В день праздника он вел себя как гордый отец. Он переживал о своем наряде на церемонию и в конце концов выбрал темно-синий костюм, а я надела синее платье. Но шапочка выпускника никак не удержалась бы на моем массивном начесе.
Элвис заказал нам лимузин. Но была одна проблема: я не хотела, чтобы он присутствовал на самой церемонии. Это привлекло бы слишком много внимания, и все смотрели бы на него, а не на выпускниц.
Наконец я набралась храбрости и попросила его подождать меня снаружи, объяснив, почему. Выдавив странную улыбку, которая всегда появлялась на его лице, когда его что-то задевало, он безо всяких разговоров согласился.
– Я об этом не подумал, – сказал он. – Тогда не буду заходить. Подожду тебя снаружи в машине. Так я почти что буду на церемонии.
Так он и сделал. Я приняла аттестат со смешанными чувствами. Мне было бы очень приятно, если бы он видел этот момент, но только мне одной было известно, скольких физических, эмоциональных и психологических усилий мне стоила эта бумажка. Для меня это стало символом свободы – свободы не спать до утра или спать весь день, если мне так хочется. Свободы от школьной формы, от насмешек команды Элвиса, когда они заставали меня в попытке улизнуть от них в Грейсленде. Теперь я стала взрослой, и надо было этому соответствовать.
Как только представилась такая возможность, я убежала на улицу. Перед церковью стоял огромный черный лимузин, а у него – Элвис с парнями, словно чикагская мафия в темных очках и костюмах, и каждый скрывал под одеждой пистолет. Вокруг столпились монахини, желающие получить у Элвиса автограф.
Когда он поднял голову и увидел меня – тут же захлопал в ладоши, и парни к нему присоединились. Он обнял меня и сказал, как сильно мной гордится. Он развернул мой аттестат, чтобы на него взглянуть. Я наконец-то окончила школу.
Теперь я каждую свободную минуту могла проводить с Элвисом. Бывало, мы закрывались от внешнего мира в его комнате на несколько дней. Элвис всем давал знать, что не хочет слышать «никаких звонков, если только это не от папы, или что-то срочное, или от Полковника». Это было мое время, в которое никто не мог вмешиваться. Он был весь в моем распоряжении.
Когда нам хотелось есть, я звонила вниз на кухню и заказывала еду, ее относили наверх и оставляли у двери в нашу спальню. После еды мы аккуратно складывали пустую посуду на подносы и оставляли на том же месте.
Мы не видели никого и ничего, даже дневного света. Окна были заклеены фольгой и завешены плотными занавесками, чтобы в комнату не посмел пробраться ни один солнечный лучик. Все время было в нашем распоряжении, мы могли делать что угодно и сколько угодно. У Элвиса был перерыв в несколько месяцев после съемок одного фильма и перед началом следующего, и никто не требовал от него вернуться в Голливуд.
Казалось, мы были больше влюблены, когда оставались наедине. Я так любила эти моменты, когда он был просто Элвисом, не пытался соответствовать образу или какой-то легенде. Мы были просто парой, которая глубже узнавала друг друга.
Только в нашей спальне Элвис показал мне ту часть себя, которую практически никогда не показывал никому другому. Без Полковника, без сценариев, без фильмов, музыки и проблем других людей Элвис мог снова стать маленьким мальчиком, свободным от ответственности и долга перед семьей, друзьями, фанатами, прессой, вообще всем миром. Со мной он мог быть ранимым, игривым, как маленький мальчик, который днями не вылезает из любимой пижамы.
Иногда он доминировал и обращался со мной, как с ребенком, часто ругая меня за какое-то случайное действие. Иногда наоборот, я была более сильной, приглядывала за ним, как заботливая мать, следила, чтобы он съедал все на тарелке, принимал все витамины, не пропускал любимые передачи, такие как: «Хохмы Роуэна и Мартина», «Неприкасаемые», «Дикий, дикий Запад», «Сегодня вечером» и «Дорожный бегун».
По утрам в воскресенье мы слушали церковное пение – нашими любимчиками были The Stamps, Happy Goodman Family и Джейк Хесс, – и смотрели старые фильмы, классику, которую так любил Элвис: «Грозовой перевал», «Это замечательная жизнь» и «Чудо на 34-й улице».
Мы рыдали в кровати под фильм «Путь всякой плоти», где главный герой, банкир, собирается вывезти из штата крупную сумму денег, но наутро обнаруживает, что у него украли все до последней монеты. Лишенный всего, он оказывается на улице – изгой, вынужденный выживать среди бродяг. Много лет спустя, под Рождество, он забредает в родной город и заглядывает в одно окно – там он видит жену и уже выросших детей, открывающих подарки. Почувствовав его присутствие, но не узнавая его лица, жена жалеет старого бродягу и приглашает его провести этот вечер с их семьей. Он отказывается и уходит от них, одиноко бредет по заснеженной улице. Элвису была настолько близка эта история, что он даже подумывал снять ремейк. На главную роль он хотел взять Вернона.
Были и другие картины, которые он обожал, и мы часто их пересматривали – «Мистер Скеффингтон» с Бетт Дэвис и Клодом Рейнсом, «Отверженные» с Фредериком Марчем, Чарльзом Лоутеном и Рошель Хадсон, и «Письмо незнакомки» с Джоан Фонтейн.
Когда мы не смотрели кино, то играли в детские игры вроде пряток или дрались подушками, и часто эти драки кончались спорами о том, кто кого сильнее ударил. Наши споры обычно были шуточными, но я заметила, что они могли перерастать в серьезные, особенно если до игры мы приняли пару таблеток.
Однажды вечером мы оба приняли стимуляторы и стали в шутку бороться. Я запустила в него подушкой. Он увернулся и со смехом бросил эту же подушку в меня. Я бросила в него еще подушку, и еще одну, и сразу же, не давая ему возможности оборониться, запустила в него еще одну подушку. Она ударила его по лицу. В его глазах сверкнул гнев.
– Черт побери! – вскрикнул он. – Полегче. Я не с мужиком играю.
Он схватил меня за руку, швырнул меня на кровать и, пытаясь показать, как сильно я бросила в него подушки, случайно ударил меня в глаз. Я дернулась в сторону и вскочила с кровати, закричав, что он ударил меня специально.
– Ты не можешь играть, если не побеждаешь! – кричала я. – Даже со мной. Ты сам начал сильнее кидаться, что я должна была делать?
Я убежала в гардеробную и захлопнула за собой дверь. Я слышала, как он кричит:
– Ты же не мужик!
Тем вечером мы пошли в кино. На моей руке, там, где он меня схватил, был синяк, и глаз тоже опух и приобрел фиолетовый ореол. Чтобы усугубить положение – и чтобы он чувствовал себя более виноватым, – я надела повязку на глаз с синяком. Все нашли это очень забавным, Элвис даже пошутил:
– Ничего не поделаешь. Она решила со мной повздорить. Пришлось показать ей, кто тут главный.
В тот день меня прозвали «Силач».
Несмотря на шутки, Элвис чувствовал себя очень виноватым. Он извинился в ту же минуту и извинялся еще несколько дней.
– Детка, прости меня, – сказал он. – Ты же знаешь, я ни за что не причинил бы тебе боли, никогда бы пальцем тебя не тронул. Это правда было случайно.
Но этот случай все равно меня напугал.
С того момента я стала принимать меньше таблеток, а потом и вовсе это прекратила. Я пыталась убедить его сделать то же самое. Меня начинало беспокоить количество принятых таблеток, хоть я и знала, что у него был ряд заболеваний, от которых ему были официально выписаны препараты. Я делала для Элвиса все что только могла, и мы с ним разделили много прекрасных моментов. Но из-за того, что он так резко протестовал, я поняла, что у него с таблетками настоящие проблемы. Я доверилась ему, решив, что он лучше разбирается в себе.
19
Том Джонс, я и Элвис
У Полковника Паркера была следующая политика: тот, кто хочет увидеть Элвиса Пресли, должен непременно купить билет. Чем больше бесплатных проходок – тем больше потерянных денег. Он придерживался этой политики до самого последнего дня Элвиса.
Элвис был согласен с Полковником, считая, что тот лучше знает, говоря: «Полковник не против, если во всем будут винить его».
Когда находила скука, Элвис всегда мог придумать какую-нибудь интересную встряску – в этом плане на него можно было рассчитывать. Он был невероятно изобретательным. В один особенно мрачный день он внезапно решил, что ему не нравится, как выглядит старый дом в отдаленной части участка, за поместьем. Там когда-то жил его дядя Трэвис, но теперь дом использовался как склад. Элвис долго на него смотрел, а потом позвонил отцу и сказал немедленно вызвать бульдозер и снести эту постройку.
Можно только гадать, о чем в тот момент подумал Вернон. Наверняка это было что-то вроде: «Господь всемогущий, что он на этот раз задумал?» Он понимал, что когда Элвис сидит дома в перерывах между съемками, от него можно ожидать все что угодно.
Когда приехал бульдозер, Элвис заявил, что хочет управлять им своими руками. Он убедил отца – а также представителей местного пожарного отделения и управления демонтажом, – что сам прекрасно с этим справится.
Надев футбольный шлем и пушистую шубу, Элвис взялся за дело, а вся его команда подбадривала его с земли, призывая снести дом и сжечь то, что от него останется. В результате через ворота проехало несколько ревущих машин пожарной помощи.
– Вы немного опоздали, парни, – сказал Элвис, одарив их счастливой и озорной улыбкой.
Был и другой случай; он приказал вывезти его карты и подготовить их к гонке. Рекорд по скорости (кто быстрее сделает большой круг), разумеется, принадлежал Элвису.
Пытаясь доказать, что я ничем не хуже парней, я пыталась сравняться с его рекордом. Переполненная ужасом, я наматывала круги, а Элвис засекал время; он радостно мне улыбнулся, когда я достигла пятнадцати миль в час[17].
Элвис превратил Грейсленд в одну большую игровую площадку для нас и всей его компании. Он устраивал конкурсы стрельбы и «экстремальные гонки с криками» – он нескольких людей усаживал в свой уникальный гольф-мобиль и отправлял гоняться по участку на максимальной скорости.