– Здесь, – зайдя так далеко, чтобы нас никто не увидел от дороги, сказал первый.
Небольшая поляна в клетке густых зарослей. Снег не тронут, только цепочки треугольных птичьих следов и осыпавшиеся со стволов кусочки коры.
Я послушно встала в середине поляны. Никто мне не приказывал, никто не сказал ни слова, но я знала, что все делаю правильно. Так, как это нужно им.
Все трое вновь окружили меня, но гораздо теснее, чем на дороге. Почти касались меня шарами, почти упирались в грудь и плечи державшими их пальцами. Тепло в голове превратилось в жар, я чувствовала, что начинаю гореть странным внутренним пламенем – но не черным, которому поклонялась и которое принимала как благо.
Нет! Это пламя было чужим.
Оно выворачивало меня наизнанку, вытаскивало наружу самые дальние воспоминания. Чувства. Эмоции. Боль и страх. Удовольствие и сладость чужой смерти. Мучения. Сложности. Все, из чего я состояла долгие годы. Чем жила среди мертвых домов, уходивших слепыми провалами окон в небо. Среди убежищ, пахнувших хуже крысиных нор – чужой мочой, безнадежностью, похотью и бессилием. Среди людей, которых – на мой вкус – выжило слишком много.
– Нам нужно другое, – неожиданно сказал мне один из нелюдей. Я даже не поняла, кто именно: звук шел отовсюду, как брызги воды на мое горящее свечой существо.
– Ящерица… – прошептала я. – Бесхвостая ящерица.
После смерти отца, мною же и устроенной, я продержалась в убежище под заводом год. Жадно прислушивалась к любым слухам, пыталась говорить с очень редко, но приходившими извне людьми. Военными с Базы. Бродягами – зачастую совершенно сумасшедшими. Появившимися как раз в то время первыми сталкерами.
Последние сперва мало отличались от бродяг, просто были нормальными и шли зачем-то. С целью. Лекарства, патроны, оружие, взрывчатка, металл, компактные изделия предков. Все полезное, что нам осталось после Черного дня.
Потом сталкеры стали ходить группами, у них появилось добротное оружие, обмундирование, карты местности с отмеченными известными горячими пятнами. Расспрашивая их, я узнала, что город не кончается на юго-западном кладбище с одной стороны и парке с другой. Всем в убежище было все равно, а для меня это стало открытием.
Первым шагом прочь.
Дядя Виктор устроил на входе в убежище пост, вооружив сменных часовых купленными у военных автоматами и снабдив измерителем радиации. Прибор как-то назывался, научным словом, но под заводом хватало термина Измеритель. Все понимали, о чем речь.
Ко мне начал приставать Барон. Мерзкий на вид, прыщавый, в три раза старше меня на тот момент. Мама, которая после смерти отца жила по инерции, его привечала. То в гости пригласит, то возьмет меня с собой – не спрашивая, естественно, согласия – и тащит в дальний коридор, где Барон устроил свою мастерскую.
Однажды он пришел свататься. До этого я просто успевала убежать, когда он домогался, а здесь… Мать согласилась, что мне надо замуж. Продала, как ведро с грибами.
– Я тебе, Нинка, так скажу! – уже пьяный Барон налегал на угощение, не забывая подливать себе и матери настойку. – Девка у тебя ленивая, грязнуля, но я ее воспитаю. Буду ебать и кормить! Ну или наоборот.
Он громко заржал, а мне хотелось его зарезать. Прямо здесь и сейчас. Останавливало только одно: матери всю камеру залью кровью. Наши закутки так и назывались – камеры. Не комнатами же звать поделенный занавесками бетонный коридор под разбитым заводом.
– Барон, ну ты это… При девчонке-то… – вяло осаживала его мать, но он только больше распалялся.
– А чего не так, Нинка? Она блядует с детства, в подоле тебе несла, да не донесла, верно?
Мать, уже пьяная, еле видимая в свете масляной лампы – электричество было не про нашу честь, – кивала и вытирала губы рукавом.
– Вот я и говорю!..и кормить. Хозяйкой сделаю дуру твою. За неделю. Но чур сразу – будет жаловаться, что бью, не лезь! Мужик – он право имеет.
Я подумала тогда, что меня стошнит. Прямо на стол из старых досок. На лампу с мерцающим фитильком. На праздничную, бережно хранимую жестяную банку с давно просроченной, но не вздувшейся тушенкой.
На всю их дурацкую жизнь.
– Ну вот и договорились! – довольно крякнул Барон. – Витехе я скажу, что оженились, официально типа. Завтра пусть переезжает. Да и сама заходи, тяжело без мужика-то, да?
Он протянул руку и схватил мать за грудь. Она пьяно засмеялась в ответ, махнув рукой. Могла бы и в морду дать, есть за что…
Я передумала блевать, есть идея получше.
– А чего, муженек, до завтра-то ждать? Пошли сразу. Вещи мать принесет, у меня тех вещей – в одну сумку влезут.
Барон довольно засмеялся и, отпустив мать, перегнулся через стол ко мне, норовя сразу и облапить, и поцеловать. От него жутко воняло настойкой, пережженным железом и чем-то химическим вроде ацетона.
– Вот я знал, знал! Чего кобенилась, давно бы уже вставил! Пошли, женушка, я тебя научу, как надо.
Оставив мать дремать над остатками настойки и жилистым жестким мясом в банке, я накинула куртку и пошла за Бароном. Больше мать я никогда не видела, да и не хочу. Надеюсь, спилась она к Мертвому Богу и сдохла.
В центральном коридоре было светло. Одна из лампочек освещала его лучше, чем справился бы десяток таких коптилок, как в нашей камере. Часовой, бородатый старый Гришак, только подмигнул Барону и хотел было хлопнуть меня по заднице, когда мы шли мимо.
– Не балуй, Гришка! – пьяно шатаясь, мой непрошеный муж оперся о стену. – Жена она мне теперь! С Ниной вот сладились, сейчас этой как вдую…
Гришак хохотнул. А потом мы пошли дальше, в мастерскую, где Барон и жил в уголке. Сюда, для единственного рукастого мужика на все убежище – а Барон таким и был, при всей его глупости и показном разгильдяйстве, – стаскивали все на свете. Пилы, молотки, остатки старой электронной техники, гвозди, напильники и даже небольшой тигель для плавки металла.
Глаза разбегались, чего здесь только не было.
– Чего тянуть, пошли в койку! – Барон включил свет – на мастерскую его не жалели. Пропустил меня вперед и больно ткнул в спину. – Туда давай! Иди, иди, сучка.
Интересную мне жизнь мама придумала. Земной ей поклон и котел на том свете. Кипящее масло с гвоздями. Заслужила.
– А то давай поиграемся сперва? – просопел Барон. – Ртом-то как, умелица?
– Ага, – попыталась я улыбнуться. – Только я приберу сперва, ладно? Вон у тебя свинарник какой.
Пока Барон, скрипя залитыми грибной настойкой мозгами, пытался понять, что я затеяла, мне удалось подойти к заваленному железками верстаку. Прибрать здесь и правда бы не помешало, но как-нибудь без меня.
Других дур пусть ищет. Умелиц ртом.
Клещи? Да, пожалуй что они. Молотком я его убью, а лишать убежище столь ценного работника не хотелось бы. Все же родина, какая ни есть.
Размахнувшись, я ударила Барона увесистыми клещами по голове, никуда особо не целясь, но вроде бы не в висок – это, я слышала, самое уязвимое место. Барон крякнул и упал набок, сметая грузным телом сложенные железки. Грохот был порядочный, но никто не сунулся выяснять, что тут к чему. На помощь не звал? Значит, сам справится. Такова жизнь.
Связать его оказалось гораздо сложнее, чем уложить на пол. Сперва надежную веревку искала, потом заламывала за спину неподатливые руки. С ногами-то проще – свела да скрутила. В рот кляп из грязной, воняющей машинным маслом тряпки. Утрамбовала как следует, хрен выплюнет.
Все? Если бы не недавнее сватовство, то все. А так – нет.
– На прощание, дорогой муженек, у меня есть для тебя подарок, – вежливо, но пыхтя от натуги, сказала я. Трудности с дыханием были связаны с переноской от верстака здоровенных тисков. Открутить, перетащить – работа тяжелая.
Я уронила тиски ему на ноги выше колен. Да, нормально, чуток повернуть, и все. С трудом расстегнула перетянувший толстое рыхлое брюхо ремень на штанах и рывком спустила их вниз.
– Вдуешь, значит? И мама пусть приходит? – без всякой брезгливости я оттянула ему яйца и сунула их в тиски. Потом, придерживая всю конструкцию, повернула тугой винт. Потом еще и еще. – Хозяюшка тебе нужна, значит? Ебать и кормить…
Пришедший в себя от чудовищной боли Барон попытался вскинуться, выгнулся дугой и замычал, выпучив глаза. В ответ показала ему окровавленные клещи с прилипшими волосками:
– Лежи, сука! Иначе забью насмерть!
Барон извивался и мычал, но я завернула винт тисков до упора. Насколько могла. Из глаз его лились слезы, но мне было плевать. Жалко мне тебя? Нет. Мне вообще никого не жалко. Раз уж мир стал таким темным местом, надо идти по головам… И яйцам.
Меня тоже никто не пожалеет.
– Куда это ты ночью, красавица? – вскинул голову Гришак. На лбу у него была вмятина: спать, упершись головой в приклад – дело такое. Может, у него автомат позаимствовать? Хотя ладно. Пока не нужен, а там найдется.
– Наверх. Люблю прогулки после секса, дядь Гриш. Я вернусь скоро.
Ну да, вещей, кроме куртки и спрятанного в рукаве ножа, с собой не было, благо там, под вечным серым небом – лето. Кто бы что заподозрил: милая ведь девочка, пусть гуляет…
– Тупиковая ветвь. Гнезду она ни к чему, – сказал кто-то из нелюдей.
– Время идти.
– Гнездо зовет…
Я открыла глаза и поняла, что вокруг – никого. Крепко они меня приложили…
В лесу было темно, шел густой снег. Уже ночь? Сколько же мы здесь пробыли?! И как далеко ушли мои враги, моя законная добыча, за это время?
С поляны вышла не сразу, согнувшиеся под снегом кусты переплелись заново, спрятав проход. Но нашла дорогу, куда деваться. Вот и торчащее из-под наметенного сугроба жесткое птичье крыло, а вон уже и бывшее шоссе. Рюкзак поправить и бегом дальше. Кажется, я крепко опаздывала.
Так оно и вышло: пока меня изучали неведомые нелюди, Кат и его спутники умудрились дойти до княжества. И не просто дойти, но еще и расстаться друг с другом. Мордатый сталкер куда-то пропал, лысую обезьяну, которую Кат считает своей женой, посадили под арест дружинники, а его самого успели послать участвовать в Поединке. Сегодня утром и ушел.