— Сейчас, поставлю подогреть.
Сама же шмыгнула в ванную. Помылась, а заодно и поплакала. Вот так одним невысказанным словом, оказывается, можно разбить все иллюзии вдребезги и причинить боль. Выйдя из ванной, я прошла на кухню, поставила кастрюлю на плиту и вернулась в комнату. Но Шаламова там не оказалось. Проверила в прихожей — точно, ни куртки, ни его кроссовок не было. Он ушёл. Просто взял и ушёл, не сказав ни слова. С минуту я бессмысленно пялилась на входную дверь, где в замке ещё слегка покачивалась связка ключей, пытаясь это осмыслить. Я даже в подъезд выглянула, окликнула: «Эш». Никакого ответа. Почему он ушёл? Почему даже не попрощался? Разве так можно? Особенно после того, что у нас было… Из оцепенения меня вывел запах гари — я совсем забыла про рагу. Отец снова будет ругаться. Да и плевать. Его брюзжание сейчас казалось ничтожным пустяком, а вот то, как поступил Шаламов, рвало душу.
Сначала я честно пыталась найти ему оправдания, но во мне росло и крепло чувство, будто мною просто попользовались, изваляли в грязи и бросили, как ненужную вещь. Несколько раз я порывалась позвонить ему, но останавливала себя: «Не будь дурой! Если что-то срочное, он сам объяснит. А если ему плевать и он просто захотел и ушёл, то зачем унижаться ещё больше?».
Весь остаток дня я ждала, что он сам позвонит, и ходила убитая. Что он со мной делает? Позвони! Пожалуйста, позвони! Конечно, никакая алгебра, никакие равенства в голову не лезли. Часов в пять за стенкой загрохотал какой-то зарубежный рок. Время от времени сквозь этот шквал басов и ударников раздавались взрывы хохота. Шаламов был дома не один, с кем-то, и судя по звукам, они здорово веселились. Слушали музыку и хохотали, как сумасшедшие. Мне стало ещё обиднее, я даже разрыдалась, но слёзы не принесли никакого облегчения. Только голова разболелась.
Так я промаялась до самого вечера, пока с работы не вернулись родители, а там уж хочешь-не хочешь нужно держать себя в руках.
Отец сразу учуял запах подгоревшего рагу. Да я и не старалась выветрить его. Пристал с нотациями:
— Сколько тебе говорить, что нельзя быть такой рассеянной. Квартиру хочешь спалить?
Я слушала его вполуха, пока он без всяких переходов вдруг не заявил:
— И вот ещё что. Не вздумай, даже не смей ещё когда-нибудь общаться с Шаламовым. Ты поняла? Если я вдруг узнаю, что ты с ним общаешься, даже хотя бы просто разговариваешь… Ты очень, очень пожалеешь. Вам обоим не поздоровится. Это я тебе обещаю. И пусть твоя безумная тётка куда хочет, туда и жалуется. Но о Шаламове я даже слышать не желаю.
Это он, конечно, бравировал, насчёт «пусть жалуется», но я всё равно расстроилась ещё больше. Мелькнула шальная мысль: а если б я ему сказала на всё на это правду? До утра бы я, наверное, не дожила.
Перед сном пришла мама для очередной «душевной» беседы. Кто бы знал, как меня всё это достало! Эти дни постоянно ловлю себя на мысли, что с трудом переношу общество родителей. Лишь многолетняя привычка быть послушной дочерью сдерживает меня от откровенной грубости.
— Тебе этот мальчик нравится? — начала мама вкрадчиво. — Из-за него ты стала такая в последнее время?
Я молчала, стиснув челюсти. Никакая «такая» я не стала. Бред! Это они повадились изображать из себя надзирателей с утроенной силой. И естественно, мне это не нравится.
— Я понимаю, сейчас тебе кажется, что это навсегда. Что важнее твоей к нему любви ничего на свете нет, но, поверь, это не так. И ты сама всё поймёшь через пару лет.
Ой, ну какую же ахинею мама несёт! Да мне надо памятник воздвигнуть за моё безграничное терпение.
— И на отца ты не злись. Он ведь тебе добра желает. Тревожится за тебя. А эти мальчики… сейчас не время о них думать. Все эти ранние любови только жизни ломают. У мальчишек в семнадцать лет ведь на уме лишь одно: как бы девушку в постель затащить. Поверь, и твоему мальчику от тебя только это и надо.
Конечно, маме лучше знать, о чём думает Шаламов. И словно в ответ на мои мысли она продолжила:
— Знаю, тебе трудно поверить. Человек вообще склонен верить в то, во что хочется верить. Но сама посуди, если бы у него были к тебе серьёзные чувства, стал бы он тебя при всех так позорить? Целовать при одноклассниках, при учителях? Нет! Он бы ухаживал за тобой, провожал домой, носил сумку, ну, или ещё что-нибудь в том же духе. Потому что когда мужчина любит женщину, он относится к ней трепетно и уважительно, а не как варвар: схватил, получил что хотел, и ходит потом победителем, потеряв к своей добыче всякий интерес.
Мама сейчас со своими высказываниями очень меня раздражала, но с неприятным холодком в душе я заметила, что её слова перекликаются с тем, что недавно втолковывала мне Ирма и с тем, что сегодня думалось самой. И что самое тревожное — Шаламов ведь действительно никогда и никак не выказывал ко мне никаких чувств. Вдруг ему правда от меня нужно было только это? И даже это-то он получил без всяких усилий. У меня внутри всё заныло от беспомощного отчаяния.
— Этих мальчиков у тебя ещё будет немало, и с возрастом ты научишься выбирать, кто достоин тебя, а кто нет. Ведь ты сама ещё ребёнок, а ему и подавно до взрослого ответственного человека расти и расти. У него сейчас только гормоны бушуют и всё. — Мама помолчала, а потом, видимо, решила — что уж мелочиться, добью окончательно: — И вообще, он мальчик неблагополучный. Папа выяснил про него кое-что, когда ездил на совещание в районо. Переговорил там с директором его прежней школы. Так вот, хоть у него и семья на первый взгляд приличная, обеспеченная, сам он — очень проблемный. Там и девочки у него были, и пьянки, и дурная компания. А минувшей весной он и вовсе вместе с друзьями угнал машину, а где-то по дороге они подцепили двух девчонок, напоили их и изнасиловали. Был большой скандал. Друзей его судили, что-то там им дали — кому условно, кого отправили в колонию. А он — единственный — вышел сухим из воды. Его имя даже нигде не упоминалось. И не потому что был виновен меньше других, а потому что папочка откупился. А чтобы пальцем в сынка не показывали, перевёлся сюда. И вот представь себе, этот мальчик уже с детства знает, что можно совершить преступление, дать взятку и всё останется шито-крыто. А что же из него вырастет потом?
Я не хотела, не могла поверить в то, что рассказала мама. На угон вообще плевать. Но изнасилование… Эш с друзьями кого-то изнасиловал? Это просто не укладывалось в голове. Как гадко! Чудовищно! Немыслимо! Какая же я дура, намечтала себе чёрт знает что. Воображала его чуть ли не героем без страха и упрёка. А он… подонок просто.
И ведь всё правда: он с самого начала выказывал ко мне именно такой интерес. Потому и сегодня сразу же смылся, добившись своего. Так что никакими чувствами тут и не пахло. Похоть сплошная. А я просто дура последняя, извивалась тут, стонала, фу… От самой себя мерзко, тошно, удушающе стыдно. Что же теперь будет? Как же мне с этим жить? Господи, не дай, чтоб родители узнали про нас с Шаламовым. Сейчас мне даже не столько побои отца страшили, сколько сам факт, что они с мамой могут об этом узнать. Я просто не переживу такого позора. Я в глаза не смогу им посмотреть.
Конечно, уснуть я не смогла. Всю ночь я мучилась и терзалась стыдом и страхом. Меня аж колотило всю. И знала точно, если вдруг всё всплывёт, то я просто не буду жить. И это не метафора.
Не помню, чтобы я когда-либо шла в школу с таким тяжёлым чувством. Мне как будто грудь придавило каменной плитой. Каждый вдох — боль.
Вышла специально пораньше — всё равно до самого утра не сомкнула глаз. Хотела прийти, когда в школе ещё пусто, и скрыться в каком-нибудь малоприметном углу, чтобы ни с кем не встречаться. Не только с Шаламовым — хотя он последний человек на свете, кого я хотела бы видеть. Всех остальных я тоже избегала. Отчего-то казалось, что по мне видно, как я себя опозорила, как будто испачкалась и отмыться невозможно.
Я засела в дальнем конце коридора на втором этаже. Там имелся небольшой закуток, откуда открывался выход на пожарную лестницу. Здесь меня никто не увидит и не найдёт. Ни Шаламов, ни отец, ни кто-либо другой. На первый урок я не пойду. Потому что история. Потому что историчку я сейчас так ненавижу, что не уверена — смогу ли сдержаться и не высказать ей всё, о чём думаю.
Время приближалось к восьми, школа наполнялась шумом, гвалтом, топотом. Потом прозвенел звонок и всё стихло. Я сидела на корточках, уронив голову на руки, и старалась ни о чём не думать. Потому что от всех этих раздумий становилось только хуже. Я и так уже возненавидела и себя, и Шаламова, и отца, и многих. Даже подумалось отстранённо, откуда во мне взялось столько злости.
За пару минут до конца первого урока я вышла из своего укрытия и направилась к кабинету математики, на третий этаж. У 11 «В», знала, первый урок был как раз на третьем этаже, и это сильно напрягало. Поэтому я встала к окну, чуть в стороне от кабинетов, спиной к коридору. Даже если он и пройдёт мимо, я его не увижу. За окном сыпал снег и уже не таял, хотя только конец октября.
Раздался звонок, и я непроизвольно вздрогнула, а когда хлынула бурлящая толпа, еле удержалась, чтобы не съёжиться. Я мысленно молила, чтобы Клара Фёдоровна как можно скорее отпустила учеников, чтобы зайти в класс раньше, чем пройдёт 11 «В». Но она как назло держала их и держала. За спиной в обе стороны шёл народ с криками, визгами, смешками, шутками, а я напряжённо, с волнением ждала, как радар улавливая чужие интонации. И дождалась: совсем рядом я услышала голос Шаламова:
— … О! За вчерашний отрыв батя мне с утра целый час мозг выносил, но на каникулы всё равно отпустит…
Мне как ножом по сердцу полоснуло. Я убиваюсь, а ему весело. Он отрывается, вон на каникулы куда-то собрался. Про вчерашний отрыв вспоминает, а то, что было со мной — ему плевать. Он словно забыл про меня. И пусть. Он — подонок и насильник. Я не должна больше думать про него. Мне нужно его избегать. Не замечать. Не вспоминать. Он для меня не существует.