Интересно, кого он там себе на этот раз завёл? Может, выследить, припереть к стенке и он снова деньжат подкинет? Это была просто сиюминутная мыслишка. На самом деле мне было совершенно плевать, кто там у него. От матери он всё равно не уйдёт, а я бы вот на его месте ушёл и никакое «новенькое» не помогло. Нет, я мать люблю, но только как мать.
Часов в пять позвонил отец, спросил дежурное: всё ли в порядке, как школа, чем займусь, а заодно предупредил, что «снова задерживается, может быть, придётся остаться на ночь на работе». Мне хотелось сказать ему, чтобы он уже начал называть вещи своими именами, матери я всё равно докладывать не собираюсь, но решил, пусть врёт, раз ему так комфортнее. Хотя ему сейчас определённо лучше, чем мне. Его там привечают, ему рады, на ночь вон оставляют, а я — по барабану. Это дурацкое слово уже язву в моём мозгу проело.
Потом позвонил Белый, радостно сообщил, что снова разжился у цыган травкой, звал к себе, он пока один. Я ответил: «Не, я — пас». А была, если честно, мысль пойти, развеяться, пока совсем колпак не поехал. Не пошёл только потому, что очень лень, а вовсе не из идейных соображений. Меня и правда с хандры развезло. Ничего делать не хотелось, только валяться на тахте и слушать «Пикник».
Вдруг за стеной послышался крик, я сбавил громкость и различил голос Майер: «Не надо! Пожалуйста, не надо!». При этом она орала так дико, что я опешил, даже подумал, убивают её там, что ли? Вряд ли, кончено, но кто знает. На душе стало неспокойно. Я оделся и решил сходить проверить. Потому что из их квартиры вообще редко какие звуки доносятся, а такие крики — это просто нечто невероятное. Да и сама Майер не похожа на истеричку, которая чуть что поднимает вопль. Как раз наоборот.
«Если бы это была не Майер, если бы рядом орала какая-нибудь другая соседка, ну не алкашня, разумеется, а обычный человек, я бы тоже пошёл проверить», — говорил я себе, сбегая вниз по лестнице через две ступени, хотя и сам знал, что это не так.
Глава 17. ЭМ
Хотелось бежать, нестись со всех ног, пока они не спохватились, но каждое движение, каждый шаг давался с трудом. Я уже спустилась на первый этаж, когда хлопнула дверь подъезда. Чёрт! Меньше всего мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь из соседей увидел меня такой. Что они подумают? Что скажут? Наверняка ведь будут обсуждать. Я инстинктивно съёжилась, но тут же расправила плечи. Ну и пусть. Даже если и так, то лучше уж пройти с независимым видом, а не прошмыгнуть побитой собакой. Я вздёрнула подбородок и… чуть не слетела с последних ступеней. Прямо передо мной стоял Шаламов. С минуту он смотрел на меня молча. Лишь смятение отразилось в его взгляде, когда он увидел разбитую губу. Потом наконец произнёс:
— Что случилось?
Я опустила глаза и ничего не ответила. Господи, он всё слышал! Как стыдно-то!
— Тебя, что, побили? Кто?
Я попробовала его обойти, но он сдвинулся и снова заслонил дорогу.
— Пропусти, — сказала я.
— Да подожди ты, — он взял меня за руку и тут увидел кровоподтёки и ссадины. — Блин, да кто это сделал? Ты скажи.
— Ну, отец, — с вызовом бросила я, глядя ему в глаза. Сейчас они снова казались совсем чёрными. В его лице промелькнуло замешательство.
— Драк… Александр Маркович?
— Ну у меня один отец.
— За что? Хочешь я с ним поговорю? Прямо сейчас!
Поговорить с моим отцом?! Меня разобрал смех. Я смеялась и смеялась, и долго не могла остановиться, а потом вдруг разрыдалась. Бред! У меня сроду истерик не бывало, а тут сама не знаю, что нашло. Шаламов, по-моему, сначала опешил и растерялся, но потом взял себя в руки. Крепко обнял меня и стал тихо нашёптывать:
— Ну, всё, всё. Не плачь. Всё будет хорошо. Не надо плакать. Эмилия…
Он так необычно, так тягуче и нежно произнёс моё имя, что у меня замерло сердце. Я потихоньку успокаивалась и думала о том, как хорошо в его объятьях. Простоять бы вот так, с ним, целую вечность.
Тут наверху скрипнула дверь и послышался голос мамы:
— Ты только держи себя в руках. Слышишь?
Затем раздались шаги — отец спускался по лестнице. Мама ещё что-то кричала ему вслед. Я испуганно отпрянула, но Шаламов тоже сообразил, что пора делать ноги. Вместе мы бросились к выходу.
Уже на улице он крепко взял меня за руку и, не говоря ни слова, потянул за собой. Мы забежали в третий подъезд, но он, не выпуская руки, увлёк меня дальше, на лестницу. Через минуту мы были уже у него дома.
С трудом переводя дух, я привалилась спиной к входной двери, стянула шапку и расстегнула молнию. Сердце скакало как обезумевшее, норовя вырваться на волю. Шаламов сбросил куртку, оказавшись в одной тонкой футболке, швырнул куда-то в сторону, вроде в шкаф, и теперь стоял в шаге от меня и тоже тяжело дышал, но в глазах у него горел задор. Ну, конечно, ему-то что? Так, мимолётное приключение.
И вдруг внизу хлопнула дверь. Я напряглась, Шаламов подался вперёд и тоже замер, вслушиваясь. Обеими руками он упёрся в дверной проём, как будто заключил меня в плен. Хотя в эту минуту он явно ни о чём таком не думал, впрочем, как и я. Мы напряжённо слушали чьи-то приближающиеся шаги. Только не сюда! Это не может быть отец! Он не успел нас увидеть. Перед тем, как заскочить в подъезд, я оглянулась — он тогда ещё не вышел.
Но спустя несколько мгновений тяжёлые шаги остановились прямо у квартиры Шаламова. Хорошо, что в прихожей был полумрак, если б горел свет, то это нас выдало бы. Кто-то с той стороны шумно вздохнул и затем позвонил. Прихожую наполнили нежные переливы, но я всё равно непроизвольно вздрогнула. Шаламов это уловил и придвинулся ко мне совсем близко так, что я практически уткнулась носом в ложбинку у него на шее. Он склонил голову и выдохнул в ухо: «Тшш».
Какое тут «тшш»? Дрожь внутри наоборот стала ещё сильнее, а сердце громыхало так часто и громко, что мне казалось его стук слышен даже там, в подъезде. Звонок повторился, уже более настойчиво. Потом за дверью кашлянули. Точно — отец. Он звонил снова и снова, как будто знал, что мы тут. Потом стал стучать, громко, нетерпеливо. Затем выждал паузу в несколько долгих минут. Если б мы не стояли у самой двери, то наверняка решили бы, что он уже ушёл. Очевидно, на то и был расчёт. Отец ещё дважды позвонил и, наконец, стал спускаться.
Шаламов улыбнулся. Услышав, как внизу хлопнула дверь подъезда, я наконец выдохнула и тотчас почувствовала, как его тело отозвалось лёгкой дрожью. Даже не дрожью, а еле заметным вздрагиванием. Одну руку он убрал и чуть отодвинулся, совсем немного, как будто предлагал мне решать самой, что делать дальше — пройти, остаться или что-то ещё. А я не знала, что делать. Мне до сих пор казалось нереальным то, что я у Шаламова дома, что он рядом со мной, что я запросто могу его коснуться. Подняла на него глаза — а он смотрел на меня так, что от одного взгляда сделалось жарко.
Нет, в глаза ему смотреть совсем невозможно, он как будто волю из меня вытягивает. Я опустила взгляд и выпрямилась, хотела пройти, уже сделала шаг в сторону, но тут он поймал меня за локоть и резко развернул к себе. Я и выдохнуть не успела, как снова оказалась с ним лицом к лицу. А в следующий миг он прижал меня к двери и впился в губы. В этот раз в его поцелуе почти не было той грубой, подавляющей силы, как тогда на дискотеке, а, скорее, болезненное отчаяние, которое затягивало и меня, словно в омут. Отвечая на его поцелуй, я понимала, что пропадаю, но в тот момент мне было всё равно. Мы оба как будто сошли с ума, во всяком случае я — точно.
Не разжимая объятий и почти не прекращая поцелуи, мы незаметно переместились в его комнату. Я была точно в упоительном дурмане, лишь время от времени улавливая сознанием отдельные фрагменты. Вот мой свитер комом полетел на пол, вот он быстро стянул с себя футболку, вот я лежу на его тахте и с замиранием смотрю, как он склоняется надо мной, как с его шеи свисает, покачиваясь, золотая цепочка с какой-то загогулиной в виде письменной «т», кажется, какой-то знак зодиака, вот он придавил меня своим весом, и я ощутила его возбуждение, но это не напугало, не оттолкнуло, а наоборот вызвало внутри волну сладкого трепета. Мне захотелось коснуться, почувствовать его мускулы и кожу на ощупь, и я не стала себя сдерживать. Он же оторвался от моих губ и, склонив голову чуть вбок, приник к шее, прижигая её поцелуями, затем спустился к ключице и ещё ниже — к груди. Его пальцы рисовали на моём животе огненные круги и вычерчивали линию вдоль пояса джинсов, время от времени дразня и пробираясь чуть ниже. Каждое его прикосновение как будто пронзало током, заставляло вздрагивать, выгибаться, замирать. Тягучая истома разлилась по всему телу. Я буквально плавилась изнутри. «От такого и умереть не жалко», — мелькнула на задворках сознания шальная мысль. Но его поцелуи и прикосновения внезапно прекратились, он опустился рядом, вытянулся и, рвано выдохнув, прошептал в ухо: «Не могу больше». И тут же я почувствовала, как его рука уверенно скользнула мне под джинсы, а в следующую секунду он потрогал меня там. Я задохнулась, пугливо заёрзала, но он не обращал внимания, продолжая эти стыдные ласки. Его дыхание стало прерывистым и тяжёлым, а взгляд и вовсе необычным — каким-то потемневшим и расфокусированным. Прервался он лишь на миг — чтобы нетерпеливо сдёрнуть джинсы, а затем и бельё с меня и с себя. Я же больше не пыталась воспротивиться, наоборот, сама открывалась его прикосновениям, думая лишь об одном: как же сильно, как невыносимо люблю его.
Меня словно качало на волнах — то подбрасывало, то утягивало на дно. И сердце ухало, и снова замирало, а низ живота наливался тяжестью и жаром. Это было одновременно и мучительно, и нестерпимо приятно. Я сомкнула веки и, кажется, с моих губ слетел тихий стон. Или не с моих? А потом… потом мне стало горячо и больно. Очень. Я охнула и содрогнулась в болезненном спазме. Эш остановился, навис надо мной, целуя в висок, и не двигался, пока боль не начала стихать. Но и потом каждый его толчок отзывался болью, но странной, уже не такой жгучей и разрывающей, как вначале, а даже чем-то и приятной. Хотя, может, это просто психология.