не, Домино, вплоть до восьмого месяца беременности. Элвис был в восторге от того, что я ни в чем от него не отставала. Я по-прежнему удовлетворяла его и не оставляла его ни на день.
Потом до меня дошли слухи об Элвисе и Нэнси Синатре – те же слухи, что и когда я была в Германии: что она сходит по нему с ума и что у них страстный роман. В то время я была невероятно чувствительной, и мне ничего не стоило разрыдаться. Элвис утверждал, что я слишком остро реагирую из-за своего положения. Я согласилась. Когда я была на седьмом месяце, Нэнси позвонила и сказала, что хочет устроить мне праздник в честь будущего ребенка. Мы с ней не были близки, и мне показалось немного странным, что она вызывается делать такие вещи. Но Элвис убедил меня, что она просто такой человек и что мне не помешало бы узнать ее получше. Я согласилась на эту вечеринку на одном условии, которое предложил Полковник: все фото, сделанные в этот день, передаются лично мне в руки. Так никакие снимки не просочились бы в крупные журналы. Сам праздник в итоге удался на славу. Нэнси оказалась очень милой и услужливой. Она мне понравилась, и я решила не обращать внимания на слухи.
Жизнь – странная штука. Только набираешься уверенности, как вдруг что-то приходит и переворачивает все с ног на голову. Я была на втором этаже Грейсленда, когда Элвис вдруг попросил меня зайти к нему в кабинет, соединенный с моей гардеробной.
– Цилла, мне нужно время, чтобы подумать. Все идет как-то не так. Нам с тобой будет полезно сделать перерыв, разойтись на время. Немного побыть порознь.
Мне хотелось умереть. Я была на восьмом месяце и не верила собственным ушам. Это было похоже на злую шутку.
– Почему? Я что-то сделала не так?
– Ты ничего не сделала, детка. Ты не понимаешь. Дело не в тебе. Мне просто нужно разобраться в себе. Думаю, будет лучше, если мы возьмем небольшой перерыв.
Я молча на него посмотрела, вдруг почувствовав в себе новые силы. Если он может в такое время меня выгнать – значит, он меня не заслуживает. Я поднялась и сказала:
– Без проблем. Просто скажи, когда мне съезжать.
Я ушла в свою гардеробную и закрыла за собой дверь.
Я чувствовала полное оцепенение. Это был совсем не тот Элвис, которого я знала. Я инстинктивно отдалилась от него, стала холодной, подозрительной; мое сердце было разбито.
Не думаю, что Элвис на самом деле хотел от меня уйти. Это было не в его стиле. Потом я поняла, что у него были свои вопросы – как ребенок повлияет на его жизнь. Примет ли его публика в качестве отца? Он все еще сомневался, приняли ли его фанаты тот факт, что он стал мужем. Есть ли предел их верности?
Довольно скоро чувствительная природа Элвиса заставила его одуматься. Прошло два дня. О небольшом перерыве больше никто не заикался. Мы оба делали вид, будто этого разговора не было. В такие моменты мне особенно хотелось, чтобы мы с Элвисом могли искренне делиться друг с другом своими чувствами, обсуждать страхи, комплексы, раздражители, а не делать вид, что этих эмоций между нами не существует. Наверное, мы удивились бы, узнав, насколько хорошо мы на самом деле друг друга понимаем. Но его слова сильно на меня повлияли – они заставили меня в нем сомневаться.
Беременность развивалась, но вечеринки продолжались. Я хотела участвовать во всем вместе с остальными членами команды. На Рождество мы поехали на ранчо кататься на лошадях, играть в снежки и ездить на сенокосе. Элвис садился на переднее сиденье и кричал:
– Как ты, Цилла? Моя детка. Как она там?
Я отвечала:
– Она в порядке. Мне хорошо.
Когда мы собирались кататься на лошадях, он всегда спрашивал:
– Ты уверена, что сможешь? Доктор не говорил, что это запрещено?
– Уверена, – отвечала я. – Я справлюсь.
Я не хотела какого-то особого отношения к себе.
Только на последнем месяце я действительно замедлилась. Вместо того чтобы высиживать два-три фильма за ночь, Элвис отвозил меня домой после одного.
Он перестроил свое расписание, чтобы провести этот последний месяц со мной в Грейсленде. Чтобы убедиться, что мы абсолютно готовы к родам, мы даже устраивали «репетиции» – проверяли, как быстро сможем добраться до баптистской мемориальной больницы. Чем ближе становились роды, тем больше нервничал Элвис.
Первого февраля 1968 года я проснулась и обнаружила, что простыня подо мной насквозь мокрая. Я испугалась и позвонила маме, которая тогда была в Нью-Джерси; она сказала мне немедленно позвонить доктору. Врач в свою очередь сказал выезжать в больницу. Я осторожно разбудила Элвиса и сказала, что настал тот самый день. Элвис сонно спросил, уверена ли я. Когда я сказала, что уверена, он позвонил Вернону и сказал ему всех собрать, потом закричал, обращаясь ко всему первому этажу:
– Она готова! Цилла сейчас поедет рожать!
Не обращая внимания на его лихорадочные действия, я спокойно закрылась в ванной и нанесла свою чернющую тушь и начесала свои чернющие волосы. Позже, уже в больнице, я попросила, чтобы мне в индивидуальном порядке разрешили не снимать двойные накладные ресницы.
На первом этаже, казалось, открылся пандемониум. Как мы и планировали, сначала в город уехала подставная машина, а Ламар и Джо яростно махали руками фанатам – мол, следуйте за ней. Затем выехали мы. Несмотря на репетиции, помчались мы не в ту больницу. Мы сменили больницу, но, разумеется, сидящему за рулем Джерри об этом не сообщили. Чарли Ходж спас ситуацию, убедив Джерри, что это баптистская мемориальная больница, не методистская. К счастью, приехали мы вовремя.
Наша дочь, Лиза Мари, родилась днем, в пять часов одну минуту. Медсестра принесла ее ко мне в палату, и я взяла ее на руки. Я не могла поверить, что она – моя, что я выносила и родила ребенка. Она была такой маленькой, такой прекрасной. Элвис пришел ко мне в палату и поцеловал меня, совершенно счастливый, что у нас родилась нормальная, здоровая малышка. Он безумно полюбил ее с первой же секунды. Он смотрел, как я держу ее на руках, и на его глазах выступали слезы. Он нежно обнял нас обеих.
– Маинькая, – прошептал он; на его языке это означало «маленькая». – У нас родилась маинькая.
– Оня нает, – прошептала я в ответ.
Я спросила, не хочет ли он взять ее на руки. Сначала Элвис пришел в ужас от этой идеи, но потом понемногу стал ее касаться. Он играл с ее ручками, ее ножками. Он пораженно говорил:
– Поверить не могу, что в этом прекрасном ребеночке есть часть меня.
Элвис знал, что я хотела, чтобы нашей малышке достались его темные волосы, и Лиза Мари родилась с копной шелковистых черных волос.
– Она идеальна, – сказал он. – Даже волосы того самого цвета.
Мы еще долго сидели вместе, поглаживая нашего ребенка и друг друга – молодая пара, которая впервые наслаждается прелестями родительства.
В тот день в моей палате был мужчина, которого я любила и которого всегда буду любить. Ему не нужно было стараться быть сильным, решительным, сексуальным, он не боялся показывать тепло и уязвимость. Ему не надо было играть роль Элвиса Пресли, суперзвезды. Он был просто человеком, моим мужем.
34
Пой, папа, пой!
В своем дневнике пятого апреля я сделала следующую запись: «Малышка с каждым днем все прекраснее. Доктор Труман говорит, она совершенно здорова и хорошо развивается. Элвис поехал со мной к педиатру и ждал нас в машине. Еще он отвез меня к акушеру. Он настаивает, чтобы я регулярно проверялась – заботится о нас, как прекрасный отец. Но мне очень одиноко с тех пор, как она родилась. Элвис по-прежнему отдален. Прошло два месяца, а он ни разу ко мне не прикоснулся. Я начинаю волноваться».
На следующий день я написала: «Я спросила Элвиса, в чем дело, потерял ли он желание ко мне. Я увидела, что ему стало неуютно из-за моего вопроса. Он сказал, что просто хочет убедиться, что мой организм снова в норме, потому что он не хочет мне навредить. От этого мне стало немного легче. Мы принесли Лизу в нашу спальню, положили ее на кровать между нами. Она такая чудесная малышка – с трудом верится, что наша».
Мы с Элвисом понемногу возвращались к привычному ритму жизни. После рождения ребенка мы стали почти все время проводить в Грейсленде и в итоге перевезли туда всех лошадей; Вернон продал почти все фермерское оборудование, а потом и само ранчо.
Элвис радостно принял отцовство, но тот факт, что я стала матерью, вызывал у него тревогу. Тогда я этого не понимала, но позже узнала больше о мужчинах, имеющих очень близкие отношения с матерью. Я вовсе не пропагандист теории Фрейда. Я считаю, что когда мальчик рождается, его первая безусловная любовь – это любовь к матери. Она обнимает его, дарит ему тепло, кормит его своей грудью, дает ему все, в чем он нуждается, чтобы выжить. У этих чувств нет никакой сексуальной коннотации. Но позже, когда его жена становится матерью, эти запертые в глубине сознания воспоминания всплывают, поэтому огонь страсти может потухнуть.
Когда мать Элвиса была жива, они были до странного близки. Элвис даже рассказывал ей о своих любовных похождениях, а по ночам, когда она болела, ложился спать к ней в кровать. Все девушки, насчет которых у него были серьезные намерения, должны были соответствовать требованиям Глэдис. Тогда было то же, что и со мной: Элвис поставил девушку на пьедестал, «сохранял» ее до того самого священного и подходящего момента. Он мог уходить в отрыв, у него были интрижки, но девушку, которая ждала его дома, надо было уважать.
Но теперь я стала матерью, и он не знал, что со мной делать. Еще до брака он однажды сказал мне, что никогда не мог заниматься любовью с женщиной, которая когда-то рожала. Но когда я была беременна, до последних шести недель мы страстно занимались любовью. Он всегда был очень осторожен, боясь навредить мне или ребенку, но при этом всегда проявлял любовь и уделял внимание моим нуждам. С тех пор прошли месяцы.
Двадцатого апреля я написала в дневнике: «Вчера вечером опозорилась. Я надела черное кружевное белье и легла вплотную к Элвису, когда он читал. Ошибка была в том, что я не только знала, чего хочу, но и очевидно это показывала. Я поцеловала его руку, каждый палец, затем шею, лицо. Но я выжидала слишком долго. Снотворное возымело эффект. Еще одна одинокая ночь».