– Слушай, дружище, ты где автомат раздобыл?
– У Коржакова, где же еще.
– А мне, паразит, не дал!
– А тебе-то зачем? Ты – народный депутат, тебя народ защитит. А меня защищать некому. Сам себя вынужден защищать.
Виктор насмешливо кривится:
– Да ты, поди, и целиться-то не умеешь.
– В данной ситуации целкость никакой роли не играет. Пресс-секретарь с автоматом в руках – это всего лишь один из композиционных сюжетов почитаемого в народе образа демократического великомученика Бориса Победоносца!
Похоже, мы с Югиным развеселились не ко времени. Наши смешки определенно не одобряют стоящие неподалеку народные депутаты, всем своим видом демонстрирующие готовность к героическому самопожертвованию. Хотя один из них, Шелов-Коведяев, в опереточном галстуке-бабочке, еще меньше, чем мы со своим радостным оптимизмом, гармонирует со всеобщей атмосферой напряженного ожидания. Но ему позволительно, он – народный избранник, а на меня Суханов поглядывает с укоризной и неодобрительно покачивает головой:
– Веселишься? А минут через 30–40 начнется штурм.
– Откуда это известно?
– Самое большее через час, – Суханов не реагирует на мой вопрос, видимо, сочтя его неуместным. – Коржаков пошел уговаривать шефа спуститься вниз, в бомбоубежище. Ты ведь знаешь, что глубоко под нами бомбоубежище на случай ядерной войны?
Я этого не знал. Но не удивлен. Это вполне в духе советской доктрины гражданской обороны. Помнится, еще когда работал в институте Госстроя, обращал внимание на то, что в сметы строительства почти во всех более или менее крупных объектов административного назначения в обязательном порядке закладываются затраты на создание такого рода защитных сооружений.
В отличие от Суханова и многих присутствующих здесь, в Илюшине не чувствуется никакой нервозности. Абсолютно спокоен. Такой, как всегда, будто ничего экстраординарного не происходит. Должен сказать, за то время, что мы работаем вместе, другим его и не видел. Ни разгневанным, ни огорченным, ни растерянным, ни тем более испуганным. Человек, не зависящий от обстоятельств и настроений. Ценное и редкое качество. При всем моем критическом отношении к самому себе и к своим нынешним коллегам считаю, что Илюшин, и по тому, что он делает, и по тому, как он это делает – единственный в окружении Ельцина, кого по праву можно считать помощником главы государства. От него узнаю только то, что положено знать, и еще самую малость, чтоб догадаться о том, чего знать не обязательно, но не бесполезно для дела.
– Виктор Васильевич, вы тоже полагаете, что шефу следует переждать штурм в бомбоубежище?
– Думаю, это будет не лишним.
Похоже, Суханов считает илюшинскую аргументацию эмоционально бедноватой, а потому дополняет ее более трепетным тезисом:
– Мы не можем рисковать Ельциным!
Дверь, ведущая в кабинет президента, распахивается, и в приемную выходит Борис Николаевич в сопровождении Коржакова и свиты ближайших политических соратников – госсекретаря Геннадия Бурбулиса, новоиспеченного главы президентской администрации Юрия Петрова (указ о его назначении датирован 19 августа) и московского градоначальника Гавриила Попова. Шеф выглядит на удивление радостно-возбужденным, будто подзаряжен энергией. До сего дня я видел его таким, пожалуй, лишь дважды. Первый раз – во время поездки по Америке, когда вдруг пришло долгожданное сообщение, что президент Буш согласился на встречу с ним. И второй – в день, когда он, уже будучи председателем Верховного Совета РСФСР, заявил о своем выходе из КПСС и демонстративно покинул партийный съезд.
– Ну, что скажете? – президент обводит взглядом группу своих помощников во главе с Илюшиным. – Тоже считаете, мне надо спуститься вниз?
Виктор Васильевич, как старший по должности, и к тому же стоящий в центре нашей группы, повторяет ранее высказанный им аргумент: это будет совсем не лишним. В этой ситуации Суханов, видимо, тоже не считает возможным промолчать и повторно озвучивает свою мысль: мы не можем рисковать Ельциным! Тот, кем мы не можем рисковать, удовлетворенно кивает, хотя, похоже, он для себя и так уже все решил:
– Виктор Васильевич, вы остаетесь?
– Да, Борис Николаевич, думаю, правильнее будет, если останусь на своем месте.
Ельцин согласно кивает: «Хорошо», и, теряя интерес к теме, добавляет:
– Вы тогда сами решите, кто идет со мной, а кто остается с вами, – и, уже глядя на Коржакова: – Ну что, спускаемся?
– Сейчас, Борис Николаевич, девушки только самые важные документы из кабинета заберут. Их надо тоже отнести вниз.
Из кабинета выходят две машинистки-стенографистки президента в сопровождении нескольких коржаковских бойцов с объемистыми коробками в руках. Замыкающий несет пишущую машинку и какую-то канцелярскую утварь.
– Готово! Можем идти.
…Не знаю почему, но именно этот момент, вроде бы один из самых ярких, вспоминается как полусон в сумеречных тонах, в котором не разобрать, что было наяву, а что пригрезилось. Отчетливо помню лишь зашторенные окна да тусклую лампу на бюро у секретаря. А вот что говорили те, кто в тот момент был рядом с Ельциным, вспоминаю с трудом и не могу поклясться, что так и было сказано на самом деле. Помню лишь, как поздоровались и даже приобнялись с Бурбулисом. Но вот что мы с ним в тот момент сказали друг другу —, этого не помню. Воспоминания утеряны. Какая-то амнезия.
После, спустя месяц-два, расспрашивая своих товарищей по августу 91-го, с удивлением обнаружил, что никто из них тоже не может с точностью до деталей и реплик воспроизвести происходившее в ту ночь в приемной у Ельцина. Выслушал, наверное, с десяток подобных рассказов и убедился – все они совпадают лишь в описании места действия. Коллеги вспоминали несвойственную огромному городу тишину за окном, полумрак заваленного мебелью коридора, тусклый свет лампы на бюро и нелепые коробки с документами, которые охрана (очевидно, по указанию Коржакова) зачем-то переносила в подвал. А вот в деталях никакого сходства. Будто рассказывали о разных событиях, происшедших в разных местах и в разное время. Удивительный феномен…
Илюшин поворачивается ко мне:
– Я думаю, Павел Игоревич, вам надо идти с шефом.
– Зачем? Что мне там делать?
– А кто же тогда после напишет обо всем? – Илюшин говорит вроде бы серьезно, но в глазах его чувствуется ирония. – Именно сейчас пресс-секретарю и следует быть рядом с президентом.
Спорить некогда – Коржаков уже распахнул дверь, ведущую в коридор. Мне хорошо известна излюбленная манера Ельцина всюду передвигаться полубегом. За ним только поспевай. Так что если замешкаюсь и отстану, сам дорогу в это чертово подземелье ни за что не найду. А спросить будет некого, по коридорам никто не разгуливает. Да если кто и попадется, едва ли станет отвечать на вопрос: скажите, а как пройти в бомбоубежище, что на случай ядерной войны? Так что надо держаться свиты и не отставать.
Лифты не работают. Спускаемся вниз по плохо освещенной лестнице (тусклые фонари горят через пролет), имеющей явно техническое назначение. Где-то впереди грохочут кованые ботинки президентских охранников. Чуть ближе ко мне звонко цокают каблучки стенографисток. Кто-то гулко топает у меня за спиной. Кажется, у этой лестницы не будет конца. Интересно, на каком мы уже этаже? С уверенностью можно сказать только то, что ниже цоколя.
Еще один пролет…
И еще один…
И это еще не конец!
Такие толстые стальные двери с полуметрового диаметра штурвалом вместо обычной ручки я видел только в Институте ядерной физики, куда мы с Ельциным года полтора назад ходили обличать партийную номенклатуру. Только там они защищали от радиоактивной опасности, исходящей изнутри, здесь – извне. Возле входа какая-то табличка. Буквы поблекли от сырости и неразличимы. Зато хорошо читается номер помещения – 100. Сразу за дверью большой зал с бетонными полами и низким неоштукатуренным потолком. Вдоль стен, неряшливо вымазанных белилами, стеллажи с противогазами, пропылившимися костюмами химзащиты и еще какой-то утварью малопонятного назначения. Прямо напротив вход в другое помещение. Оно чуть меньше, но уже походит не на склад, а на ночлежку для лиц, пережидающих вражескую бомбежку. В нем без всякой системы расставлены дощатые нары, на которые в другое время я побрезговал бы не то что лечь, даже присесть на краешек.
Ельцина ни там, ни там нет. Может, я ошибся и не туда зашел? Спрашиваю Юру Одинца, офицера Службы безопасности: где шеф? Тот кивает на дверь, которую я сразу и не заметил.
– А что там?
– Резервный кабинет президента. На случай чрезвычайных ситуаций.
Чему я не научился за время штатной работы на Ельцина, так это субординации – открываю дверь и вхожу в «резервный кабинет». И что же вижу? Обычная комната, правда, отделана чуть опрятнее прочих. Главная ее достопримечательность – большой обеденный стол, накрытый на шесть персон. Все как полагается по этикету: белая скатерть, фарфоровая посуда, хрустальные бокалы, столовые приборы. А посередине – блюда со всевозможными яствами. Тут и севрюга с лососем, и колбаска нескольких сортов, и сыры. А еще всякая зелень. И конечно же, горячительные напитки. Какие именно – водка, коньяк или виски, разглядеть не успеваю – Бурбулис берет меня под руку и выводит за дверь:
– Нам надо с Борис Николаевичем кое-какие вопросы обсудить. Так что подожди здесь, хорошо?
Вспоминаю напутственные слова Виктора Васильевича Илюшина о том, что именно сейчас пресс-секретарь должен быть рядом с президентом, дабы после поведать стране и миру о том, как тот боролся за торжество демократии. И о чем же я теперь поведаю? Задачка…
Нахожу еще не занятые нары, кладу под них автомат, ложусь и вытягиваюсь во весь рост. На душе гадостно, но зато спокойно: уж если они сели выпивать, стало быть, ничего страшного не случится. Не будет никакого штурма, и они это знают наверняка. Все мы – и те, что здесь, в бомбоубежище, и те, что наверху, и те, что мерзнут на улице – участники масштабной мистификации под названием «Путч».