-то другие существа. Возможно, Уна и сама просто верит в легенды. Выбора у меня не было, приходилось полагаться на ее здравомыслие. В конце концов, она уже не раз спасала мне жизнь.

Я был убежден, что Гейнор и Клостергейм все еще гонятся за нами: мой меч слишком много значил для них. Если бы потребовалось, они последовали бы за ним даже в Ад.

Стало немного светлее, и я огляделся. Эхо подсказывало мне, что свод пещеры находится очень высоко; я гадал, как долго мы сможем двигаться вперед, пока гравитация не раздавит нас. В основном я видел что-то вроде свечения, отраженного от сталактитов и сталагмитов. Мы продвигались по гладкой каменной дороге – вероятно, древнему лавовому туннелю, который уходил вниз к сияющему горизонту. По мере того как мы приближались к нему, все явственнее слышался шум; он становился все громче, а потом перерос в рев. Я не представлял, что может издавать подобные звуки. И источник света угадать не мог.

Все чаще мы останавливались, чтобы Уна отдохнула. Силы оставляли ее, и рев стал настолько громким, что мы едва могли расслышать друг друга. Тем не менее девушка была полна решимости продолжать путь. Пятнадцать минут отдыха, и она снова хватала волокуши и тащила их вниз по сверкающему склону, пока он наконец не закончился. Мы оказались на пригорке, впереди плясала лента тусклого, словно оловянного, света.

Я попытался спросить ее, что это, но Уна не расслышала. Она совсем выбилась из сил. Девушка с трудом взвалила на плечи шесты и поправила ремни, чтобы двигаться дальше.

Ко мне силы пока так и не вернулись. Если в ближайшем будущем меня не осмотрит врач, то кости вряд ли правильно срастутся, да и сломанные ребра могут повредить внутренние органы.

За себя я не боялся, просто понимал истинное положение дел. Я уже примирился со смертью. Главное, что меч не достанется врагам, мне этого хватит.

Мы продолжали ползти, метр за метром, двигались навстречу свету и звуку. Примерно каждый час Уна останавливалась и пила из фляжки. Затем заставляла и меня выпить несколько глотков отвратительно пахнущего пойла.

– Ведьминское зелье! – сказал я.

– Как скажете, – отозвалась она.

Я понятия не имел, как долго мы находились в пути. Рев становился все громче и уже молотками стучал в ушах. В голове стоял гул, словно в университетской аудитории. Я почти ничего не осознавал. Свет стал настолько ярче, что даже резал глаза, хотя по обычным меркам он был довольно тусклым. Я с трудом повернул шею, но, когда мне это удалось, заметил, как искрящаяся яркая лента поднялась вверх, осветив стоявшие во тьме фантастические фигуры. Глыбы застывшего камня казались живыми, похожими на сказочных животных, здания, людей и растения.

Бесцветные скалы. Серебристый свет на фоне бескрайней беспросветной тьмы. Царство пугающих теней. Монохромный, черно-белый мир. Таинственное зрелище.

«Неужели никто до сих пор не открыл и не описал это место? – думал я. – Не изучил его географию и историю?» Мысль о том, что сюда доберутся нацисты, одержимые исследованиями, и безо всяких сомнений захватят эту странную нетронутую территорию, внушала отвращение. Нацистов отчего-то притягивала тьма. Они искали ее повсюду.

Что же до меня, то, хотя я узнал о существовании подобного мира, мне хотелось выбраться отсюда как можно скорее. И так полумертвому, мне этот мир слишком уж напоминал могилу.

Впрочем, стало ясно, что я начал восстанавливаться. Снадобье, которым Уна поила меня, вызвало прилив такой энергии, какой не смог дать мне меч. Даже острая боль из-за переломов, разорванных мышц и ушибов ослабла, стала тупой и ноющей, но вполне терпимой. Я почувствовал себя чище и свежее, словно с утра искупался в реке рядом с домом.

Остался ли у меня еще дом? Или кузен Гейнор исполнил обещание и разобрал его по кирпичику?

Возможно, теперь он считает, что в моих руках не только меч, но и чаша, и больше не причинит вреда Беку и его обитателям. Но если так, то он должен быть где-то поблизости. Он наверняка пытается захватить меч, уверенный, что я знаю, где находится таинственный Святой Грааль (скорее всего, не существующий в действительности).

Рев охватил нас со всех сторон. Мы влились в него и, словно загипнотизированные, двигались к его источнику. Противиться мы и не думали, ведь, по всей видимости, именно туда и направлялись.

Теперь, опираясь на шест от волокушей, я ковылял позади Уны; меч висел у меня на спине, привязанный куском крепкой ткани – его дала мне девушка.

Свет сиял очень ярко, словно магниевая вспышка, которой обычно пользуются фотографы. Так ярко, что Уна вскоре вновь водрузила на нос дымчатые окуляры, а я надвинул на глаза козырек охотничьей кепки. Ослепленные и оглушенные, мы продвигались очень медленно и осторожно.

Фосфоресцирующее свечение изгибалось широкой лентой, тянулось вдоль горизонта и исчезало в сияющей черноте, словно радуга. А за ним лежал другой светящийся участок, намного шире сияющей ленты, пронзающей тьму обширной пещеры. Но и в этом свете невозможно было разглядеть своды. Лишь гулкое эхо намекало на высоту пещеры. Вероятно, она возвышалась над нами на милю или две.

Рев исходил от того же источника, что и свет. И теперь я ощутил и исходящее от него же тепло.

Если развитые формы жизни и в самом деле существовали так глубоко под землей, то теперь стало понятно, как они обходились без солнца.

Влажность усилилась, и я решил, что мы приближаемся к реке, о которой упоминал Бастейбл. Когда же мы подошли к ней, я оказался совсем не готов к увиденному. Скалы, мигавшие, как светлячки, вдруг ожили, налились тем же серебристым свечением, что мы видели впереди. Мелкие звездочки расцвели и погасли в воздухе, осыпались на нас дождем.

Стало мокро. Сперва я подумал, что это ртуть, но тут же понял, что это обычная вода с фосфоресцирующим веществом; она капала на нас из источника, находящегося ближе к поверхности; вероятно, мы оказались под дном моря. Уна, должно быть, видела это и раньше. Она подошла к источнику, зачерпнула воду ладонью и предложила мне напиться.

Вода была свежая. Руки девушки засветились, и я сразу вспомнил, как обычно изображают святых в иллюстрированных Библиях.

Уна откинула волосы, и вокруг ее головы возник светящийся нимб. Все, чего касалась вода, начинало блестеть, как олово или ртуть. Девушка показала, что я могу выпить еще, если хочу. Поднесла сложенные руки ко рту и напилась сама. На малый миг губы ее засияли, как серебро, рубиновые глаза задорно взглянули на меня. Кажется, ее забавляло мое удивление. Несколько мгновений вода, спускаясь по горлу девушки, подсвечивала изнутри ее вены и органы, так что Уна казалась совершенно прозрачной.

Я был очарован эффектом. Хотел разузнать побольше, но оглушительный рев не утихал, и на горизонт невозможно было взглянуть.

Капли фосфоресцирующей воды падали на головы и тела, покрывая нас мелкими искрами. Мы поднимались вверх по скользким гладким камням и добрались до места, где огромная стена света начала изгибаться вниз.

Наконец стало понятно, что там так ревело. Путешествовал я немало, но ничего подобного нигде не встречал. С этим великолепием не могли сравниться даже семь чудес света, а ведь они до сих пор изумляют живущих на поверхности. Раньше я говорил, что чудеса света не зря назвали именно так. Их нельзя сфотографировать или снять на кинопленку, невозможно воспроизвести то ощущение величия, что наполняет тебя, когда видишь их своими глазами, будь то египетские пирамиды или Гранд-Каньон. Казалось, что эти неизвестные, не имевшие названия водопады могут существовать лишь на Небесах, но не на нашей планете. Наблюдая за ними, я одновременно почувствовал себя крепче и слабее. Описать это я не в силах, просто представьте себе сверкающую реку, намного более широкую, чем водопад Виктория или Ниагара. Да еще и под таким высоким сводом, что невозможно угадать, насколько глубока и широка эта пещера, потому что стены ее тоже теряются где-то в полной темноте.

Огромная пугающая масса воды низвергалась и грохотала, сотрясая камни, на которых мы стояли. Ревущий поток напоминал хор человеческих голосов. Вода отбрасывала чудовищные тени. Освещала галереи, башни, дороги и каменные заросли, которые отражали свет, пронзая пространство серебристыми лучами. Вода из внешнего мира бесконечно текла в самое сердце творения, чтобы обновить его и обновиться самой.

Удивительное зрелище укрепило мою растущую веру в существование сверхъестественного. Это настоящая привилегия – оказаться здесь, на краю величественного водопада, несущего сверкающую огнями воду. Она кружилась, искрилась, пенилась, срываясь со скалы, подножие которой невозможно было разглядеть, а затем снова превращалась в реку. Мы видели, как внизу сияющая вода петляет по неглубокой долине, а затем разливается во всю ширь. И я вдруг понял, что это настоящее подземное море (по крайней мере, если считать, что география здесь такая же, как на поверхности). По обе стороны реки на крутых берегах возвышались тонкие башни белого и серого цвета, такие разнообразные, что вполне могли сойти за многоэтажные жилые дома Нью-Йорка. Таких странных скал я раньше не встречал. Мой брат-геолог, погибший при Ипре, был бы удивлен и восхищен, если бы оказался здесь. Мне ужасно хотелось записать все свои впечатления от увиденного, но теперь я понимал, почему ни один исследователь не сфотографировал это место. Описания подземного мира могли существовать только в фантастических книгах, слишком уж трудно было поверить в него, не увидав собственными глазами. Окруженный грохочущим потоком и серебристой водяной дымкой, я даже не думал, что мы будем делать дальше, и встревожился, когда Уна начала жестами показывать, что нам пора спускаться. Она интересовалась, хватит ли у меня сил, или же нам стоит провести ночь на этой вершине.

Несмотря на слабость, я изъявил согласие пойти дальше. Мне все еще казалось, что даже здесь Гейнор может нас догнать. Я знал, что буду себя чувствовать в большей безопасности, если оставлю его далеко позади. С другой стороны, мои обстоятельства удручали меня: я бы лучше выбрался на поверхность, чтобы добраться туда, где смогу продолжить борьбу против Адольфа Гитлера и его бесноватой хищной банды.

Спускаться мне не хотелось, но если это единственный способ, то я готов был попробовать. Уна указала на сверкающую дымку на полпути в ущелье, и там я заметил очертания природного каменного моста, изогнувшегося над водой от одного берега до другого. Видимо, туда мы и направлялись. Я кивнул и приготовился идти следом за ней. Уна осторожно пошла вниз по неровной тропе, покрытой каплями воды, словно ртутью. Ревущая вибрация, длинные каменные пальцы, спускавшиеся со свода или поднимавшиеся из земли наверх, свет, мощный поток воды – все это просто завораживало. Мне казалось, что я покинул реальный мир и отправился в фантастическое путешествие, которое посрамило бы даже фантазии Шиллера.

Вокруг камень стекал застывшими природными каскадами. Казалось, все живые существа на Земле проникли сюда и замерли кривляющимися химерами. Каменные деревья становились чередой монахов, а монахи – ухмыляющимися гномами. Головы древних черепах поднимались над гнездами из раков с глазами василисков. Они тянули к нам свои клешни.

Боги и богини напоминали искусные резные колонны индуистских храмов и бирманских пагод. Трудно было поверить, что все это создано природой, а не чьим-то разумом. Каменные фигуры словно отражали жизнь на поверхности, людей и животных, растения и насекомых, фантастически искаженных или увеличенных в двадцать раз. Будто сам Хаос, так и не успев обрести форму, застыл в момент рождения замысла. Будто чье-то воображение начало творить весь мир во всем его разнообразии, но, будучи прерванным, не успело закончить.

Наблюдая картину так и не рожденного мира, я вдруг захотел вернуться во тьму, которая скрывала ее от меня. Наверное, я начинал сходить с ума и неожиданно понял, что не готов к подобному опыту. Но что-то толкало меня вперед и заставляло идти. Кажется, в Египте и Мексике люди попытались воспроизвести то, что увидели здесь. Об этом они упоминали в Книге Мертвых. Тут были божества со звериными головами, герои и героини, ангелы и демоны всех мифологий мира. Границ это поле с застывшими хрустальными статуями, похоже, не имело, мы шли, не видя ни конца ни края. Должно быть, забрались так глубоко, что даже компас не помог бы. Да и нормальных ориентиров здесь не наблюдалось. Только река.

Возможно, нацистские лжеученые были правы, и мир в самом деле является выпуклой сферой, заключенной в камне, а то, что нам кажется звездами, – это лишь лучи холодного огня, проникающие сквозь толщу скал?

То, что я обнаружил доказательство их теории, меня не утешало. Безо всяких вопросов мы считали скалы вечными. Но что, если камень когда-то был живым? Или он просто имитировал жизнь? Возможно ли, что он от сотворения являлся органическим существом, подобным нам? Мог ли он пытаться придать себе форму, как у всего живого на поверхности, но в упрощенном варианте, подобно тому, как цветок или дерево пробиваются к свету? Теперь в это верилось с легкостью.

Чтобы понять, что я испытал, нужно лишь найти изображение Карлсбадских пещер.

Столбы, по всей видимости, изваяли какие-то вдохновенные безумцы, изобразив на них всевозможные формы, лица и чудовищ. Один камень перетекал в другой, их бесчисленное множество шагало во тьме, силуэты четкими рельефами и темными тенями мерцали в белых искрах могучей фосфоресцирующей реки, несущей бесконечные воды в самое сердце мира. Ниагара, превратившаяся в залитый лунным светом мир эльфов, кошмарное видение одурманенных опиумом, вот что представляло собой величественное зрелище Нижнего мира. Неужели я увидел места, где обитают души проклятых? Мне казалось: в любой миг скалы оживут, одним прикосновением обратят меня в камень, а после снова уснут на тысячу лет, пока не почуют забредших сюда по чистой случайности несчастных, ослепленных, оглушенных и потерянных навсегда, как мы.

Красота, освещенная рекой, внушала благоговение и трепет. Высоко над нами подобно тончайшим трубам колдовского органа висели сотни и тысячи хрустальных цилиндров, горящих холодным серебристым светом. Иногда на хрусталь падало отражение чего-то плывущего по реке, рассыпалось разноцветными сверкающими пятнами в водяной дымке, кружась в бесконечном ревущем водовороте, эхом отраженном по сводам и аркам, поднимавшимся над нашими головами.

Я не мог поверить, что система пещер может быть настолько глубокой и обширной. Она казалась бесконечной. Не прячутся ли здесь чудовища? Такие, как на гравюрах в книгах Жюля Верна? Огромные змеи. Гигантские крокодилы. Потомки динозавров.

Я напоминал себе, что настоящие звери остались позади. Ни Верн, ни даже Уэллс не смогли предсказать появление нацизма, истинного воплощения зла.

Вне всяких сомнений, и у Гейнора, и у его соратника Клостергейма имелись свои собственные амбициозные мотивы, они гнались за мной не ради того, чтобы послужить нацистам. По всей видимости, как только нацисты стали бы им не нужны, они в ту же секунду вышли бы из партии. Именно поэтому они представляли для нас еще большую опасность. Они служили лишь самим себе и потому готовы были поддержать кого угодно. Гейнор уже продемонстрировал мне и свой шарм, и свою злобную натуру. Я предполагал, что у него гораздо больше оттенков и того, и другого, чем мне удалось заметить. Он многолик. И в этом кузен очень сильно походил на Гитлера.

Я не смогу объяснить, как долго и медленно спускался по скользкой тропе с помощью Уны, с каждым шагом проклиная сломанную ступню, хотя сильной боли я благодаря удивительному снадобью уже не ощущал. Однако понимал, что рано или поздно измученное тело откажется мне служить.

Наконец мы добрались до необычного моста. Он поднимался над скалистыми берегами, словно живое, но застывшее существо. На фоне светящейся водной дымки его бледные каменные колонны выглядели как прекрасный собор, вроде фантастических творений безумного каталонского архитектора Гауди или нашего баварского короля Людвига, но более искусный и утонченный. По обеим его сторонам возвышались шпили и башни, созданные могучей силой природы, тоже похожие на живых существ, сам же мост износился от времени, стал гладким, вполне удобным для человеческих ног. Изящные серебристые башни окружали ущелье, по которому несся сияющий поток «сквозь мглу пещер гигантских, пенный, впадая в сонный океан»[3]. Неужели поэты-опиумисты эпохи Просвещения в Англии видели то же, что и я? Или все это и было создано их воображением? Эта пугающая мысль посещала меня не раз и не два. Разум мой отказывался понимать истинную природу того, что видели глаза, и я, как обычный безумец, пытался найти логическое объяснение, просто чтобы удержать себя от прыжка с высокого моста навстречу неминуемой смерти.

Но по натуре своей я не был склонен к суициду. Все еще надеялся получить врачебную помощь и как-нибудь выбраться наверх, где смогу даже сделать что-то полезное. Рев воды в ущелье внизу не дал мне возможности расспросить Уну, так что оставалось лишь ждать и надеяться. Немного отдохнув, мы медленно перешли через мост, я опирался на меч, как на костыль, а Уна вместо посоха использовала свой резной лук.

Водяная пена, клубясь у подножья моста, окутывала его блестящей дымкой. Мало-помалу я разглядел в ней фигуру, примерно моего роста, что возникла у нас на пути. Существо выглядело несколько странно и тоже опиралось на посох. Уна торопливо зашагала вперед, явно радуясь встрече.

Приблизившись, я вдруг понял, что встречает нас огромный рыжий лис, стоящий на задних лапах. В костюме французского аристократа семнадцатого века, с кружевами и вышивкой, он опирался на длинную узорчатую щегольскую трость. Изящной лапой лис несколько неуклюже снял с себя широкополую шляпу с перьями, пробормотал слова приветствия и поклонился.

Я потерял сознание и тяжелым кулем рухнул на дрожащий мост, испытав при этом облегчение, ибо избавился от жуткого кошмара.

Глава седьмаяЖители глубин

Мои жизненный опыт и образование больше не могли вынести подобных испытаний, и мозг мой отключился, пытаясь хоть как-то спастись. Я погрузился в видения, столь же фантастические, как и реальность, но в них у меня была хотя бы иллюзия контроля. Сидя верхом на огромной летающей рептилии, я ликовал: в этот раз я управлял не одним драконом, а целой эскадрильей. Мы мчались в холодном зимнем небе, а позади меня, прижимаясь к моей спине и наслаждаясь полетом, сидела она. Та, кого я любил.

И вновь появился мой двойник. Он протягивал ко мне руки. Женщина в тот же миг исчезла, и оказалось, что я больше не сижу верхом на драконе. Двойник подошел еще ближе; я заметил, что его лицо скривилось, словно от боли. Из красных глаз текли бледные кровавые слезы. Я тут же перестал его бояться. Скорее даже почувствовал сострадание. Да и он мне не угрожал; возможно, пытался о чем-то предупредить?

Постепенно видение погасло, и я ощутил себя необычайно счастливым. Словно родился заново, но на этот раз без боли и страданий. Я расслабился, и ум мой мало-помалу пробудился.

Теперь я мог принять тот факт, что подземное царство велико и, возможно, даже безгранично. Я мог принять и понять, как повлияли на мое воображение странные каменные образования. Но лис из сказки – это уж слишком! Наверное, он мне просто померещился, когда я пытался вместить все увиденное мной. А может, я уже настолько привык к фантастическому миру, что не узнал актера в театральном костюме из комедии «Вольпоне»[4].

Разумеется, открыв глаза, никакого лиса я не увидел. Надо мной нависал гигант, чем-то похожий на статуи острова Пасхи. И как это ни парадоксально, он глядел на меня с тревогой. Поначалу я насторожился, заметив его военную форму, но затем быстро сообразил, что форма не немецкая, отчего еще больше удивился. На нем был аккуратно залатанный мундир офицера французского Иностранного легиона. Военный врач? Неужели мы добрались до Франции? Или Марокко? Мой практичный мозг бросился на самое логичное объяснение, как кот на птицу.

Мощный легионер помог мне приподняться на постели и спросил:

– Чувствуете себя получше?

Я торопливо ответил на том же языке и лишь потом сообразил, что это классический греческий.

– Вы не говорите по-французски? – спросил я.

– Разумеется, говорю, друг мой. Но здесь все общаются по-гречески, так что использовать другой язык попросту невежливо, хотя хозяевам здешних мест знакомо большинство земных наречий.

– И кто эти хозяева? Разодетые лисы ростом с человека?

Легионер трескуче рассмеялся. Словно гранитная плита дала трещину.

– Ну конечно, вас же встречал лорд Реньяр! Очень хотел поприветствовать вас первым. Думал, вы его узнаете. Кажется, он дружил с вашим предком. Они вместе с вашей спутницей, мадемуазель Уной, срочно отправились в Му-Урию, чтобы посоветоваться. Насколько я понимаю, друг мой, мне выпала честь общаться с графом Улриком фон Беком? А я – ваш смиренный слуга, Жан-Луи Фроменталь, лейтенант французского Иностранного легиона.

– Как вы сюда попали?

– Случайно, вне всяких сомнений. Так же, как и вы, месье граф. – Фроменталь помог мне усесться на узкой, длинной кровати, невысокие бортики поддерживали мое истощенное тело. – Пытался сбежать от недружелюбных бандитов с винтовками. Они напали, когда мы искали древний город Тон-аль-Урн. Мой товарищ погиб. А я, раненый, укрылся в старом храме. Оказалось, он ведет под землю, правда, гораздо глубже, чем я предполагал. Так и попал сюда.

В комнате все будто выцвело. Все тут и впрямь напоминало египетские гробницы, которые мне довелось осматривать в юности во время школьной экскурсии по древним странам и Святой земле. Так и казалось, что бледные стены расписаны орнаментальными завитками. На мне была узкая рубаха, что-то вроде ночной сорочки, в Египте такие называют джеллаба. Комната походила на длинный тесный коридор, который вместо светильников освещали тонкие сосуды со светящейся водой.

Все здесь было тонким и высоким, вытянутым, словно застывшие куски жидкого стекла. Будто я попал в зеркальную комнату смеха, что были так популярны в Вене несколько лет назад. Даже крупный француз выглядел в этом интерьере довольно приземистым. Но каким бы странным здесь все ни казалось, я вдруг понял, что чувствую себя отлично. Таким крепким и здоровым я не ощущал себя с тех самых пор, когда упражнялся со стариком фон Ашем.

Тишина лишь подкрепляла это ощущение. Капающая где-то вдали вода еще больше успокаивала. Мне не хотелось говорить, но любопытство пересилило.

– Если это не Му-Урия, то где мы находимся?

– Строго говоря, это вообще не город, а Университет. Хотя здесь ведется намного более обширная деятельность, чем в большинстве университетов. Он стоит на обоих берегах светящейся реки, чтобы ученые могли изучить воду и понять ее язык.

– Язык? – удивился я, хотя перевел довольно близко по смыслу.

– Здешние жители не считают воду разумной, такой, как животные, например. Но они полагают, что она наделена определенными свойствами; если их понять, можно будет жить в полной гармонии с окружающей природой. В этом и заключается суть их исследований. Они не слишком разбираются в механике, но все свои открытия используют только во благо.

Мне вдруг представилось, что это какая-то затерянная восточная страна, вроде Тибета, где жители только тем и занимаются, что размышляют о духовном. Наверное, они попали сюда примерно так же, как и мы, убегая от врагов, а со временем окончательно оторвались от земных дел, по крайней мере так выглядело с моей, весьма пуританской точки зрения.

– Именно здешние жители исцелили вас, – сообщил Фроменталь и добавил, словно читал мои мысли: – Просто они хотели, чтобы вы очнулись в окружении более знакомых лиц. Вскоре вы с ними встретитесь. Их исследования имеют и практическое применение. Долгое время вы провели во сне, в прудах исцеления. Костосращиватели и мышечные расслабители работают только там.

Он улыбнулся, заметив мое замешательство, и пояснил:

– Здесь есть пруды, куда ученые добавляют специальные вещества. Неважно, чем вы больны, перелом у вас или рак какого-то органа, в прудах исцеления все это можно вылечить благодаря определенным средствам, соответствующим вашему недомоганию. Кстати, они здесь лечат и музыкой. И цветом. Кроме того, в отличие от поверхности, тут практически не ощущается течение времени.

– И никто не стареет?

– Я точно не знаю.

Мне захотелось поскорее узнать все здешние тайны.

– А почему Уна ушла без меня?

– Думаю, дело не терпело отлагательств. Она ждет, что вы пойдете следом за ней. Многие из нас уже ушли в главный город, он стоит на побережье подземного океана, который вы видели сверху.

– Вы путешествуете группами ради безопасности?

– Скорее из-за словоохотливости. Здесь, друг мой, нет никаких жутких сверхъестественных кошмаров. Вы, конечно, могли подумать, что угодили в глубокую кроличью нору, но тут не Страна чудес. Как и на поверхности, здесь мы, люди, находимся на вершине пищевой цепи. Но тут не проливают кровь, нет ни распрей, ни конфликтов, разве что интеллектуальные или чисто формальные споры. Да и оружия настоящего нет. Ничего подобного вашему мечу. Все здесь исполнено тихого загробного достоинства.

Я резко обернулся, ожидая увидеть иронию на его лице, но Фроменталь лишь ласково улыбался. И выглядел очень счастливым.

– Что ж, – признался я, – как бы ни были странны их лекарства, похоже, они подействовали.

Фроменталь поднес мне стакан с бесцветным напитком.

– Я давно понял, друг мой, что все мы по-разному относимся к медицине. Французы приходят в ужас от английских и американских врачей, немцы от итальянских, а итальянцы от шведских. И это не говоря о китайской медицине или вуду. Я считаю, что эффективность исцеления зависит не только от диагностики и лечения, но и от наших представлений о теле. Более того, я знаю: если кобра вцепится мне в руку, я умру через несколько минут. Если же она укусит моего кота, то он лишь проспит дольше обычного. А вот цианид убьет нас обоих. Так что такое яд? И что такое лекарство?

Я не ответил на его вопрос и задал другой:

– А где мой меч? Уна забрала его с собой?

– Он хранится у ученых. Уверен, они вернут его вам, как только вы встанете на ноги. Они считают его удивительным артефактом. Тут все им заинтересовались.

Я спросил Фроменталя, не в тех ли тонких колоннах располагается Университет, которые я видел вдали. Француз объяснил, что местные жители офф-му не строят городов в привычном смысле этого слова. В колоннах же расположены и жилье, и кабинеты, и прочие помещения, какие бывают в поселениях, а вот коммерцией тут практически никто не занимается.

– И кто же они такие, эти жители здешней «утопии»? Древние греки, случайно свернувшие не туда? Потомки какого-нибудь Орфея? Пропавшее племя Израилево?

– Не те и не другие, хотя пара-тройка их легенд несомненно вошла в мировую мифологию. Они вообще не с поверхности. Изначально жили в этих пещерах. Офф-му не слишком интересуются тем, что лежит за пределами их мира, они весьма любопытны, но при этом осторожны. Именно потому они исследуют наш мир, но не желают иметь с ним ничего общего. Пожив здесь немного, вы поймете, что происходит. Знаний и воображения вполне достаточно. Что-то в этой темной сфере заставляет людей мечтать и видеть сны. Так как смерть и неудобства здесь большая редкость и бояться особо нечего, сновидения возводятся в ранг искусства. Сами офф-му не желают покидать эти места, и из тех, кто попал сюда снаружи, мало кто хотел бы вернуться обратно. Здешняя среда превращает всех в интеллектуалов и сновидцев.

– Вы говорите так, словно эти люди монахи. Словно они считают, что их сновидения имеют какую-то цель. А их поселения являются монастырями.

– В каком-то смысле это именно так.

– У них нет детей?

– Зависит от того, что вы имеете в виду. Офф-му размножаются без оплодотворения. Долговременные союзы здесь не редкость; несмотря на это, им нет нужды жениться, чтобы воспроизвести себе подобных. Смерть становится рождением. Они намного более эффективный вид, чем мы с вами, мой друг, – он легонько коснулся моего плеча. – Вам лучше подготовиться к дальнейшим сюрпризам. Если вы, конечно, не собираетесь сброситься с моста в реку или уйти так далеко, что попадете в земли, которые му-урианцы называют Урия-Не. Что означает «Земли за пределами света», или же просто «Темный мир». Они не боятся этого мира так, как мы. Но уходят туда лишь когда желают себе мучительной смерти.

– А они случайно не наш мир так называют?

– Все возможно, друг мой. В этом черно-белом мире все не так просто. Но наши с вами глаза не способны увидеть ни красоту, которую воспринимают они, ни мельчайшие оттенки цветов, что для них выглядят так же ярко, как розы на закате. Возможно, вскоре и вами, как и мной, овладеет желание понять все нюансы жизни этого добрейшего, но непростого народа.

– Возможно, – ответил я, – когда наступит время и я захочу покоя. Но пока в моей собственной стране правит беспощадный враг, и я обязан с ним сразиться.

– Конечно, каждый из нас должен без стыда смотреть в глаза своим друзьям, – согласился Фроменталь. – Поэтому я не стану отговаривать вас. Вы уже можете подняться? Тогда идемте за советом к ученому Фи, он весьма заинтересован в вашем благополучии.

Сил у меня прибавилось, и я уже мог ходить, поэтому последовал за грузным Фроменталем, которому пришлось протискиваться сквозь узкие двери. По крутой спиральной лестнице мы вышли на улицу. Почуяв холодный влажный воздух, я чуть не бросился бежать, но пошел медленно и степенно. Так подействовала на меня атмосфера города сновидений, омытого вечным лунным светом. Его тонкие шпили, казалось, могли рухнуть от любого звука, а покрытые базальтом тротуары и многоярусные слои бледных грибов формой повторяли окружающие скалы. Как только высокие готические двери закрылись за нами, я ощутил дюжину тончайших, сладких ароматов, словно где-то готовили еду. Растения же, которые виднелись повсюду, издавали легкий запах сродни тому, что ощущается над самой землей. Вам знаком этот тонкий аромат, если доводилось отведать трюфелей.

Базальт в стенах башен был сплавлен с другими камнями, из-за чего возникало впечатление, будто на вас неотрывно смотрят фантастические создания, запертые в клетках из толстого стекла. Сотворенную самой природой архитектуру невероятной красоты и изящества разумные существа приспособили для собственных нужд, и порой, когда водный поток слегка сотрясал землю, башни начинали раскачиваться и перешептываться. Здания словно оживали. Яркий свет реки и дальнего озера обрамлял это бледное чудо природы. Я вдруг увидел здешнюю реку прообразом Нила – праматери всех цивилизаций. Может быть, именно поэтому я инстинктивно сравнил местных жителей со строителями пирамид.

Пока мы шли по улице, я спросил Фроменталя, знаком ли он с Бастейблом. Тот ответил, что встречался с ним лишь однажды, в этом самом Университете. Насколько он понял, Бастейбл регулярно посещал Му-Урию, главный город.

– Значит, отсюда можно уйти и вернуться?

Фроменталь усмехнулся.

– Несомненно, друг мой. Только если ты Бастейбл. Этот англичанин относится к небольшой группе людей, которые способны путешествовать по так называемым лунным дорогам. Увы, у меня такого таланта нет. Освальд же может по желанию перемещаться из одной сферы в другую. И насколько я понимаю, он считает вас весьма важным человеком.

– Откуда вам это известно?

– От мадмуазель Уны. От кого ж еще?

– Думаю, мой меч он ценит намного больше меня.

– Ученый Гоу хорошо с ним знаком. Я слышал, как он говорил об этом. Думаю, Бастейбл ценит вас обоих.

Затем Фроменталь завернул в очередную арку, и мы вошли в дом. На первый взгляд он состоял из плоти и крови, но на ощупь стенки оказались холодными, как мрамор.

Мы очутились в зале с высокими сводами; их освещала люстра с дюжинами и дюжинами тех же длинных тонких светящихся сосудов, которые я уже и раньше видел. На стенах висели схемы, диаграммы и картины с надписями на различных языках. Чаще всего встречался шрифт, похожий на причудливую и прекрасную арабскую вязь. Должно быть, именно таким письмом пользовались офф-му. Все здесь выглядело черно-белым, словно я попал в одну из многочисленных серий приключенческого фильма.

Голос Фроменталя стал ниже и звучнее.

– Граф фон Бек, позвольте представить вам моего доброго друга и наставника ученого Фи. Он возглавлял группу, занимавшуюся вашим лечением.

Мой собственный голос показался мне хриплым и грубым. Я с трудом сдержался, чтобы не раскрыть рот от удивления. Сначала мне почудилось, что я снова встретил двойника; но существо, стоявшее передо мной, было намного выше и стройнее, хотя его удлиненные и заостренные черты все-таки напоминали мои. Кроме того, оно тоже являлось альбиносом. Череп его (длиннее моего раза в два, но намного уже) венчал колпак такого же размера и формы, как и его лицо. Низ колпака расходился веером, покрывая плечи; ученый был облачен в хламиду вроде моей с длинными «китайскими» рукавами. Подшитый подол волочился по полу, так что размер и форму ступней разглядеть не удалось. Одежды были сшиты из того же тончайшего шелка, что и моя рубаха. Красные, слегка раскосые глаза, удлиненные уши и странной формы брови – словно карикатура на мое собственное лицо. Неужели эти люди являлись моими предками? Может быть, я стал изгоем на Земле именно из-за генов офф-му? Неужели я нашел свой народ? От внезапно охватившего меня чувства сопричастности я чуть не зарыдал. Однако быстро взял себя в руки и с серьезным видом поблагодарил за гостеприимство. И за то, что они вернули меня к жизни.

– Не стоит благодарности, – бегло ответило существо на прекрасном литературном греческом языке, и я тут же понял, что все мои предубеждения оказались чушью. – Для меня это редкая привилегия, я рад послужить человеку с физиологией, которая очень схожа с нашей.

Говорил он мягко, но очень четко и ритмично, словно пел. Кожа его была несколько бледнее и намного тоньше моей. Глаза напоминали розовый янтарь, уши с заостренными кончиками были скошены к затылку. Мои собственные были очень похожи, хоть и не настолько выраженные. В наших краях их называли «ушами дьявола».

Ученый Фи встретил нас с большим воодушевлением. Расспросил меня о самочувствии, сказал, что с удовольствием ответит на мои вопросы, насколько позволят его ограниченные способности. Фи держался с достоинством скромного гения. Первым делом он отвел меня в альков и показал мой меч, который хранился там. Фроменталь неожиданно сказал, что у него есть кое-какие дела на окраине города и он вернется к нам попозже.

Ученый Фи предложил прогуляться в лесу тенецветов. Там очень спокойно и хорошо пахнет, сказал он. Мы медленно шли по извивающимся улицам города, по обеим сторонам тянулись вдаль упорядоченные ряды гигантских пагод-сталагмитов, освещенных сиянием реки.

Я пригляделся и понял, что огромные колонны не пустуют. Подобная величественная архитектура задела бы за живое любого романтика, вызвав нервный трепет, которого так жаждут поэты. Как бы Гёте описал всю эту необычную бледную красоту? Возможно, она потрясла бы и его, как и меня, – и эстетически, и интеллектуально.

По узкой анфиладе ученый Фи провел меня к воротам в стене. Пройдя через них, мы очутились в серебристом саду. Огромные цветы, словно раскрытые зонтики, свисали с толстого стебля, переливаясь разными оттенками. Над нашими головами раскинулся настоящий шатер из цветов. Растения чем-то напоминали иллюстрации человеческих органов в книгах по медицине. Они испускали тяжелый, дурманящий запах; он, однако, не усыплял, а наоборот, бодрил. Зрение мое стало острее. Я начал замечать детали и оттенки. Фи сказал, в Му-Урии есть сады размером с целые страны у нас, на поверхности. Из цветов и стеблей получают важные питательные и лекарственные вещества, из них же подземные жители изготавливают мебель и прочие вещи. Растут они на плодородных отложениях, которые река приносит с поверхности.

– Река приносит нам все, в чем мы нуждаемся. Пищу, тепло и свет. С самого начала мы жили в башнях и галереях, созданных водой, но со временем, когда нас стало намного больше – порой у нас рождаются близнецы, – мы научились возводить дома изнутри, используя природные методы.

И хотя я не до конца понимал его слова, я спросил, как давно существует их цивилизация. Просто поверить не мог, что путешественники с поверхности никогда не заходили сюда – и не возвращались назад, чтобы поведать о них. Ученый Фи выразил свое сожаление и сказал, что не является экспертом в оценке времени. Он постарается найти кого-нибудь, кто сможет ответить на мой вопрос. Сам же он считал, что его народ существует так же долго, как и люди. Путешествие между двумя мирами – это вопрос удачи, поскольку для этого необходимо пересечь Земли за пределами света. А методы, которые мы используем для определения расстояния на поверхности, там не слишком применимы. Именно поэтому любопытство никогда не побуждало их отправиться в «сторону Хаоса» (так ученый Фи, по видимости, называл поверхность). Их точка зрения о естественной вселенной была такой же непривычной, как и их медицина. Но я отнесся к их воззрениям с уважением. Начинал понемногу понимать их логику и то, как офф-му воспринимают реальность. Мне стало понятно, чем так восхищался Фроменталь. Бродя в дурманящей дымке, что испускали огромные прожилки и протоки пульсирующих, похожих на тарелки цветов, я начал думать о том, что мне, возможно, стоит забыть о Гитлере и остаться здесь, где жизнь такова, какой и должна быть.

– Фроменталь и еще несколько человек собираются отправиться в Му-Урию, когда поток достигнет четвертой гармонии. Хотите пойти с ними? Вы различаете гармонии, граф Улрик? Знакомы с нашей погодой, воспринимаемой на слух? – спросил ученый Фи с суховатым смешком.

– Боюсь, что нет.

Он вытащил из рукава небольшой кусочек металла и поднял его невероятно длинными пальцами, слишком изящными, чтобы поднять птичье перышко. Затем подул на него; металл завибрировал, издавая приятный звон.

– Вот этот самый звук, – сказал ученый Фи.

Я подумал, что он хочет, чтобы я запомнил его с первого раза. И решил, что лучше всего держаться Фроменталя, полагаясь на его опыт и мудрость.

– Надеюсь, в Му-Урии мне помогут, – отозвался я. – Мне нужно вернуться в мой мир. Я кое-что должен сделать.

– Там вы встретитесь с нашими мудрецами, и они обязательно помогут вам, если это в их силах.

Я вспомнил, что хотел расспросить его о том существе, которое встретило нас на мосту.

Лорд Реньяр был исследователем и философом, ответил Фи. Его старый дом был разрушен во время сверхъестественной битвы, и теперешний дом тоже под угрозой, но он часто приходит сюда.

– Он никогда не встречал таких существ, как он сам. Вам, вероятно, повезло, что он не стал накачивать вас знаниями о тех мыслителях и ученых, которые его так восхищают. Особенно он почитает одного. Вы знакомы с Вольтером?

– Как и любой другой образованный человек.

– Вы, вероятно, весьма удачливы.

Я не ожидал от ученого Фи тонкого юмора и иронии и был очарован. Появлялось все больше причин, чтобы остаться здесь.

– Он так хотел поприветствовать вас лично. – Ученый Фи подвел меня к корню в форме огромной луковицы, который то расширялся, то сжимался, словно дышал. – Кажется, он был знаком с вашим предком, тезкой, еще до того, как потерял свою вотчину во время войны. Он очень хвалил этого графа Манфреда.

– Манфреда!

Семья всегда стыдилась его. Лжец не хуже Мюнхгаузена. А еще бездельник и отступник. Шпион. Якобинец. Слуга иноземных королей. Волокита, наконец.

– В нашей семье упоминать его имя не принято.

– А лорд Реньяр считает его видным ученым эпохи Просвещения и очень высоко ценит.

– Да уж, мой предок Манфред был большим знатоком… уличных песен, пивных кружек и миловидных потаскушек.

Он навлек на наш род такой позор, что другие мои предки уничтожили или спрятали почти все его дневники и записки. Манфред стал персонажем широко известной оперы-бурлеска «Манфред, или Джентльмен Гурия». Современники пытались объявить его безумцем, но после того как он сбежал из Национального собрания Франции, членом которого пробыл очень недолго, Манфред залег на дно и исчез где-то в Швейцарии. В последний раз он появился в Миренбурге в компании шотландского авиаинженера по имени Сент-Одран. Они утверждали, что создали воздушный корабль, хотя подтвердить этого не могли. В конце концов они улизнули от разъяренных инвесторов, вложивших в их несуществующий корабль деньги. Потом они попытались использовать ту же схему в Париже. К этому времени, к большому облегчению нашей семьи, Манфред назывался уже не фон Беком, а графом Крит. Ходили слухи, что его повесили как конокрада в английском городе Йорке. Говаривали, что он провел остаток жизни где-то под Бристолем, изображая даму с разбитым сердцем. А еще сообщали, что он выследил гамельнского крысолова, и с тех пор его никто не видел. Я встревожился. Неужели я пошел по стопам легендарного предка, который имел в жизни столько тайн, что даже самые близкие не знали, кем он был на самом деле? Может, и я погибну благодаря тому же знанию, что разрушило его жизнь?

Ученый Фи озадачился, узнав, как я отношусь к Манфреду.

– Как же много я узнал о вашем восприятии, – сказал он.

Я попытался объяснить, что мы больше не верим в древние мифы и сказки наших предков, и это лишь еще сильнее ввело его в заблуждение. Почему, спрашивал он, необходимо отказываться от одной идеи ради другой? Неужели в наших головах есть место лишь для одной мысли?

После этих слов ученый Фи весь зашелся от хохота. Так позабавила его собственная острота.

Я счел это ужасно милым и тоже начал смеяться. Жители Му-Урии казались мне ожившими каменными скульптурами, а когда они двигались, это впечатление лишь усиливалось. Неожиданно мой новый знакомый склонил голову набок. Слух у него был намного острее моего. Он обернулся.

В этот же миг к нам торопливо подошел Фроменталь.

– Ученый Фи, граф Улрик. Мне сообщили об их приближении. Я пошел, чтобы узнать, так ли это. И теперь могу сказать точно: сотня мужчин, вооруженных по последнему слову техники, прошла мост и остановилась на окраине города. Они требуют нашего «вождя», желая говорить с ним.

У меня не было времени, чтобы объяснить все изумленному ученому. Фроменталь повернулся ко мне:

– Друг мой, полагаю, это ваш давний враг. Его зовут майор фон Минкт, и он утверждает, что вы преступник, похитивший сокровище нации.

– И вы ему поверили?

– Похоже, он привык к власти. И ко лжи.

– Он вам угрожал?

– Выражался довольно дипломатично, но угрозы, несомненно, подразумевались. Он привык получать то, что хочет, с их помощью. А хочет он лишь одного – поговорить с вами. Убедить вас исполнить долг и сдаться силам закона и порядка. Говорит, что у него мало времени, и поэтому он прибегнет к силе, чтобы продемонстрировать свои возможности.

Фроменталь явно не поверил кузену Гейнору. Но сотня штурмовиков могла уничтожить местных жителей, не имевших понятия о войне или любой другой форме насилия. За народ ученого Фи я боялся гораздо больше, чем за себя.

– Желаете ли вы говорить с этим человеком? – спросил ученый Фи.

Я как смог попытался объяснить, что произошло. Он поднял вверх руку с длинными пальцами и спросил, не буду ли я против, если он пойдет на встречу с Гейнором со мной.

Конечно же, я согласился.

Гейнор и его банда неучей и негодяев собрались у ближайшего подножия моста. Вода здесь бурлила намного громче, но голос ученого Фи с легкостью перекрыл шум. Он кратко поприветствовал гостей и спросил Гейнора, с какой целью тот сюда явился.

Гейнор повторил свои бессмысленные требования. Ученый Фи расхохотался ему в лицо.

Клостергейм, стоявший рядом с Гейнором, не раздумывал: он выхватил из кобуры свой вальтер и направил ствол на ученого Фи.

– Этой твари следует проявить больше уважения к офицеру Третьего рейха. Скажите, пусть заткнется, или ему не поздоровится. Как говорит фюрер: «Нет ничего убедительнее, чем внезапный всепоглощающий страх смерти».

– Насчет меча я не шучу, – жуткие глаза Гейнора уставились на меня в упор. То, что он здесь увидел, окончательно лишило его остатков здравомыслия, которые у него еще имелись до входа в пещеру. – Я убью любого, кто попробует помешать мне завладеть им. Куда ты спрятал его, кузен? Мою любовь, мою отраду. Где мой Равенбранд?

– Он сам спрятался, – ответил я. – Ты никогда не найдешь его здесь, и я не скажу, где он находится.

– Тогда смерть этого чудовища на твоей совести, – рявкнул Клостергейм. Направил пистолет прямо в лоб доброго ученого и нажал на спусковой крючок.

Книга вторая