Катя нарисовала на личике такое выражение, как будто ее передает в прямом эфире «Первый канал», и затараторила:
– Вам доводилось работать со многими звездами, вы – легендарный художник по свету, можно сказать, Айвазовский нашей эстрады, скажите: правда, что свет – это тоже музыка и что вас вдохновляет на создание ваших симфоний?
«Ой, валить надо! – подумал Максим. – А то Айвазовский нашей эстрады нарисует сейчас такую картину, что эта девочка начнет сурлять со смеху».
Катя молча смотрела на Максима. Диктофон самозабвенно записывал звон посуды и голоса кого угодно, но только не «Айвазовского нашей эстрады».
Максим посмотрел на часы. И снова на журналистку.
Неужели она думает, что с таким лицом можно задавать вопросы, которые ее интересуют?
Между тем Катя начала нервничать, голос ее стал деревянным и разбился на отдельные реплики:
– Непонятно, да? Сложно? Простите. Упрощу вопрос. Вы – художник по свету. Правда, что свет – это тоже музыка?
Максим уже не мог молчать. У девочки же вся предстоящая карьера рухнет, если она не будет знать, с каким выражением лица задает людям вопросы. Это же радиожурналистика, а не газетная заметка или интернет-блог!
– Что с тобой? – спросил он.
– Не поняла… – растерянно сказала Катя.
– Сейчас, подожди.
Максим поискал глазами цифровуху, обнаружил ее на полу за креслом, поднял, включил и поставил на стол, направив объектив на Катю. Потом развернул к журналистке вращающийся на консоли дисплей.
Катя удивленно уставилась на изображение собственного лица.
«Вряд ли она что-нибудь поймет», – подумал Максим и, не дожидаясь Катиной реакции, встал. Вышел на балкон.
Совсем рядом были море и лунная дорожка на нем.
Ну да, обитатели люкса должны видеть именно такую картину.
Окна в номере Максима смотрели в противоположную сторону, на не очень далекие горы. Там было их с Леной место. Он даже примерно представлял – в каком направлении. Правда, вчера он побывал там в одиночку. И этот проступок требует непременного исправления. В кратчайшее время…
«Валить надо отсюда, – снова подумал он и покинул балкон. – Даже если тебя не ждут».
Катя смотрела на него из того же угла с прежним удивлением. Видимо, полагала, что он продолжит отвечать на вопросы и «Айвазовский нашей эстрады» все-таки поделится с нею великим знанием, что свет и в самом деле тоже музыка.
Она так ничего и не поняла. И, скорее всего, уже никогда не поймет.
Он улыбнулся журналистке, пересек номер и вышел в коридор. Как и ожидалось, удивленных вопросов в спину не донеслось. Даже от Платона, вечно озабоченного неожиданными желаниями своих подопечных.
Максим шел по знакомому с детства району.
У него хватило мозгов оставить «альфу ромео» на стоянке возле гостиницы. Хотя на машине тут езды всего пять минут, но, даже будучи изрядно под мухой, торопиться все равно не надо. А то случается, что минуты превращаются в часы и дни. Или еще круче – в месяцы и годы…
Улицы города были пустынны и тихи. Вообще эта часть Южноморска мало изменилась. Хотя кое-где привычных глазу домов не наблюдалось – на их месте вызывающе торчали теперь бойцы армии новостроя, гордые, устремленные к небу, разукрашенные переливчато-радужной фасадной рекламой. Бессердечные победители в вечной войне старого с новым, хрен им в сумку!..
Но дом Лены свою линию обороны пока еще держал. Не на того нарвались, падлы!
Максим прошел через металлические кованые ворота, стоящие на своем месте уже более ста лет.
В отличие от вчерашней необычности родного двора, тут все оказалось в полном порядке. Расставленные по периметру многочисленные машины не сумели подмять под себя небольшую купу деревьев в центре. Хотя бои за это место наверняка велись активно – на месте деревьев можно было бы разместить штук десять четырехколесных монстров. Но кто-то явно не поддался нажиму, и хотя бы временно новое тут битву проиграло.
Максим поднял глаза. Знакомое с детства окошко на третьем этаже сияло сквозь задернутые шторы мягким оранжевым светом. Значит, хотя бы торшер в ее комнате, занимавший место в изголовье кровати, устоял перед натиском современной мебели, выдержав модный приговор.
Максим шагнул под ветки магнолии, чтобы не торчать на виду у всего двора. Из памяти выплыли воспоминания, и бороться с ними было абсолютно бессмысленно…
Зима. Во дворе – крайне редко и ненадолго выпадающий снег.
Максим, молодой и изрядно разгоряченный портвейном «Кавказ» и близостью подруги, на спор вылезает из Лениного окна. К окну снизу тянется виноградник. На Максиме, несмотря на холод и снег, тонкая белая рубашка и летние брюки. Галстук, носки и ботинки остались в комнате.
Лена, высунувшись из окна, в голубой кофточке с вырезом на груди, хохочет и призывает Максима прекратить вино пьянствовать и безобразия нарушать. За ее спиной – азартные физиономии друзей, которые призывают ни в коем случае ничего не прекращать.
Максим стремительно спускается по виноградной лозе. Касается босыми ногами задубелой земли. Непроизвольно ежится, но тоже хохочет. Он победил, трясите кошельки, братцы!
Из окна проигравшие спор друзья кидают ему желтые рубли и зеленые трешки. Максим, рассовав разноцветные купюры по карманам, тут же лезет назад, наверх. Бежать босиком в магазин все-таки даже для поддатого – явный перебор.
Из окна второго этажа высовывается разъяренный дед Никита, проведший на фронте всю войну, но оставшийся в живых и потому считающий, что он всегда и во всем прав. Дед яростно пытается сшибить Максима с виноградника шваброй. Максим отчаянно борется с дедом, отбирает у него швабру, но забраться с нею наверх попросту невозможно. Поэтому, снова оказавшись на земле, он разухабисто сжимает швабру на манер гитары и поет строчку из «Битлз»:
– Лав, лав, лав… Ол тугезэ! Лав, лав, лав…
Дед Никита только плюется и обещает надрать засранцу уши…
Максим мотнул головой. До подъезда было рукой подать. Но он сел на скамейку рядом с магнолией и неторопливо закурил.
Спешка нужна только при ловле блох…
Он снова посмотрел на окно.
Мягкий оранжевый свет торшера призывал к активным победным действиям в войне времен.
Ему вдруг вспомнился клип английской группы «Квин», тот самый, где вся компания летит на железнодорожной платформе по рельсам, влекомая к цели паровозом, прошибающим пенопластовую глухую стену под виадуком. И Фредди Меркьюри поет о любви, о возможном прорыве к ней.
А тут вот, сейчас, совсем не требуется прошибать стенки! Надо всего лишь подойти к домофону, нажать пару раз кнопку, дождаться, когда тебе ответит знакомый голос, и произнести – всего четыре слова: «привет… открой… мне… двери…»
И все!
Максим докурил сигарету до фильтра, выкинул окурок в стоящую рядом урну и двинулся к подъезду.
Его встретил приветливо мигающий огонек на пульте домофона. Оставалась сущая мелочь – набрать на пульте две тройки. Уж номер-то Лениной квартиры он помнил всю жизнь. Нажать два раза тройку и кнопку вызова и услышать из динамика такой родной голос. Вот сейчас, три мгновения и…
Однако ноги сами понесли его прочь из двора.
Нет, никаких троек и кнопок вызова!
И никаких голосов!
Сейчас он спокойненько дотопает до гостиницы, поднимется в свой номер, стараясь не разбудить Герыча, если тот уже удрал от Платона Иосифовича. И завалится спать.
Спать, братцы. Дрыхнуть без задних ног. Давить подушку. Друшлять…
А тройку и кнопку вызова на дверях Лениного подъезда он нажмет после завтрашнего концерта. Если, конечно, Лена опять не придет в «Морскую жемчужину».
Обратная дорога показалась ему гораздо короче.
Впрочем, так бывает часто. И не только в случае, где ты куда-то идешь с удовольствием, а не из-под палки.
Когда он добрался до своего номера, там было темно, тихо и пусто – видимо, Герыч все еще ошивался в люксе. Лишь проникающий в приоткрытую форточку ветерок шуршал оконной шторой.
Максим, не зажигая света – хватало того, что шел от уличных фонарей, – выкурил сигарету, размышляя, чего же ему хочется теперь, когда он покинул поле боя с самим собой.
Можно было, конечно, и вправду завалиться баиньки, но после прогулки в нем открылись немереные силы. И душевные, и физические. Не хрен спать в подобный вечер! Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!
И он решил смотаться туда, в люкс Платона, к родным людям. Прикинуться шлангом, если начнут задавать вопросы, куда он девался. Извиниться перед Катей и все-таки сыграть роль Айвазовского отечественной эстрады. Водку попьянствовать и безобразие понарушать. И обязательно надраться до поросячьего визга, братцы-кролики! Чтобы душа очистилась от неподъемной тяжести.
Он раздавил окурок в пепельнице и поступил согласно разработанному только что плану. По крайней мере, вышел из номера и отправился в люкс.
7. Взгляд в прошлое
Северная столица понравилась Максиму гораздо больше Первопрестольной.
Очень быстро ему стало ясно, что люди здесь подобрее и не столь распространен принцип «Человек человеку – волк».
Правда, и с баблом здесь было пожиже, а потому многие, планирующие сделать карьеру, достойную самих себя, сваливали в Москву. Но туда ему всегда можно вернуться, связи-то никуда не делись. А пока требовалось подкопить «творческого багажа», как в придачу к мнению Купера выразился один из пройдох-продюсеров, проживающий в пределах Садового кольца. И в общем-то, они были правы. Максим и сам прекрасно понимал: с тем, что есть за душой, хрена с два развернешься.
Кроме того, ему понравилось, что в Питере оказалось очень много воды. И потому город чем-то напоминал ему родной Южноморск.
Да, вода тут была серая, а не голубая, но это не главное. Главное: можно было выбраться в район, где перед глазами простиралась морская гладь – пусть и не столь обширная, как дома, и ограниченная уходящими на запад берегами Финского залива. А эта картина гасила накопившееся раздражение в сердце и подпитывала душу надеждой, немедленно перераставшей в творческую энергию.