Если Элвису нравился новый материал, то безумно нравились сессии в студии. Ему нравилось работать в команде – с его голосом, бэк-вокалистами и инструментами на одной громкости. Он не хотел, чтобы его голос одиноко звучал на первом плане, ему нравилась мощь целой группы. Это было его звучание, и оно было прекрасным, пока однажды Полковник не сообщил, что фанаты и RCA жалуются, что Элвиса плохо слышно. Не важно, правы они были или нет – он предложил сделать голос Элвиса громче остального на записи. Это был один из немногих случаев, когда Элвис и Полковник столкнулись лбами; Элвис сказал:
– Я всю жизнь так пою. Что эти умники из компании знают о музыке? Буду петь так, как слышу.
Однако инженер звукозаписи работал не на Элвиса, а на RCA, и он начал выводить бэк-вокалистов на задний план.
– Этот старик портит мое звучание, – жаловался Элвис Рэду Весту и мне, когда мы одним вечером ехали в лимузине в кинотеатр. – У меня просто руки связаны. Лейбл подчиняется только ему. Фанатам не нужно, чтобы мой голос был на первом плане. В этом и был мой стиль, черт побери! Меня было трудно разобрать. Это заставляло слушать внимательней. Во всех современных хитах ни слова не разобрать, что там поют. Пусть занимается сделками, а в мои дела не лезет.
Когда Элвис терял интерес, его хватало совсем ненадолго. Он был готов мириться с ужасными фильмами, но не с тем, чтобы кто-то лез в его музыку.
Полковник, конечно, не нарочно саботировал Элвиса и его звучание или стремился заполучить контроль над творческой частью. Его интересовала только прибыль и производство продукта, приносящего прибыль. Но когда он стал переходить черту и вторгаться не только в деловые переговоры, но и в творчество Элвиса, Элвис потихоньку начал скатываться.
Мне безумно хотелось помочь ему, но я совершенно не представляла, как. Я наивно настаивала на том, что ему необходимо спорить с Полковником. Но он только злился, повторяя, что я не знаю, о чем говорю.
Я не понимала, почему ему так тяжело показывать мне свою слабость. Только намного позже я поняла, как важно было для Элвиса всегда быть для меня в позиции контроля. Стоило мне слишком смело выразить свое мнение, как он (особенно если мнение отличалось от его собственного) тут же напоминал мне, что я – слабый пол, и у меня, как у женщины, есть свое место. Ему нравилось говорить, что женщина всегда должна находиться слева от мужчины – ближе к его сердцу, чтобы поддерживать его и придавать ему сил.
Со мной Элвис был в роли «отца» и «любимого», и ни один из этих образов не давал ему возможности расслабиться, сделать ошибку, по-настоящему мне открыться. А мне, как женщине, этого очень хотелось, я даже нуждалась в этом.
Бывали ночи, когда его мучали кошмары или он не мог уснуть от беспокойства. Я тихо лежала рядом с ним, гадая, что он в этот момент думает, и переживая, есть ли в его жизни место для меня. Погруженные в собственные страдания, мы не могли давать друг другу силы и поддержку. Элвис не мог взять на себя ответственность за свою жизнь и изменял своим жизненным принципам, что контролировало его. А он контролировал меня, вынуждая изменять уже моим собственным принципам.
Когда все становилось совсем плохо, Элвис звонил Вернону, и они часами обсуждали свои проблемы. Элвис рассказывал папе, что ему одиноко, что он в депрессии и никто его не понимает. Когда я слышала эти слова, я принимала их на свой счет, постоянно думая, что я его подвожу.
Тогда я натягивала на лицо самую радостную улыбку, надевала самое красивое платье – вместе с самым фальшивым радостным настроением – и пыталась привести Элвиса в лучшее расположение духа. Если мне не удавалось хоть как-то его растормошить, он мог на целый день запереться от всех в своей комнате. Тогда я пребывала в полном отчаянии. Я всегда боялась сделать или сказать что-то не то, подавляла свои эмоции, и в конце концов у меня развилась язва.
Чем больше Элвис раздражался, тем больше давления он чувствовал, и в итоге этот стресс стал выражаться физически, как болезнь. Для борьбы с депрессией ему выписали антидепрессанты. Его огромный талант пропадал зря, и для него это было невыносимо.
Хотя Полковник Паркер знал, в каком Элвис состоянии, у них был уговор, что он не лезет в его личную жизнь. Вместо того чтобы в открытую поговорить с Элвисом, Полковник пытался договориться с парнями из команды, чтобы те «шпионили» для него. Ситуация была сомнительная, и парни были не в восторге от этой затеи. Сонни Вест и Джерри Шиллинг по выходным возили Полковника в Палм-Спрингс и обратно; во время долгих поездок он непринужденно пытался выведать у ребят новую информацию. Они должны были вести себя очень осторожно. Одно неверное слово – и они окажутся в шаге от предательства Элвиса.
Особенно тяжело приходилось Джо Эспосито, который, как начальник группы, много времени проводил с Полковником. Когда Элвис начинал отменять встречи или странно вести себя на съемках, Полковник спрашивал: «Что там с Элвисом, Джо? Что-то он не в форме. Нельзя, чтобы его таким видели».
Джо застрял меж двух огней – он разрывался между преданностью и Полковнику, и Элвису. Он заботился об Элвисе и уважал его желания, но понимал, что сделки заключал Полковник, и он должен был предоставлять «продукт» – то есть Элвиса.
Когда Полковник сделал Джо ответственным за «психологическое и эмоциональное состояние» Элвиса (то есть Джо должен был докладывать Полковнику, сколько Элвис принимает таблеток), Элвис об этом узнал и заявил:
– Не хочу, чтобы какой-то сукин сын стучал Полковнику, что я делаю и что происходит в моем доме.
Джо был уволен моментально. Через полгода Элвис простил его и взял обратно. Это было типично для Элвиса – остыть и всех простить.
С тех пор как я впервые приехала в Грейсленд, я стала замечать постепенные изменения в характере Элвиса. В начале наших отношений мне казалось, что он лучше контролирует свои эмоции.
Он умел брать от жизни все и по полной ею наслаждаться, особенно когда мы с ним оставались наедине. Мы любили гулять ранними вечерами, в сумерках. Обычно мы заходили домой к его отцу и смотрели там телевизор, Элвис и его отец отдыхали вместе, курили сигары, обсуждали, что сейчас происходит в мире.
Очень часто разговор сводился к машине Вернона – это был роскошный «Кадиллак», который Элвис ему подарил, – и его желанию обменять ее на «Олдс» 1950 года, водить который ему было бы спокойнее. Вернон обожал старые машины и грузовики, менял их раз в несколько месяцев и каждый раз восторгался новой сделкой.
Пешком возвращаясь домой от Вернона, мы с Элвисом беседовали о судьбе – как она свела нас вместе, как мы были созданы друг для друга, как Господь все устраивает странным образом, соединив двух людей из разных концов света.
Я обожала эти наши разговоры. Он расписывал наше будущее, говорил, что ему суждено быть со мной и он не может быть ни с кем другим. В такой полной любви атмосфере я чувствовала, что могу открыться ему и свободно выражать свое мнение.
Сейчас с высоты своих лет я понимаю, что наши романтические отношения напрямую зависели от того, как развивалась его карьера. В затягивающиеся периоды неактивности он часто терял самообладание.
Как-то раз мы перебирали стопку демозаписей для одного альбома-саундтрека, и с каждой песней его отвращение становилось все более очевидным. Не прослушав и половины записи, он переключал на следующую, с каждой разочаровываясь все больше и больше. Наконец он нашел одну запись, которая его заинтересовала, и спросил, что я о ней думаю. Припоминая тот неприятный случай в Вегасе, я подумала, что сейчас-то мы наверняка уже в таких отношениях, в которых он хочет слышать мое настоящее мнение.
– Мне не очень нравится, – сказала я.
– В смысле тебе не нравится?
– Не знаю, тут просто чего-то не хватает, она не запоминается.
Тут, к моему ужасу, в меня полетел стул.
Я вовремя отскочила, чтобы стул меня не коснулся, но на стуле лежала стопка пластинок, и одна из них ударила меня по лицу.
Еще через секунду Элвис уже крепко обнимал меня и просил прощения. Говорили, он унаследовал вспыльчивость родителей. Мне рассказывали, как Глэдис в гневе могла схватить сковородку и запустить ее в Вернона, а резкие слова Вернона я заставала лично. Эта черта передалась Элвису по наследству.
Когда он злился, в воздухе вокруг него словно шла вибрация. Напряжение в комнате доходило до высшей точки, и никому не хотелось стать свидетелем взрыва. Но стоило кому-то попытаться уйти, как он становился мишенью для гнева Элвиса, и я не была исключением. Однажды он в ярости помчался вниз по лестнице, потому что его черный костюм, который он надевал днем ранее, все еще не вернули из химчистки.
– Почему его еще не вернули, Цилла? – кричал он. – Где мой чертов костюм, черт его дери!
У него было еще два костюма, совершенно таких же, как костюм в химчистке, но они его не устраивали – нужен был именно тот.
Когда он злился, вокруг словно раздавались раскаты грома. Никто не смел ему перечить; оставалось только ждать, когда буря утихнет. Когда он успокаивался, то начинал оправдываться: он не выспался, он переспал, он еще не выпил утренний кофе.
Иногда Элвис срывался на ком-то, просто чтобы доказать свою правоту. Если он считал, что так преподаст нам урок, то раздувал какое-то мелкое недоразумение в масштабную катастрофу, а во время ора подмигивал кому-то рядом. Потом, десять минут спустя, он уже был как ни в чем не бывало, окончательно нас вымотав и эмоционально истощив. А иногда он, наоборот, поднимал дух окружающих. Он действительно был мастером манипуляций.
24
Мы с Элвисом садимся в частный самолет. Совсем не похоже на наши путешествия в автобусе
Элвис был полон сложностей и противоречий. Мы могли на протяжении одного вечера сначала обсуждать высокие материи, а потом смотреть фильмы ужасов.
Как-то вечером мы смотрели классический ужастик «Дьяволицы»; Элвис наклонился ко мне и спросил, храбрый ли у меня настрой.