– Гостиница подождет. С обедом тоже повременим. Сейчас едем к вам в Верховный Совет. Мне надо представиться Ландсбергису и доложиться Бурбулису.
Пока Заровский ходит звонить кому-то насчет моего желания явиться в «цитадель литовской независимости», Муратов обрисовывает свой план действий на этот день: сейчас он поедет в ЦК Компартии Литвы, постарается встретиться там с его первым секретарем Бурокявичусом, после – в созданный коммунистами Комитет национального спасения. Ну, а если останется время, наведается в штаб-квартиру их оппонентов, в Саюдис.
– А ты, Андрей?
– Мой план прост – десантники, Ачалов, «Альфа», а если останется время, повстречаюсь с офицерами, которые здесь служат на постоянной основе.
– Ну, с богом?
– С богом!
…Здание Верховного Совета в его нынешнем виде походит на что угодно, только не на осажденную цитадель. Ни рядом с ним, ни на подступах к нему не наблюдается никаких признаков армейского присутствия. Несмотря на это, оно по периметру обнесено оградой, наспех скрученной-сваренной из ржавой проволоки, строительной арматуры и подвернувшихся под руку железяк малопонятного назначения. Разбросанные вдоль нее бочки, ящики и автопокрышки, видимо, должны создать у штурмующих ощущение неприступности. Но даже мне, человеку невоенному, понятно – один танк, причем не самой большой мощности, в мгновение ока разнесет этот оборонительный рубеж в пух и прах. Зрелище из разряда пародий.
Но люди внутри здания, если судить по их вдохновенным лицам, похоже, готовы стоять до последнего и искренне верят, что с минуты на минуту им суждено принять смерть от ворога лютого и кровожадного. Правда, по пути к кабинету председателя Верховного Совета нам повстречался и другой типаж защитника литовской свободы и независимости – какие-то приблатненного вида типы, одетые в одинаковые спортивные костюмы с мотней, болтающейся чуть выше колен. Я, конечно, могу ошибаться, но мне показалось, что сопровождающий меня литовский депутат Ярмоленко их побаивается.
С Витаутасом Ландсбергисом мне уже доводилось встречаться в Москве. Но сейчас это уже не тот парламентарий из Литвы с консерваторским образованием и одномерным саюдистским взглядом на прошлое и будущее. Тогда он только осваивался в большой политике. Сейчас, судя по манере держаться на людях и по тому, с каким пиететом на него реагируют коллеги-парламентарии, это уже состоявшийся государственный деятель, осознающий свою ведущую роль во всем, что касается Литвы, как независимого европейского государства, существующего по соседству с СССР.
Ландсбергис принимает меня не в своем рабочем кабинете, а в небольшом зале, где, как мне почему-то кажется, столуются первые руководители Верховного Совета. Во всяком случае, он очень похож на нашу белодомовскую трапезную для больших начальников. И это весьма забавно – антисоветизм литовских вождей не исключает принцип советской номенклатурной обособленности.
– Вы уже завтракали? – и, услышав мой отказ от угощения, Ландсбергис предлагает на выбор одно из двух: – Чай? Кофе?
Поскольку и то, и другое – неизменный атрибут любой беседы, соглашаюсь на кофе. Если, конечно, такое возможно в обстановке, приближенной к боевой.
– Возможно. Кофе – это последнее, что у нас иссякнет, – и, грустно улыбнувшись своей шутке, сообщает: – Борис Николаевич известил меня о вашем приезде. У нас сейчас, к сожалению, нет возможности вам чем-то помочь, но…
– Спасибо. Все, что необходимо, у нас есть.
– В самом деле? – трудно понять, обрадовало его или огорчило то, что у меня нет к нему никаких просьб. – Вот и хорошо!
В зал входит молодой человек с подносом в руках. Его отутюженный черный костюм, белоснежная рубашка и галстук-бабочка никак не гармонируют с атмосферой готового к самопожертвованию Верховного Совета. Ландсбергис, отхлебнув ароматного кофе, озабоченно произносит: «Если вашим людям что-то удастся выяснить …», и замолкает. Вероятно, думает, что слова не нужны, что я и так догадался, как в этом случае надлежит поступить. Но я играю роль тугодума и не хочу реагировать на несформулированную просьбу. В разговоре возникает неловкая пауза, которую прерывает сидящий по правую руку от спикера депутат Ярмоленко:
– Мы тут со всех сторон окружены советскими десантниками. Блокированы. Поэтому информации о том, что происходит за стенами парламента, у нас недостаточно. Вы окажите нам большую услугу, если поделитесь той, что сумеют добыть ваши люди.
Уже поднаторевший в большой политике музыкант вопросом обозначает свое отношение к высказанной просьбе:
– Вы ведь с группой приехали?
– С двумя коллегами.
Ландсбергис понимающе кивает. Похоже, Муратова с Крайним, по-приятельски согласившихся мне помочь, здесь принимают за секретных агентов. Что ж, оно и к лучшему. Может, это хоть немного собьет с моих собеседников традиционную прибалтийскую спесь.
По полутемному коридору (все лампы в здании Верховного Совета горят в четверть накала) отправляемся на поиски Геннадия Эдуардовича Бурбулиса. Ярмоленко говорит, что тот вместе с литовскими депутатами работает над текстом Договора об основах межгосударственных отношений между РСФСР и Литовской республикой. Наверное, это важное и нужное дело, но меня не перестает мучить вопрос: как же отреагируют руководители остальных союзных республик, когда узнают, что Россия признала независимость трех прибалтийских? Про Горбачева со товарищи и гадать нечего – спустят на Ельцина всех собак.
Находим Бурбулиса в противоположном крыле корпуса, в холле какого-то зала заседаний. Вместе с ним за столом, заваленным бумагами, еще четверо. Одного из них знаю – российский депутат Шелов-Коведяев, фирменным стилем которого является галстук-бабочка, за что Федора Вадимовича кремлевские журналисты за глаза называют Федором Леопольдовичем. Другой, судя по значку на лацкане пиджака – литовский парламентарий. А вот парочка, мужчина с женщиной – явно ненашенские. Правда, ведут себя напористо. Можно сказать, настырно. Так, будто они здесь самые главные и за ними последнее слово. Кто же такие и откуда взялись?
Шелов-Коведяев что-то исправляет в отпечатанном на машинке документе и передает листок литовцу. Тот, пробежав глазами по тексту, одобрительно кивает: «Да, да, так лучше». Далее следует любопытная сценка, в финале которой завеса тайны спадает, – литовец передает бумагу «настырным», те склоняются над ней, едва не касаясь лбами друг друга, внимательно читают, а прочитав, решительно отвергают предложенный российским депутатом компромисс: «Такая трактовка не отвечает основополагающему принципу суверенного равенства». Акцент и безапелляционный способ аргументации безошибочно указывает на страну происхождения – американцы.
– Геннадий Эдуардович, а эти-то что здесь делают?
– Консультанты. Из какого-то американского университета.
– А что, без их помощи невозможно обойтись?
С тех пор как Бурбулис сменил профессию преподавателя марксистско-ленинской философии на профессию политика-демократа, прошло чуть более двух дет. Но многие явления нынешней сумбурной действительности он по-прежнему рассматривает с позиций диалектического материализма, преподаванию которого у себя в Свердловске посвятил более половины прожитой жизни. Во всяком случае, американскую опеку ближайший соратник Ельцина воспринимает диалектично – как неизбежную издержку перехода к новому качеству межгосударственных отношений на постсоветском пространстве. А то, что оно уже именно постсоветское, а никакое другое, в этом у него нет никаких сомнений.
– С этими консультантами нам, в общем-то, даже проще. Не будь их, Ландсбергис каждую страницу отправлял в Штаты на экспертизу, а мы бы тут ждали по нескольку дней.
…Гостиница, в которой нас разместили, еще недавно принадлежала ЦК Компартии Литвы. Теперь ее новый хозяин – правительство Казимиры Прунскене. Но кто здесь сейчас квартирует – понять трудно. Построенная в парковой зоне многоэтажка производит впечатление необитаемой. Наверное, по причине ее почти полной безлюдности нам и предоставили два номера на этаже, где обычно селились ответственные партработники: один – для «спецпредставителя г-на Ельцина» (именно так мой командировочный статус отражен в старорежимном гостиничном формуляре), другой – для «сотрудников личной охраны, в кол-ве 2 чел.». Последнее приводит моих друзей в неописуемый восторг и дает пищу для новых, еще более изысканных насмешек.
Муратов с Крайним выглядят довольно устало. Видно, намаялись за день. Проводивший меня до самого номера депутат Ярмоленко как-то очень навязчиво выспрашивают у них про то, где побывали, с кем повстречались и что удалось узнать, но, почувствовав нежелание делиться информацией, решает откланяться: мол, у него еще в Верховном Совете куча дел. Крайнему определенно хочется позлить депутата: какие могут быть дела на ночь глядя? Тот, не уловив насмешки, разъясняет необходимость своего ухода:
– Мы сейчас на казарменном положении. Я уже который день не ночую дома. Нельзя. В любой момент может начаться штурм.
Муратов задумчиво произносит:
– И если все депутаты разойдутся на ночлег по домам, то мероприятие может сорваться: штурмовать безлюдное здание – полная бессмыслица!
Судя по недовольному выражению его лица, Ярмоленко не склонен осмеивать судьбоносность происходящего. Уже стоя за порогом, оборачивается и смотрит на меня с нескрываемым сожалением. Как врач на пациента, не желающего поверить в жаропонижающие свойства клизмы:
– О твоем приезде здесь уже многим известно. Не исключены провокации. Так что ночью будь внимателен. Гостиница практически не охраняется.
Тема моей безопасности дает спутникам уникальную возможность до филигранности отточить сатирическое мастерство. Сначала они долго, перебивая и дополняя друг друга, строят предположения о том, каким именно способом коварные злодеи покусятся на жизнь и здоровье спецпосланника самого Бориса Николаевича Ельцина, а исчерпав эту тему, устраивают диспут по поводу того, где было бы надежнее им устроить засаду – у меня в номере, под кроватью, или затаившись где-нибудь в коридоре. Заключительный аккорд делает Крайний: