– Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне такой же, какая ты сейчас, – прошептал он перед самым рассветом. – И не забывай, я ведь сразу узнаю.
Я с улыбкой кивнула. Я и представить себе не могла, как можно хотеть кого-то, кроме него.
Элвис не стал провожать меня в сам аэропорт. Мы поцеловались на прощание в лимузине. Это был нежный, но до боли короткий момент. Мне было так же больно, как если бы он сказал, что я больше никогда к нему не приеду.
Я поднялась в самолет как робот. Мое помутнение продлилось весь одиннадцатичасовой перелет. Я ни с кем не говорила, и мне было все равно, что кто-то видел слезы, непрерывно стекающие по моим щекам. Мой мир будто резко прекратил существовать. В конце концов я закрыла глаза и в своем воображении снова переживала каждую секунду, проведенную с ним. Потом вдруг стюардесса сказала пристегнуть ремни, потому что мы идем на посадку. Мне и в голову не пришло подойти к зеркалу и освежиться. Я просто сидела в трансе, ожидая посадки и остановки самолета. Потом я вяло собрала свои вещи и сошла с самолета.
Когда я только увидела родителей, мама заплакала от счастья, а папа широко улыбался, приветствуя меня. Но чем ближе я подходила, тем больше менялись их лица – от радости до полного ужаса. Папа гневно отвернулся от меня. Несколько секунд мама просто на меня смотрела. Потом потянулась к своей сумочке, достала зеркальце и впихнула его мне.
– Только посмотри на себя! Как ты могла в таком виде сойти с самолета?
Я посмотрела на свое отражение и тут же поняла реакцию родителей. Две недели назад я уехала от них румяной шестнадцатилетней девочкой в скромном белом костюме из хлопка, не знакомой с макияжем, не считая легко нанесенной туши. Теперь же мало того, что я была ярко накрашена, как нравится Элвису, так еще и мои слезы совершенно размазали весь мой макияж. Мысль причесаться меня не посещала, так что мои волосы были спутанными и растрепанными. Родители были шокированы и разочарованы.
Мне было слишком стыдно смотреть им в глаза. Я подняла руку и попыталась осторожно стереть с лица остатки черной туши и подводки. Я сказала:
– Я хотела бы зайти в уборную.
– Ну уж нет, ты едешь домой, – повысил голос папа. – Если ты так долго просидела в таком виде, то и еще час посидишь.
Больше он почти ничего мне не сказал, пока мы не приехали домой и я не умылась.
Рождество в семье Болье всегда было большим событием, но в Рождество 1962 года я совершенно не думала о подарках. Мою душу тянуло в другое место, о котором я часто мечтала, но не позволяла себе верить, что действительно туда попаду – в Грейсленд.
Путь туда лежал непростой. План был приведен в действие одним ранним утром, а точнее, ночью – в два часа десять минут, когда я, совсем сонная, ответила на звонок и услышала в трубке голос Элвиса. Он, судя по всему, был в отличном настроении. Шутя и посмеиваясь, он рассказал мне, что RCA послали ему какие-то ужасные демоверсии песен для его следующего фильма.
– Вот слушаю я их, детка, и не верю своим ушам. Просто хочется смеяться, потому что, если я не буду смеяться, я начну плакать.
Я сочувственно усмехнулась, но я слышала грусть в его голосе. Потом он мягко сказал:
– Малышка, я хочу, чтобы ты приехала сюда на Рождество. Мне не важно, как ты это организуешь, что ты будешь говорить родителям, я со всем соглашусь, лишь бы они тебя отпустили.
Трясущейся рукой я положила трубку. Я не могла представить, чтобы родители снова разрешили мне уехать, особенно в Рождество, но я никак не могла его подвести.
После пары дней тихого избегания этой темы я как бы невзначай упомянула просьбу Элвиса в разговоре с мамой.
– Ни в коем случае, – отрезала она. – Даже не обсуждается. Рождество – семейный праздник. Так было всегда, и меняться это не будет, даже ради Элвиса Пресли.
Но я не сдавалась. Мою бедную маму разрывало, она хотела и осуществить мечту дочери, и поступить правильно, как следует родителям.
– Когда же это наконец кончится… – сморщившись, пробормотала она. В конце концов она согласилась обсудить это с папой.
Это был переломный момент.
И снова мольбы. И снова обещания.
Через месяц я сидела в самолете, направляющемся в Соединенные Штаты. Элвис попросил Вернона и Ди встретить меня в аэропорту Ла-Гуардия в Нью-Йорке и проводить до Мемфиса, потому что он не хотел, чтобы я ездила одна.
К тому моменту, как мы прибыли в Мемфис, я чувствовала себя одновременно измученной и воодушевленной. Мы отправились в дом Вернона на Эрмитаж-драйв, неподалеку от Грейсленда. Элвис оставил четкие указания, согласно которым провезти меня через ворота особняка мог только он.
Он позвонил через несколько минут после нашего прибытия. Его отец передал мне трубку. Не успела я и двух слов сказать, как Элвис выпалил, что уже едет сюда. Через несколько минут дверь распахнулась, и я оказалась в его объятиях.
Грейсленд оказался именно таким, каким Элвис его описывал. Передний участок был украшен рождественским вертепом, а белые колонны поместья светились, обмотанные праздничными огоньками. Это было чуть ли не самое прекрасное, что я когда-либо видела.
В самом поместье была толпа друзей и родственников Элвиса, и все они встали, чтобы меня поприветствовать. Мне было спокойно и комфортно, когда он всем меня представлял, потому что с некоторыми его друзьями я познакомилась во время своей поездки в Лос-Анджелес.
Затем Элвис сказал:
– Цилла, тут кое-кто особенный очень ждет встречи с тобой.
Он улыбнулся и повел меня на второй этаж; там он открыл дверь в комнату бабушки.
– Хвостик, – позвал он. – Смотри, кто к нам приехал. Это малышка Цилла. Хвостик, она проделала большой путь, чтобы немного с нами поигать.
Имитация детского лепета, вроде «поигать», была для Элвиса способом проявлять нежность. Они так общались с матерью, поэтому Элвис использовал детские словечки с близкими людьми. Ноги, например, назывались «нофками»; молоко – «маако»; зубы – «зюбки»; любит – «юбит»; маленький – «маинький». В особо нежные моменты он переходил на речь в третьем лице: «Онь юбит ее, оня юбит его».
Хвостик улыбнулась и поприветствовала меня своим мягким голосом:
– Бог ты мой, девонька, долго же ты до нас добиралась.
Она сидела в очень мягком кресле с высокой спинкой. Я наклонилась к ней, она обняла меня и похлопала по спине. Я была очень рада, что Хвостик выглядит хорошо; ее волосы, некогда полностью седые, сейчас были естественного темно-каштанового цвета. И я заметила, что она уже была не такой худой, как в Германии. В доме 14 на Гетештрассе Хвостик управляла безумным домом, где жизнь била ключом, а в Грейсленде скрывалась в своей комнате.
Элвис оставил нас наедине; я видела, что ее что-то беспокоит, и спросила:
– Бабушка, как вы поживаете?
Она посмотрела на меня, затем перевела взгляд на кружевной платочек у нее на коленях.
– Не знаю, милая. Волнуюсь из-за Элвиса и Вернона. Элвис все расстраивается из-за папиной свадьбы. – Вернон и Ди поженились годом раньше. – Он теперь почти не бывает в Грейсленде, и его папа волнуется. Больно смотреть, как они расстраиваются, господи боже… А Элвис ведь не пошел на их свадьбу. Он старается, но стоит ей прийти – так он сразу встает и уходит из комнаты. Не знаю, примет ли он когда-нибудь их брак.
Она потянулась к нюхательному табаку. Эту милую привычку она старалась держать в секрете.
– Но я не хочу, чтобы ты из-за этого переживала, – продолжила она. – Ты иди, веселись с Элвисом. Ты сейчас нужна нашему мальчику.
Я кивнула и поцеловала ее в щеку.
– Обещаю, я о нем позабочусь, Хвостик, – сказала я, чувствуя укол вины, что покидаю ее. Она слишком много переживала, как и все Пресли. Это было заразно.
Она мягко усмехнулась и с улыбкой сказала:
– Никто никогда так меня не называл, кроме Элвиса.
Всю ту ночь парни играли в бильярд, смотрели телевизор и набивались в кухню, надоедая Альберте («Ви-О-Пять»), которая играла роль повара в забегаловке, готовя по заказам.
Я поняла, что в Грейсленде нет никакого расписания или распорядка. Все приходили и уходили, когда им хотелось. Это был не уютный дом, а скорее проходной двор, открытый для парней из команды и их девушек – только после одобрения Элвиса, разумеется.
Вечер кончился около четырех часов утра, когда Элвис наконец пожелал всем доброй ночи и взял меня за руку. Я чувствовала безумную усталость, потому что от предвкушения не могла спать последние два дня. Я поднималась по лестнице, крытой белым ковром, закрыв глаза, мне хотелось немедленно оказаться в кровати.
В своей спальне Элвис дал мне две большие красные таблетки и сказал:
– Прими их сейчас, как будешь ложиться – будешь уже спокойная и расслабленная.
На самом деле ни в каких таблетках я не нуждалась, но он настаивал, утверждая, что с ними я буду спать лучше, потому что они мощнее тех, которые я принимала раньше.
Эти таблетки я видела впервые. Они были крупнее тех, которые я принимала до этого. Мне показалось, что для таких таблеток надо быть каким-то конем, но я все-таки неохотно их проглотила.
Я пошла в ванную комнату, чтобы подготовиться ко сну; набрав ванну, я опустилась в воду, положив голову на край. Рука казалась такой тяжелой, что я едва ли могла ее поднять, веки тоже словно стали утяжеленными. Но я чувствовала себя хорошо, мне даже отчего-то стало смешно.
Чем дольше я лежала в воде, тем меньше сил у меня оставалось, так что из ванны я вылезла с трудом. Стараясь сфокусироваться на кровати, я поплелась к лежавшему на ней Элвису. И рухнула.
После этого я несколько раз просыпалась из-за отдаленных голосов. Один раз мне показалось, будто Элвис что-то мне шепчет. Другой раз я увидела его отца. Я не понимала, сплю я или это галлюцинации, но когда закрывала глаза, я чувствовала, как комната вертится вокруг меня.
Тут я почувствовала, как чья-то мягкая рука нежно поглаживает мою руку.