Но где-то весной 91-го года случилась беда – у Харина диагностировали рак, причем в довольно запущенной форме. Когда Борису Николаевичу сообщили об этом, его перовой реакцией было: «Надо помочь!». Помню, время было позднее, и я, признаться, полагал, что шефа уже нет на месте. И вдруг звонок: зайдите, надо поговорить.
– Вы уже знаете про Геннадия Николаевича? Надо ему помочь.
– Надо. Но я не знаю, что можно…
– Хорошо бы устроить его в какую-нибудь клинику за границей. Здесь, в России, я бы решил этот вопрос, но Горбачев, понимаешь, всю нашу медицину… под корень! А заграница – это валюта. Мне сказали, что у вас есть возможности договориться насчет оплаты такого лечения.
– Борис Николаевич, я попробую.
– Надо сделать!
– Я сделаю.
Через день мы с Ряшенцевым уже были в Вене и вели переговоры в одной из лучших онкологических клиник Австрии. А еще через неделю Харин был прооперирован. У меня не было возможности часто его навещать, но Володя ездил к нему еженедельно. Благо, от Будапешта, где расположился европейский офис «Российского дома», до Вены всего-то пара часов езды на машине.
Первое время казалось, Геннадий пошел на поправку. Но это была лишь видимость. Болезнь была слишком запущена. Осенью Харин умер, умер в венской клинике. Когда Ряшенцев ранним утром сообщил мне эту печальную весть, я сразу же пошел к шефу. Шел с тяжелым чувством: как же он сейчас огорчится! Но ошибся – Ельцин воспринял ее без видимых эмоций. Лишь произнес задумчивое: «Мда-а…».
– Борис Николаевич, из Вены мы гроб с телом отправим, но здесь…
– Хорошо, я скажу Виктору Васильевичу, – и углубился в бумаги, давая понять, что разговор окончен.
Позже я узнал, как все было. Ни днем, ни вечером по этому вопросу шеф Илюшина так и не вызывал. И тогда тот вынужден был сам напомнить ему насчет Харина. Дело-то ведь не терпящее отлагательства.
– И как же шеф на это прореагировал?
– Никак. Сказал, чтоб мы организовали все, как положено.
Гроб сделал в Москве короткую пересадку и полетел дальше, на родину покойного, в Свердловск. На прощание с Хариным шеф не поехал. От его имени слова прощания произнес Илюшин. Когда мы вместе возвращались в Белый дом (я ехал с ним в одной машине), Виктор Васильевич сказал не то с грустью, не то с иронией:
– Если б мы с тобой, Павел Игоревич, умерли полчаса назад, то считай, что уже двадцать семь минут, как нас для шефа не существовало бы.
Утверждение насчет двадцати семи минут показалось не лишенным оригинальности, но, в некотором смысле, спорным:
– А первые-то три минуты ему на что?
– Как на что? Одна – чтоб выслушать рапорт о нашей скоропостижной кончине. Другая – чтоб прикинуть в уме, как на происшедшее отреагирует пресса и политические оппоненты. И, наконец, третья – чтоб отдать короткое распоряжение: мол, займитесь, понимаешь, похоронами и пусть все будет, как положено. И точка! На большее не рассчитывай.
Признаться, я уже давно ни на что не рассчитываю. Как писала Ахматова: «Живу с трудом и чувствую с трудом». И все чаще сознание мое посещает беспокойная мысль: как бы спрыгнуть с подножки этого дребезжащего трамвая под названием «Власть»? Невмоготу!
Некоторое время назад шеф устроил нам такой разнос, что, думали, всех повыгоняет. Бушевал, как свирепый тайфун в Бермудском треугольнике. И ведь не из-за чего! Нет, причина, конечно, была – сорванный визит президента Международного Олимпийского Комитета Антонио Самаранча. Но в том не было ничьей вины, кроме его собственной.
Главный олимпиец уже был в воздухе, когда шеф, отобедав, неожиданно для всех отбыл вместе с Коржаковым в неизвестном для нас направлении. И что самое прискорбное – без всякой надежды (по понятным причинам) на возвращение. Илюшин в трансе:
– Что будем делать?! Через полтора часа самолет приземлится во Внуково, через три Самаранч будет у нас в Белом доме, – и с кем ему здесь встречаться?! Летит-то он ради разговора с Ельциным!
Случайно оказавшийся в приемной глава президентской администрации Юрий Петров поначалу решает уклониться от обсуждения: мол, вопрос технический, не моего уровня. Но поразмыслив минуту-другую, все же отваживается поучаствовать в «разруливании» этой непростой ситуации. И делает это с пафосом, отличающим в нем бывшего секретаря партийного обкома:
– Будет политически правильно, если мы сообщим на борт, что с Самаранчем встретится премьер-министр России!
– А если Силаева нет на месте? Если он не может?
Петров вновь погружается в раздумья. Чувствуется, мысленно просчитывает плюсы и минусы своего участия и неучастия в этом каверзном деле. И, видимо, решив, что неучастие может быть расценено Ельциным как недружественный шаг (уклонился, не подставил плечо – стало быть, ненадежен), обреченно вздыхает:
– Что ж, тогда придется мне.
Позвонить на борт и все деликатно объяснить Самаранчу поручили сотруднику Дмитрия Рюрикова, помощника президента по международным делам. Тот отнесся к поручению вполне спокойно, как и положено работнику дипломатического протокола:
– Что я должен сказать относительно Бориса Николаевича? Почему он сегодня не может его принять?
– Если б только сегодня, – дежурящий в приемной Диваков горько усмехается. – Он, по всей видимости, и завтра его не примет.
– Но я ведь должен как-то все объяснить?
На сей раз Петров не задерживается с ответом: Борис Николаевич заболел!
Реакция президента МОК не заставляет себя ждать. Через пару минут с борта приходит сообщение: господин Самаранч намерен встречаться только с президентом Ельциным, а коли тот заболел и не может его принять, самолет ложится на обратный курс.
Наутро оппозиционная пресса принимается строить разные версии относительно несостоявшейся встречи, одна страшнее другой – от «запил» до «застрелился». Но шефа разгневали не они, а объяснение, предложенное Самаранчу – «заболел». Такого гнева, да еще выраженного в столь агрессивных тонах, я лично не наблюдал за все время нашего знакомства:
– Кто сказал, что я болен?! Ельцин никогда не болеет! Ельцин здоров! Уволить! Немедленно!
Сначала мы думали, что всех нас выставят за порог, и с ним останется только Коржаков, един во всех лицах. После – что придется прощаться с Димой Рюриковым, к которому уже успели привыкнуть. Но, в конечном счете, весь гнев пал на «стрелочника» – шеф повелел уволить ни в чем не повинного рюриковского помощника. Парня жалко. Он всего лишь ретранслировал распоряжения главы президентской администрации. Что тот ему велел сказать, то он и озвучил Самаранчу. В чем же его вина? Все попытки Илюшина (и даже исчезающего в любой конфликтной ситуации Петрова) как-то смягчить высочайший гнев не увенчались успехом.
И какой же из происшедшего следует вывод? Увы, печальный. Почему-то не могу отделаться от мысли: фундаментальный ельцинский принцип, о котором он мне сам говорил не единожды – «Ельцин не мстителен и умеет прощать!» – больше не действует. Другие времена, другой Ельцин.
…Вчера, 25 декабря 1991 года, Михаил Сергеевич Горбачев объявил о своей отставке. Не стало СССР, не стало и его президента. Но страна-то, пусть усеченная, но осталась, и народ остался. А он, по сути, все еще советский и не отвык от советских традиций. Например, от того, что 31 декабря, перед самым боем кремлевских курантов глава государства поздравляет его с наступающим Новым годом. Неплохая, кстати, традиция. Почему от нее нужно отказываться?
Ельцинские спичрайтеры, Пихоя с Ильиным, готовят поздравительный текст. Я договариваюсь с телевизионщиками насчет записи. Все идет своим чередом. Но Илюшин обеспокоен:
– Ох, не нравится мне что-то наш шеф, ох, не нравится!
И как в воду глядит – когда уже все готово, Ельцин вдруг исчезает из поля нашего зрения, и от него нет никакой информации. Известно лишь одно – с ним Коржаков и охрана. Но хуже всего, что отсутствие шефа в Кремле не остается незамеченным российской и зарубежной прессой. От вопросов «Что с Ельцинам? Где Ельцин?» нет отбоя. Хоть трубку не бери. Не знаю, что и отвечать. Сказал бы, что заболел, так ведь после голову оторвет и сделает это прилюдно, чтоб все заметили и уразумели: Ельцин никогда не болеет!
После недолгих, но бурных дебатов решаем следующее: текст поздравления «дорогим россиянам» зачитает диктор, причем закадровым голосом.
Слава Богу, сегодня связанная с отсутствием Ельцина напряженность пошла на спад. Во всяком случае, мой телефон молчит. И все потому, что кто-то (не знаю, кем именно и по каким каналам) передал в прессу якобы официальную информацию: Ельцин на даче работает с документами. Мол, накопилось очень много вопросов, требующих осмысления и неотложного решения. Илюшин, как и я, ничего не знает об ее происхождении, но предполагает, что это творение Коржакова или кого-то из его подчиненных.
Это был первый случай использования формулы прикрытия: «Работает с документами». После, она стала применяться с такой удручающей регулярностью, что вызывала в обществе лишь насмешки. Но тогда, в конце переполненного утратами и надеждами 1991 года, все было воспринято как должное. В большинстве своем граждане отнеслись с пониманием и даже с сочувствием к тому, что у президента Ельцина совершенно нет времени на праздники. Видимо, Горбачев оставил ему после себя такое «наследство», что приходится работать, не поднимая головы, денно и нощно. И никого не покоробило, что перед боем курантов прервался Новогодний огонек, и россиян поздравил не глава государства, а сатирик Михаил Задорнов. Все решили, что таков новый стиль. А что? Так даже веселее, и более соответствует праздничному восприятию новогодней ночи!
…Январь пролетел, будто бы его и не было. Вроде я чем-то занимался, помнится, даже уставал порой, а вспомнить нечего. Пустые хлопоты. Живу с ощущением, что с государевой службой пора завязывать. Иначе совсем закисну. То ли я для нее не подхожу, то ли она мне не подходит. В итоге мы лишь мучаем друг друга. На днях у меня зашел об этом разговор с Павлом Грачевым. Не знаю отчего, но у нас с генералом как-то без напряга и взаимной корысти сложились полуприятельские отношения.