Дальше — больше. Исабель кивнула. Она и сама пережила такое — желание испариться, растаять. Не то чтобы она страстно желала стать росой, но мысль об этом была ей приятна, ведь потому-то она, собственно, и читала Шекспира. Шекспир — гений, а гений все может выразить такими словами, которые никогда бы не пришли в голову простым смертным.
Чрезвычайно воодушевленная, она поудобнее устроилась на стуле.
Иль если бы Предвечный не уставил
Запрет самоубийству! Боже! Боже!
Она несколько раз перечитала эти строчки. Поскольку «Предвечный» было написано с заглавной буквы, она догадалась, что Шекспир имеет в виду Бога. Гамлет хочет свести счеты с жизнью, но знает, что Бог запретил самоубийство.
Исабель оторвалась от книги. Разглядывая дверцу холодильника, она подумала, что Гамлет чуточку склонен к мелодраме. Конечно, он в отчаянии, и у него есть на то причины. Но и она бывала в отчаянии не раз и не два, однако она в жизни не допускала и мысли о самоубийстве. Она снова погрузилась в чтение. От выпитого чая давал о себе знать мочевой пузырь, но ей хотелось дочитать сцену. Было ясно, что Гамлет очень тяжело переживал смерть отца. Его родители любили друг друга… но уже месяц спустя мать оправилась от горя и вышла замуж за дядю Гамлета.
Исабель провела ладонью по губам. Она на собственном опыте убедилась, что в мире покоя нет. Но вот эта строчка, «Слабость — имя Твое, о женщина!»,[2] никуда не годится. И это он говорил матери! Господи. Да что Гамлет мог знать о том, каково быть матерью-одиночкой, потерявшей любимого человека? Исабель нахмурилась и откусила заусеницу с большого пальца. Честно говоря, он слишком дерзок, этот Гамлет. Тем женщинам, которые жгли свои лифчики прямо на ступеньках у главного входа в здание суда (Исабель видела это в новостях), уж точно бы не понравились его слова: «Слабость — имя Твое, о женщина». Исабель подтянула пояс халата. Она и вправду возмутилась. Мужчинам стоило бы многому научиться. Женщины совсем не слабы. Бог знает, сколько женщинам пришлось вынести за всю историю. И сама она — вовсе не слабая. Разве слабая женщина может растить ребенка одна среди промозглых новоанглийских зим, несмотря на протекающую крышу и машину, в которой давно пора заменить масло.
Исабель просто необходимо было хоть на минутку закрыть глаза, так она устала. И она действительно почувствовала невероятную слабость. Это правда, что тут скажешь. Она посидела еще немножко, в задумчивости поглаживая корешок книги, потом встала, вымыла чашку и с облегчением отправилась наконец спать.
Но не прошло и недели, как Исабель снова пришла в книжный магазин. Не то чтобы она бросила «Гамлета», недочитав, просто эта книга не для начинающих читателей. Надо подобрать себе что-то другое здесь же, в разделе «Классика». Теперь магазин уже не казался ей чужим. Кажется, даже юный продавец приветливо кивнул ей. Она долго и тщательно изучала полки, пока ее не привлекла обложка «Мадам Бовари». Исабель вгляделась в лицо темноглазой женщины с чудесной высокой прической, уложенной на французский манер. Как показалось Исабель, это лицо несло на себе печать некоего знания, потаенных женских горестей.
В последнюю неделю марта в Ширли-Фоллс случилось несколько дерзких краж подряд. Все они произошли в Остер-Пойнте во время обеденного перерыва. Из дома профессора истории исчезла коллекция старинных золотых монет. Миссис Эррин — жена дантиста — обнаружила, что из ящика бюро пропали ее драгоценности, а третья кража произошла в довольно красивом доме вниз по реке: оттуда, взломав двери черного хода, вынесли все столовое серебро, подсвечники и сахарницы. Ни свидетелей, ни улик, за исключением нескольких следов на снегу, которые дождь расквасил еще до приезда полицейских. Все, что сумела определить полиция, — следы, вероятно, принадлежали мужчине среднего роста и веса. Вообще никаких зацепок, ни одного подозрительного человека не было замечено в округе, ничто не указывало на работу профессионалов, как много лет назад, когда двое воров из Бостона обчистили пару домов и вывезли все в двух фургонах, но неделю спустя попались на третьей попытке. Нет, в этих преступлениях едва ли было что-то общее, и пока полицейские чесали в затылках да подшивали отчеты, кражи вроде бы прекратились.
Однако Эмма Кларк, возвратившись как-то вечером домой после утомительной перебранки в мастерской из-за некачественной обивки кушетки в гостиной, обнаружила, что дверь гаража приподнята, но, наслышанная о кражах серебра в окрестных домах, не стала выходить из машины, а поехала прямиком в центр и немедленно по телефону вызвала с работы Эйвери.
Из гаража пропал весь инструментарий, запасное колесо тоже исчезло, но дом на этот раз, видимо, остался нетронутым. И все же Эйвери отпросился с работы до конца дня и вызвал слесаря, чтобы поставить дополнительные запоры на все двери. «Надо бы сказать Исабель», — сказал он жене, а та только кивнула, совершенно выбитая из колеи видом грязи, которую сапожищи слесаря растащили по всему дому. Действительно, Исабель жила всего в миле от них, и ее необходимо было предупредить, что кто-то ошивается поблизости, вскрывает гаражи, крадет инструменты и запаски. Но оба они как-то закрутились в тот момент, и потому Исабель сидела в буфете за чашкой кофе, поглощенная чтением «Мадам Бовари», в счастливом неведении о том, что происходит невдалеке от Двадцать второго шоссе. И невдомек было ей, что в ту самую минуту, когда она переворачивала страницу, на другом конце города в школе звонок возвестил об окончании учебного дня и ее дочь Эми шла переполненными коридорами в туалет — прихорашиваться для мистера Робертсона.
Глава 7
Как же она волновалась! Эми стояла в одиночестве, молочно-белый свет пробивался сквозь заиндевелое окно и скользил по зеленым стенам… Эми не замечала ни битых облезлых раковин, ни капающих кранов — в такие предвечерние часы она словно замерла в безмолвном предчувствии чего-то небывалого. Возбуждение и страх все больше и больше овладевали ею по пути — будто что-то сжимало ей копчик, и от этого немели ягодицы, а руки леденели, будто их только что вынули из морозилки. Она воображала себя юной принцессой-невестой, которую вот-вот представят заморскому королю.
Волосы — именно они делали ее похожей на принцессу. Они струились по плечам длинными густыми локонами всех оттенков золотого — от желтого до светло-коричневого. А прядки, обрамлявшие лицо, были такими светлыми — почти белыми. Разглядывая в зеркале свои полуоткрытые губы, Эми подумала, что, наверное, она — красавица. Но тут у нее заныло в животе, и ей пришлось отлучиться в кабинку. А по возвращении она ужаснулась, увидев в зеркале заурядную девчонку с бледными пересохшими губами. Она покусала их чуть-чуть, потерла щеки, чтобы те порозовели, и толкнула тяжелую дверь, на которой чья-то рука вывела красными чернилами: «Моей сестре нравится, когда ей сосут левую сиську».
Коридоры опустели. Эми шла мимо беззвучных классных комнат, где пустые стулья ждали завтрашнего дня, когда на них снова кто-то сядет. Издалека долетали приглушенные звуки трубы — кто-то занимался в музыкальном классе. Спускаясь по лестнице, Эми слышала, как в спортзале репетируют чирлидерши.
И вот она в дверях его кабинета. У Эми вдруг странно замутился взгляд, и все увиденное показалось ей нечетким и мелким, как карандашный набросок (ладони так стиснули тетрадь, что оставили потные отпечатки на обложке). Но стоило мистеру Робертсону поднять на нее глаза — брови его поползли вверх, лицо засветилось — и самые тяжкие переживания тут же улетучились. Казалось, что никто и никогда не был так рад ее видеть, разве что в младенчестве, когда мама брала ее с собой на фабрику. Тогда женщины ласково склонялись над ней и кто-то вроде Толстухи Бев восклицал: «Кто это к нам пришел? Что за чудесная девочка?»
Мистер Робертсон ничего не сказал, просто смотрел на нее, залитую лучами послеполуденного солнца.
— Привет! — сказала она, легонько помахала ему рукой и чуть кивнула. По губам ее скользнула застенчивая улыбка.
— Привет! — ответил он и скопировал ее жест, тем самым выдавая свое смущение. — Входи, — сказал он, — входи, пожалуйста.
Она шла к нему через залитую солнцем комнату. Ей всегда было неуютно, когда он смотрел на нее. Словно соревнуешься с каждым, на ком может остановиться его взгляд, а вот соревноваться Эми совершенно не умела. С детства она впадала в панику, когда приходилось играть в «Музыкальный стульчик», — какое мучительное, леденящее знание, что, когда умолкнет музыка, кто-то окажется лишним. Поэтому Эми предпочла избегать соревнований. Каких только испытаний не уготовано детям: «Назови по буквам слово», бесконечные эстафеты в спортзале и прочее. Эми перестала принимать в них участие, а если и участвовала, то без особых надежд, и потому не слишком огорчалась, когда в четвертом классе перепутала буквы в слове «глетчер» или когда выбыла из игры в софтбол, из-за того что вечно мазала ракеткой по мячу. Это манкирование вошло в привычку, и в старших классах, когда наивысшей наградой стала популярность среди лучших, Эми обнаружила, что ей снова не хватает силы духа, чтобы вступить в соревнование. Она в конце концов дошла до того, что почувствовала себя невидимкой, и опасалась, что одинока по собственной вине.
Но это был мистер Робертсон, и для него она не была невидимкой. Особенно когда он вот так смотрел на нее (хотя глубоко в душе шевельнулась неуверенность в себе, стремление раствориться). Но его рука коснулась ее локтя.
— Я кое-что тебе принес, — сказал он и кивком указал на стул рядом с учительским столом.
Она села, задвинув большие ступни поглубже под стул. Он переписал для нее стихотворение Йейтса «К девушке», и она прочитала его не без смущения. До сих пор ей никогда не приходилось видеть столько слов, написанных его рукой:
«Я знаю, что так заставляет биться твое сердце».