Не пьяно, а как-то обессиленно покачиваясь, вошел Николай, наклонился к буфету, достал бутылку, зубами выдернул пластмассовую пробку, булькнул в кружку. Не выпуская бутылки из правой руки, схватил левой кружку и выпил. Громко выдохнул. Постоял. Поставил бутылку на стол. Глотнул из ковшика воды. Упал на кровать, но тут же выровнял тело, отвалился к стене.
– Где Артем? – стараясь говорить спокойно, спросила Валентина Викторовна; задала вопрос не для того, чтобы действительно узнать о сыне, но чтобы не молчать, – молчать было страшно.
– Он?.. – Муж прокашлялся. – Он опять с этой. Четвертый день не является. Только ты уехала… Устроил тут…
Николай поднялся, взял бутылку.
– Налей мне тоже, – сказала Валентина Викторовна. Вспомнила слова Дениса и мысленно оправдалась: «А что делать? Вот что сейчас делать?»
– Он с ней, оказывается, и не развелся до сих пор, – отдышавшись после спирта, сказал Николай. – Говорил, а оказалось…
– Может быть, все-таки наладится у них?
– Да кого наладится-то! Что ты мне?! – Глаза Николая округлились, побелели, и Валентина Викторовна готова была ответить криком, но пока сдерживалась, слушала. – Ты что, Валь, не понимаешь совсем? Он же специально так! Как весна, так что-то придумывает. То свадьбу ему подавай, то вот… Сходится – расходится, вообще уезжает. Что, мне дом этот надо? А?! Ему же… Мне и здесь умереть нормально.
Но, видимо, вспомнив, что говорит это в двадцатый, наверное, раз, Николай замолчал. Обхватил ладонью бутылку.
– Не надо, может, Коль, – мягко попросила Валентина Викторовна. – И Денис просил не очень чтоб… Ведь скоро он приедет уже. Поможет.
– Поможет… Не думаю. – Муж плеснул в стопки, но совсем понемногу. – Такие… Как ему здесь после всего? Не будет он… Поживет месячишко, откормится и… Ты думаешь, человек, пять лет отсидевший, будет в деревне торчать?
– Но он говорит…
– Мало что он сейчас говорит. Сейчас, там, он что угодно может говорить. Пойми…
– Ничего я понимать не хочу! – перебила Валентина Викторовна. – Я хочу одно только знать – когда вы, мужики, устроите здесь человеческую жизнь? Третий год пошел. Два лета!
Она очень ослабела за эти несколько минут здесь, но одновременно и взбудоражилась после выпитого, услышанного. И теперь говорила, говорила, сыпала обидными словами на мужа, на сыновей, каждый из которых ее подвел и которые, казалось ей, сидели где-то здесь. Трусливо прятались.
Весна получилась дружной и ранней. Уже в середине марта снег сошел; люди боялись морозов, те, кто имел викторию, плодовые саженцы, накрывали их соломой, сосновым лапником. Но больших морозов не было – дни и ночи стояли парные, живительные. Удивительно рано полезла трава. Правда, распахивать огороды всё не решались, и хоть земля высыхала, люди, будто уговаривая себя, бормотали: «Вернется еще зима, верне-ется».
Елтышевы не могли выйти из тяжелой апатии. Рассада на подоконниках душила друг друга, но разреживать ее у Валентины Викторовны не было сил, даже простейшую еду готовить заставляла себя; Николай, как и зимой, сидел у печки, курил, все о чем-то думал и думал, чего-то, казалось, ждал; время от времени наливал стопку спирта и глотал.
В начале марта привезли заказанную еще осенью железную печку для бани, и, как втащили, так она и стояла у крыльца – устанавливать ее Николай не торопился, да и Валентине Викторовне было как-то все равно. Мылись редко – раза два в месяц – и то кое-как, безо всякого удовольствия.
Весной за спиртом приходить стали реже. То ли денег не было, то ли, что казалось маловероятным, меньше стали пить. Наверное, все же отсутствие денег уменьшило торговлю – весной в деревне всегда становилось туго с деньгами. И это подтверждали участившиеся приходы старушек, покупающих у Елтышевых бутылки по две-три спирта – платить за вспашку, за ремонт построек после зимы, за цыпушек…
В апреле к месту, где был клуб, приехала какая-то бригада, видимо, из Захолмова, и принялась за разбор пожарища. Сгружали в грузовики трубы, недорастащенные головешки, котлы клубовской котельной, раскрошившийся кирпич и увозили. Народ поговаривал, что скоро начнут строить новый клуб, большой, из бетона, с окнами от потолка до пола. Но тут же по дворам пошли местные верующие – несколько бабулек, прося подписать бумагу с просьбой поставить на холмике, где был клуб, православный храм.
«Была ведь тут церква уже, – объясняли. – В шеисят втором сломали. У нас и иконы из ее хранятся».
Приходили к Елтышевым. Николай выслушал их молча и подписал, а Валентина Викторовна спросила:
– А клуб где строить тогда?
– Да рази ж не найдут? – недоуменно подняла брови одна из старушек. – Вон места сколь.
Валентина Викторовна вспомнила ее – когда-то эта старушка, а тогда женщина средних лет, Мария Давченко, работала в сельсовете и ходила в красной косынке. На собраниях горячо выступала.
– И куда вы с подписями?
– В город повезем. Пойдем по кабинетам.
– Что ж… – Валентина Викторовна записала свой адрес, черкнула роспись. Ей было все равно – ту церковь, что стояла раньше на месте клуба, она помнила смутно. На нее, закрытую еще в двадцатых и постепенно разрушавшуюся и разрушаемую деревенскими (кто лист железа сдерет, кто струганную доску, кому камень понадобится), не особенно и обращали внимания. К сносу отнеслись равнодушно, будто ломали старый коровник. В городе из когда-то стоявших там пяти церквей осталась одна, на окраине, маленькая, беленькая, ничем не примечательная. И в крайцентре церквей она не запомнила – там их тоже посносили в двадцатые-шестидесятые годы; на утесе над Енисеем стояла часовня, но воспринималась она не как религиозное здание, а как памятник истории города.
– Храни вас Господь, – зашептали бабульки, принимая лист, – храни Господь…
Первого мая явился Артем. Нарядный, слегка выпивший, какой-то решительно-веселый. Оглядел оценивающе печку у крыльца:
– Для бани? Установить надо.
Николай, тоже с утра принявший граммов двести, был, наоборот, не в духе:
– Давай. Я помогу.
Сын постоял над печкой, потом вошел в дом. Тоже оценил взглядом перемены или отсутствие их. Сел к столу.
– Ну, и как вы там? – с трудом выдавила вопрос Валентина Викторовна; с Артемом она не виделась почти два месяца, со дня отъезда к Денису. Несколько раз порывалась пойти к Тяповым, но обида на них и на сына оказывалась сильнее.
– Да так… Так, живем.
– Родик как?
– Ну, тоже… растет.
Артем отвечал равнодушно, словно был занят чем-то другим или сам готовился начать задавать вопросы. Тяжелые, серьезные, неприятные.
– Что пришел-то? – после довольно долгой и тягостной паузы произнес Николай.
Валентина Викторовна вздрогнула от его голоса – как врага спросил. Но и ей тоже хотелось сына спросить о том же.
– Да так. Попроведать.
– М-м, спасибо…
Еще помолчали.
– Может, отметим? – предложил Артем. – Праздник сегодня все-таки.
– Праздник, да… У матери вот две недели назад день рожденья был. Ждали тебя – не дождались.
Сын кашлянул, слегка виновато, а больше с досадой, взглянул на Валентину Викторовну.
– Я забыл совсем. И Родька там болел как раз.
– А мы здесь, может, умерли уже, – распалял себя Николай. – И тебе, получается, наплевать.
Он подошел к буфету, достал початую бутылку спирта. Попросил:
– Валь, дай нам закусить чего-нибудь. Сын-то пустой явился. Угощайте, мол…
Все происходящее, все, что сейчас говорилось, взгляды, жесты были Валентине Викторовне давно знакомы, отвратительно-хорошо знакомы: последние два года подобные сцены повторялись каждые два-три месяца. А то и чаще.
– Необходимо нам в город перебраться, – с аппетитом, как показалось Валентине Викторовне, выпив и закусив, сказал Артем.
– Кому это – нам? – мрачно насторожился муж, но в голосе послышалась и какая-то надежда.
– Ну… Ну, нам с Валей, с сыном.
– Что ж, перебирайтесь.
Сын вздохнул. Николай, мрачнея все больше, наполнил стопки.
– Давайте?
Вяло чокнулись и выпили. Валентина Викторовна хотела закусить, но вид еды вызвал тошноту. Перетерпела жжение, заговорила:
– Хорошо, сынок, надо перебираться. И вам надо, но и нам тоже надо. Мы тоже, как ты знаешь, не по своей воле здесь. Так давайте вместе решать, как быть нам. Квартиру снимать? Но это временная мера. Год пусть, два, а дальше? Да и ты должен представлять, что такое постоянно с квартиры на квартиру… Вон у нас вещей сколько. Нам тоже, как и тебе, здесь невыносимо, и мы тоже хотим в город.
– И что делать? – требовательно спросил Артем. – Мы столько про это… а все продолжается. Не знаю, как нам всем переехать, – я говорю только за себя: я здесь жить не могу. Не-мо-гу! Вам невыносимо, а мне тем более. Я родился в городе, там всю жизнь прожил и с какой стати теперь должен здесь?!
– Опять двадцать пять, – со стоном вздохнул Николай, торопливо плеснул спирта по стопкам, не предлагая остальным, выпил. – В общем, так. Последний раз говорю… – Он нашел взглядом глаза сына. – Я тебе тыщу раз говорил: хочешь жить в городе – езжай и живи.
– Да как там жить, блин?! Бомжарой?
– Устройся на работу, снимай жилье. Найди комнату в общежитии. Встань на очередь на квартиру, копи деньги.
– Спасибо! – хмыкнул Артем. – Бесценные просто советы!
– С-слушай…
Валентина Викторовна почувствовала, как напрягся, напружинился Николай, но голос его задрожал.
– Слушай-ка, чего т-ты от нас хочешь? Тебе скоро тридцать лет. Я в твои годы…
– Да слышал я это все. И что тоже в милицию должен идти.
– Но что-то же надо предпринять! – вскрикнула Валентина Викторовна. – Ты отвечаешь не только за себя теперь – у тебя своя семья, сын. Распоряжайся жизнью.
– И как? Всё у меня отняли, сюда притащили, а теперь!.. – Артем тоже уже кричал; Николай замер, пристально смотрел на него. – Прошлое лето пахал, как дурак, и ни фига. Сто рублей в кармане. Больше, блин, не хочу. Хочу свою комнату, ванну, все, что у меня было.