вводные – непреложны. Однако в трактовке всего, что письмо окружало, участники тех событий отчего-то расходятся.
Ельцин утверждает, что Горбачев в телефонном разговоре сказал, что готов встречаться, но не сейчас. Позже.
Что такое позже , Борис Николаевич не понял. Или сделал вид, что не понял. Монаршего приглашения он не дождался, уверился, что Горбачев объясняться с ним не желает и по обыкновению своему, затаив обиду, приготовился устроить публичный скандал на приближающемся октябрьском пленуме ЦК.
Люди из горбачевского окружения считают совсем по-другому. Член Политбюро Вадим Медведев, например, убежден, что Горбачев и не думал отмахиваться от Ельцина. Просто возникла накладка. Генсек пообещал встретиться после праздника, имея в виду 7 ноября, а Ельцин, дескать, подумал о тогдашнем Дне конституции – 7 октября.
Довольно странный аргумент. Не знаю, как в Политбюро, но в народе День конституции за праздник никогда особо не считался. Его и установили-то всего десятью годами раньше…
Правда, и ельцинские доводы тоже не отличаются здравым смыслом. Что, собственно, мешало ему поднять трубку и позвонить Горбачеву напрямую? Раньше он делал это регулярно, стеснений никаких не испытывая.
Более того, в тот период они виделись друг с другом: как минимум трижды Ельцин присутствовал на заседаниях Политбюро, где председательствовал Горбачев, но не обмолвился и словом о своих страданиях.
Час от часу не легче. Сначала было письмо в стиле истеричной курсистки. Теперь – демонстрация какой-то девичьей, уязвленной гордости а-ля Татьяна Ларина.
«Я вам пишу, чего же боле,
Что я могу еще сказать…»
По версии В. Медведева, все эти загадки разъясняются чрезвычайно просто. Ельцин сознательно шел на развязывание публичного конфликта. Он искал лишь повод…
Сам Борис Николаевич это, понятно, отрицает наотрез.
«О том, что мы встретимся после пленума, разговора не было, – рассуждает он в “Исповеди…”. – Позже – и все. Два дня, три, ну минимум неделя – я был уверен, что об этом сроке идет речь. Все-таки не каждый день кандидаты в члены Политбюро уходят в отставку и просят не доводить дело до пленума. Прошло полмесяца, Горбачев молчит. Ну и тогда, вполне естественно, я понял, что он решил вынести вопрос на заседание пленума ЦК, чтобы уже не один на один, а именно там устроить публичный разговор со мной».
Ельцин явно лукавит. Это хорошо видно из стенограммы пленума ЦК, состоявшегося 21 октября.
Весь документ, целиком, приводить мы не будем (желающие могут найти его в приложении). Остановимся лишь на ключевых моментах.
Итак. По замыслу Горбачева, пленум должен был ограничиться его торжественным докладом, посвященным 70-летию Октябрьской революции. (Назывался он «Октябрь и перестройка: революция продолжается»; это так, для справки.) Члены ЦК, ясное дело, доклад одобрят и радостно-уставшие отправятся на банкет.
О ельцинском вопросе – ни слова ни полслова. Борис Николаевич не мог этого не знать: повестка пленума заблаговременно утверждалась на Политбюро.
Об этом, выступая на пленуме, упоминал и сам Горбачев. Цитирую дословно:
«В своем письме Борис Николаевич говорил, что “прошу рассмотреть вопрос. Не ставьте меня в такое положение, чтобы я обращался сам к пленуму ЦК с этой просьбой”. Но мы с ним договорились, и потому на той стадии я даже членов Политбюро не информировал, считая, что до объяснения в этом нет необходимости. Я не думал, что после нашей договоренности товарищ Ельцин на нынешнем пленуме Центрального Комитета… представит свои претензии…»
Если бы не личная инициатива Ельцина (хотя личная ли?), ничего и не случилось бы.
Горбачев прочитал бы доклад. Сорвал порцию положенных аплодисментов. Потом председательствующий Лигачев обратился бы к залу с чисто риторическим обращением: есть, мол, у кого-нибудь вопросы?
Вопросов, понятно, возникнуть не могло. Все роли здесь были расписаны заранее, точно в заправском театре, и значит, пленум, утвердив доклад, преспокойно разошелся бы.
Поначалу все так и происходило. До того самого момента, пока Лигачев не задал привычный безответный вопрос.
Здесь и начался кавардак . Неожиданно Ельцин поднимает руку. Лигачев как будто не замечает его, хотя секретарь МГК сидит прямо напротив, пятый в третьем ряду. Даже Горбачев вынужден одернуть председательствующего.
«ГОРБАЧЕВ: У товарища Ельцина есть вопрос.
ЛИГАЧЕВ (по-прежнему не замечая руки Ельцина): Есть ли необходимость открывать прения?
ГОЛОСА ИЗ ЗАЛА: Нет! Нет!
ЛИГАЧЕВ: Нет.
ГОРБАЧЕВ (настойчиво): У товарища Ельцина есть какое-то заявление».
Тут уж Егору Кузьмичу ничего не остается, кроме как предоставить слово заклятому своему врагу.
(Помните брошенное им Ельцину – насчет того, кто кого может огреть? Вот уж отлились кошке мышкины слезки.)
Борис Николаевич выходит на трибуну. Зал замер.
О чем же говорит Ельцин?
О том, что у общества «стала вера какая-то падать» к перестройке. Что с начала ее люди «реально ничего… не получили».
ЦК зарылся в бумагах, бюрократия множится, люди не верят бесчисленным постановлениям и решениям. Исчезает коллегиальность руководства, создается культ личности Горбачева. Не делается выводов из уроков истории.
Закончил он с надрывом:
«…Видимо, у меня не получается работать в составе Политбюро. По разным причинам. Видимо, и опыт, и другие, может быть, и отсутствие некоторой поддержки со стороны, особенно товарища Лигачева, я бы подчеркнул, привели меня к мысли, что я перед вами должен поставить вопрос об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены Политбюро. Соответствующее заявление я передал, а как будет в отношении первого секретаря городского комитета партии, это будет решать уже, видимо, пленум городского комитета партии».
МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ
Критическая оценка чужих взглядов и деятельности приводит страдающих психопатией к конфликтам с окружающими, которых они постоянно подозревают в недоброжелательном к себе отношении. Они постоянно выясняют отношения и вступают в тяжелые конфликты с окружающими. Мышлению этого рода людей свойственна еще одна особенность – резонерство, пустое рассуждательство по ничтожному поводу.
Сказать, что в зале возник шок – не сказать ничего. Ельцин нарушил все мыслимые и немыслимые правила игры. Ничего подобного ЦК не помнил со времен троцкистской оппозиции.
«Все как-то опешили, – вспоминает член Политбюро Воротников. – Что? Почему? Непонятно… Причем такой ход в канун великого праздника!»
И здесь сразу же возникает череда вопросов.
Первое. Было ли это выступление экспромтом?
Нет, конечно. Ельцин явно готовился к докладу, об этом косвенно свидетельствуют и его воспоминания.
Например, такие:
«Когда я принимаю какое-то серьезное решение, потом никогда не извожу себя дурацкими мыслями, что надо было сделать как-то иначе, можно, наверное, было по-другому… Я не убивал когда-то себя мыслями, почему я, например, тогда выступил на октябрьском (1987 года) пленуме ЦК… Принимая решение, я бросаюсь как в воду». (Из книги «Записки президента».)
Следующий, еще более важный вопрос: знал ли Горбачев о ельцинских планах?
Если не знал, то зачем предоставил ему слово, ведь без горбачевских окриков Лигачев спокойно проигнорировал бы Ельцина, да и дело с концом.
Вообще, эта странная перепалка, возникшая в президиуме, этакая возня в дверях , и по сей день вызывает массу недомолвок.
Лигачев, без сомнения, видел поднятую Ельциным руку. (Это признает и Горбачев.) Однако демонстративно не замечал ее. Почему? Потому что знал, чем закончится дело, то есть был осведомлен заранее, или же по причине всеобъемлющей антипатии к бывшей своей креатуре?
И что имел в виду Горбачев, обмолвившись о том, что «у товарища Ельцина есть какое-то заявление ». Заявление! Хотя предлагалось исключительно записаться на вопросы, а о заявлениях и выступлениях – речи не шло.
Это что? Обычная оговорка? Или же нечто большее? Свидетельство посвященности в ельцинские планы?
В одном издании мне довелось прочитать весьма занятную версию. Дескать, Михаил Сергеевич специально выставил Бориса Николаевича на ринг, дабы стравить его с Лигачевым и вообще реализовать нехитрую формулу плохой–хороший следователь. (Горбачев, ясно, хороший, Ельцин – плохой.)
Лигачев косвенно означенную версию подтверждает. «Горбачеву было нужно, – уверен Егор Кузьмич, – чтобы с одной стороны был Лигачев, а с другой – Ельцин и Яковлев. Словом, разделяй и властвуй».
Честно скажу, вариант этот меня не впечатляет. Есть в нем что-то из заумной философичной гипотезы, что зло – это порождение добра, ибо добру нужно постоянно бороться со злом и доказывать свое превосходство.
Чересчур сложно это, господа!
При всей своей хитромудрости, Горбачев явно не производил впечатление мазохиста. Любой публичный демарш с выпадами в адрес перестройки бил в первую очередь по нему самому. Да и не имелось у них с Ельциным настолько доверительных, близких отношений, чтобы можно было доверить ему столь щепетильную комбинацию.
Если принять вышеназванный вариант за основу, получается, что Борис Николаевич как бы под легендой внедрялся во враждебное окружение, надевал на себя маску оппозиционера, а потом, в решающий момент, должен был бы вытащить из кармана партбилет и взмахнуть им, точно Хома Брут крестом пред очами летающей панночки.
Что же до стравливания, науськивания соратников друг на друга, какая проблема была устроить этот петушиный бой в более узком составе, на том же Политбюро?
И последнее: что двигало Ельциным? Желание посильнее хлопнуть дверью? Правдоискательский зуд? Нетерпение?
«В нем говорило уязвленное самолюбие», – уверен Горбачев. Через десять лет в своих мемуарах «Жизнь и реформы» он даст собственную трактовку тех событий:
«Правы были те, кто указал на пленуме на его гипертрофированную амбициозность, страсть к власти. Время лишь подтвердило такую оценку».