— Помилуйте, — ответил этот человек, — все совершенно ясно.
Он окинул взглядом гостиную, которая казалась Исабель обставленной даже более убого, чем обиталище студента (вьющийся цветок стоял на книжной полке около двери, ветки его пожелтели и повисли), и потом, степенно проведя рукой по голове и подняв волнами темно-коричневые волосы со лба, что заставило Исабель в душе содрогнуться, сказал, что, если ей это будет приятно, он уедет завтра же.
— Так просто? — спросила она.
— Определенно. — Он встал и сделал несколько шагов к двери, будто намекая, что разговор окончен. — У меня нет причин оставаться, — добавил он, подняв руку.
И слова, и жест должны были убедить Исабель, что он говорит правду и только правду. Но она услышала в его замечании только пренебрежение ее дочерью, хотя еще более она была бы оскорблена, если бы он попытался сказать, что его волнует судьба Эми.
— Вы хоть понимаете, — сказала она, сузив глаза и сделав шаг к нему, — вы хоть понимаете, как сильно ранили мое дитя?
Он заморгал и потом чуть наклонил голову:
— Что, простите?
Она могла ударить его, вцепиться в волосы, стащить их вместе со скальпом, цепляющимся за голову, вывернуть ему руку, чтобы услышать хруст, даже убить, не задумываясь. Глаза налились кровью, все вокруг померкло.
— Вы взяли совершенно невинную девочку и навсегда оставили на ней отпечатки грязных рук.
К своему ужасу, она увидела, как две капли слюны вылетели из ее рта и приземлились на рукаве его хлопковой рубашки.
Он взглянул на руку, давая понять, что считает себя оплеванным (несправедливо, полагала Исабель, и ее голова взрывалась каждый раз, когда она думала об этом). Он взялся за дверную ручку.
— Миссис Гудроу, — сказал он и наклонил голову, — миссис Гудроу или мисс Гудроу, боюсь, я не знаю, как верно.
Ее лицо покрылось пятнами.
— Миссис Гудроу, — прошипела она, потому что потеряла голос от возмущения.
— Хорошо, миссис Гудроу. Боюсь, у вас смутное понимание того, что произошло. Эми — несовершеннолетняя, и потому я уважаю вашу позицию, но боюсь, что вы чуточку наивны в рассуждении качеств вашей страстной и необычайно привлекательной дочери.
— Что-что вы сейчас сказали? — Сердце Исабель билось невыносимо.
Он сделал паузу, оглядывая комнату.
— Миссис Гудроу, Эми уже нечему учить, скажем так.
— О, — выдохнула Исабель, — о, вы ужасный человек. Вы ужасный человек. Я донесу на вас в полицию, вы омерзительны. Вы хоть сами понимаете? — Она наклонилась, по-прежнему неотрывно глядя на него, задавая этот вопрос скрипучим голосом, глаза ее наполнились слезами. — Отвратительный. Я сообщу про вас начальнику полиции, директору, в полицию…
Он с удовольствием выдержал ее взгляд, и она не увидела в карих глазах, ставших еще более непроницаемыми за стеклами очков, и слабого намека, что угрозы его испугали. Напротив, она отвела глаза, она никогда, даже ребенком, не могла выиграть соревнование в гляделки, держалась не более двух секунд, и тогда, отводя взгляд, она увидела книги на полке под умирающим растением. «Труды Платона» — это она читала, и рядом белую книгу с кофейным пятном на обложке — «Бытие и Ничто». И, прежде чем отвернуться, она увидела Йейтса — «Собрание сочинений».
Томас Робертсон наблюдал за ней, и, поймав его взгляд, она прочла в нем, что проиграла полностью, ибо через мгновение он сказал:
— Я думаю, было бы лучше, если бы вы не сообщали никому ничего. Я уеду завтра же.
В дверях она обернулась и сказала:
— Я считаю, что вы — негодяй.
Он кивнул слегка:
— Я понимаю.
Он закрыл медленно дверь, замок щелкнул.
По дороге домой Исабель думала, что не должна была садиться за руль. Слова, которые пришли ей в голову, как будто были отпечатаны мелким шрифтом на коробочке с таблетками от аллергии: «Влияет на способность управлять автомобилем» — она не могла оценить расстояния, крутизну поворотов, не замечала знаков остановки. Она потеряла контроль над автомобилем, хотя отлично владела им, когда ехала к врагу. Она едва понимала, что едет в машине. Перед ней стоял только образ Томаса Робертсона, медленно опускающиеся веки, язвительное эхо его слов: «Я понимаю».
Она ненавидела его за то, что он был умен. Он был умнее ее, и за это она ненавидела его. Он был своего рода насмешник-хиппи, да, он, скорее всего, и был хиппи, жил в коммуне в какой-то момент жизни, куря марихуану, и кто попало ночевал в его постели.
(И хуже всего было то, что он сказал об Эми и что он под этим подразумевал.)
А ведь они обсуждали ее — ее саму. Она сообразила по дороге домой, что именно они обсуждали на этой ужасной встрече. Потому что это подразумевалось, когда он медленно опускал глаза («Миссис Гудроу или…»), — он что-то знал о ней. Но что он мог знать? То, что она была строга? Что у нее мало друзей? То, что она работает на фабрике? Что она назвала Йейтса Йитсом? (Да, он, вероятно, знал, и лицо ее пылало от этой мысли.)
Въезжая во двор, Исабель испытывала гнев и боль настолько глубокие, что трудно было поверить, что человек может чувствовать такое и не умереть. Поднимаясь на крыльцо, она спрашивала себя совершенно серьезно: а если на самом деле она умрет, прямо здесь, прямо сейчас, открыв дверь на кухню?.. Возможно, смерть так и выглядит: последние мгновения, когда тебя подхватывают мощные волны, так что в самом конце уже все равно, нет никаких оснований, чтобы остаться, все кончено.
Однако она не умерла. Бросив ключи на кухонный стол, она почувствовала, что повседневность возвращается. Надо было с этим жить. Но она чувствовала, что не может жить с этим, и ее колотило от злости, и ноги дрожали, когда она поднималась по лестнице.
Глава 15
Позднее Исабель догадалась, что стоило ей уехать, как Эми тут же позвонила мистеру Робертсону. Глядя в окно кухни, она хотела убедиться, что мать не вернется. Машины не было видно, и Эми, едва мистер Робертсон взял трубку, со слезами рассказала ему обо всем случившемся.
— Я ее ненавижу, как я ее ненавижу!
Она сжала мокрый нос пальцами.
На другом конце провода повисла долгая пауза, и Эми, сморкаясь, спросила:
— Вы еще тут?
— Я все еще тут, — ответил мистер Робертсон, но, к удивлению Эми, он не сказал ничего больше.
— Но что мы будем делать? — спросила Эми. — Я имею в виду, что мы ей скажем?
Она повернула трубку, чтобы он не услышал, как она всхлипывает, слезы катились по лицу.
— Больше ничего ей не говори, — посоветовал мистер Робертсон, — оставь разговоры мне. Я все улажу. Когда она придет домой, не говори ей ничего.
У него был какой-то странно глухой голос, он говорил будто сквозь сон. Даже когда он пообещал:
— Все устроится, Эми. Все устроится в конце концов.
Эми положила трубку, и ею овладел новый страх: в голове промелькнул образ бескрайнего черного моря, и они с мистером Робертсоном, качающиеся в черных волнах черной ночью, далеко-далеко друг от друга.
Да нет же! Он сказал, что все уладится, а это значит, он ее любит. И он защитит ее. Он ведь только сегодня сказал: «Ты знаешь, что всегда будешь любима?» Он любит ее. Он сам ей об этом сказал. Она должна была рассказать это маме, и та бы ее поняла.
Эми пошла наверх. Может быть, мистер Робертсон скажет маме: «Я люблю вашу дочь, и мы хотим быть вместе». Скажет ли он это Исабель? И этими ли словами? В любом случае, он взрослый и знает, что делать, рассуждала Эми, оступившись на последней ступеньке, — ей показалось, была еще одна, и она поставила ногу слишком быстро. Пришлось опереться на стенку, и так, держась за стенку, она зашла в спальню.
Эми ждала возвращения матери. Она села на пуфик перед трюмо и вскоре принялась расчесывать волосы, ей пришло в голову, что мистер Робертсон может вернуться вместе с матерью. Вечерние лучи июньского солнца, как всегда, на несколько минут заглянули в ее комнату, и сейчас дымка бледного света окутала ее волосы, вплетая в них золотую сказочную нитку (так думала она, глядя на себя в зеркало). Но ей нездоровилось. Как будто ее только что стошнило, но не до конца.
И все казалось неестественным: белая расческа в руке, школьная тетрадь на кровати — эти знакомые вещи словно бы пришли из жизни, которую Эми теперь едва помнила. Теперь, когда мать узнала, что есть мужчина, который ее любит, все изменилось.
Конечно, он любит ее. Он сказал: «Ты знаешь, что всегда будешь любима?» Она знала это по тому, как он улыбается, когда она входила в класс после уроков, но особенно по тому, как он трогал ее сегодня в машине, по тому, что они там делали. И было неописуемо интимно то, чем они занимались. Когда люди делают такие вещи… да уж, они невозможно любили друг друга. После такого люди должны быть вместе.
Мистер Робертсон скажет ее матери: люди влюбляются, и это неизбежно. Может быть, он даже скажет ей, что через несколько лет — ведь жена его бросила — он хотел бы жениться на Эми (она вообразила, как они будут жить вместе, как он освободит ящики шкафа для ее одежды, как в первый день их совместной жизни он принесет ей свежее полотенце и мочалку: «Вот, Эми, это твое»).
Дверь кухни хлопнула, ключи от машины полетели на стол. Послышались шаги матери по ступенькам.
Эми тихонько положила расческу, словно уже то, что она просто держала ее в руках, было чем-то предосудительным. Солнце, покидая комнату, коснулось волос Эми в последний раз, когда она обернулась к запыхавшейся матери, появившейся в дверях.
— Он завтра же уедет из города, — сказала Исабель, ее грудь поднималась и опускалась, поднималась и опускалась. — Ему самое место в тюрьме.
Эми открыла рот. Они смотрели друг на друга, пока мать не повернулась и не ушла в свою комнату.
Эми растерянно огляделась. Ей нужно немедленно бежать из дому, бежать по дороге, чтобы увидеть мистера Робертсона. Она представила, как летит мимо сосен и болота, вообразила его машину, мчащуюся ей навстречу, и как она в отчаянии размахивает руками, чтобы он ее заметил. Паника овладела ею, стоило ей подумать, что он уедет. Но он же не уедет без нее?