— О чем — об этом?
— Чтобы отдать ребенка.
Лицо Эми на мгновение омрачилось, как будто она пыталась вспомнить, что Стейси говорила.
— Я думаю, она боялась рожать, — признала она, ставя тарелки в раковину. — Она никогда не жаловалась, это точно, но думаю, она боялась, что будет больно. Хотя ее мама сказала мне, что все прошло нормально.
Эми вспомнила женщину в учебном фильме, который отец Стейси принес однажды: лицо, искаженное до неузнаваемости, признаки невыносимой боли.
— Это действительно так больно?
Эми отвернулась от раковины, задав вопрос с неожиданной искренностью.
— Да уж, удовольствие небольшое.
Исабель перестала складывать салфетку и выглянула в окно. На ее лице — Эми успела заметить, прежде чем мать отвернулась, — появилась озабоченность и крайняя уязвимость, Эми увидела тревогу в лице — мать пыталась не заплакать.
Какое-то время был слышен только звон тарелок в мойке, звук льющейся воды, писк закрытого крана, звяканье вилок, брошенных в сушку.
Потом Исабель заговорила. Эми, стоя у раковины, могла сказать по звуку, что мать все еще смотрит в окно.
— Так что, Стейси никогда не говорила, что она чувствует при мысли об усыновлении ее ребенка?
— Нет.
Эми тоже не обернулась. Она сполоснула чашку под краном и положила ее в сушку.
— Но я иногда думала об этом, — добавила Эми честно. — Я имею в виду, она может встретить его на улице лет через сорок пять и не узнать. Это довольно странно, я думаю. Но я никогда не спрашивала ее, думает ли она об этом.
Исабель не отвечала.
— Я просто не думала, что должна спросить ее, ты же понимаешь.
Эми обернулась, все еще держа руки в мыльной воде. Исабель по-прежнему глядела в окно, ее «французский пучок» на затылке от жары потерял форму, пряди выбились и рассыпались по ее длинной белой шее.
— Мам?
— Нет, я думаю, что ты была права, что не спросила. — Исабель повернулась, улыбаясь виновато, по щекам ее действительно текли слезы. Она быстро вытерла их салфеткой, которую еще держала в руках. — Нет, ты правильно сделала, — повторила она. — Не следует задавать лишние вопросы, если они могут причинить людям боль.
Казалось, она взяла себя в руки, высморкалась и, встав из-за стола, выбросила салфетку в мусорную корзину.
— Ты должна навестить ее, — сказала Исабель, убирая оставшуюся посуду со стола. — В какой она больнице?
— Ты имеешь в виду, что я должна пойти к ней в больницу?
— Ну да. Именно туда… Куда же еще?
— Она в Арунди. Не в Хенкоке. — Эми прополоскала еще одну чашку и подвинулась, когда Исабель положила вилки и ложки в мойку.
— Позвони туда и спроси, когда у них часы посещений, — сказала Исабель, настаивая на своем, и протерла стол губкой. — Я отвезу тебя сегодня вечером. Не волнуйся, — добавила она, будто читая мысли Эми, — я не пойду с тобой. Подожду в машине.
— Ты уверена? — спросила Эми. — В самом деле?
— Иди, — Исабель кивком указала наверх, — поменяй кофточку, эта выглядит несвежей. — (На самом деле из-под нее выглядывали сияющие девичьи плечи, и это слегка нервировало Исабель.) — Я сама позвоню в больницу.
Через несколько минут, когда Эми спустилась в новой блузке, причесанная — волосы уже отросли и вились за ушами, — Исабель стояла возле посудного шкафа.
— Восемь часов, — сказала Исабель, — но не пойдешь же с пустыми руками.
— Что? — спросила Эми. — А что я могу ей принести?
— Да вот, — Исабель сняла корзинку с полки, — давай наберем цветов в саду и уложим в корзинку.
Несколько минут они трудились, вернее, занята была Исабель, а Эми наблюдала. Исабель устлала корзинку алюминиевой фольгой, и, взяв совок, они вышли в сад, где Исабель опустилась на колени и выкопала ноготки и колокольчики, набив корзину землей. Она работала с воодушевлением, капельки пота выступили над губой, в ложбинках под глазами. Эми, наблюдая за матерью, даже отвернулась.
— Так они дольше простоят, — сказала Исабель, выпрямляясь и вытирая лицо тыльной стороной руки, — чем если бы мы просто сорвали их.
— Да и смотрятся лучше. — Эми поглядела на корзинку, впечатленная результатом.
— Загляденье, правда? — Исабель оглядывала корзину, поворачивая ее из стороны в сторону.
Они вернулись в дом, где Исабель нашла белую ленточку и обвила ею ручку корзины, а затем ножницами (ни она, ни Эми не вспомнили в тот момент, что это были те самые ножницы, которые остригли волосы Эми) подрезала концы ленты, так что две белые завитушки свисали над голубым и желтым.
Больница была частная, из новых. Она походила скорее на скромное современное офисное здание, чем на госпиталь. Это было строение всего в два этажа с рядом окошек в цементных блоках, расположившееся в стороне от дороги. Входные двери были из стекла, но затемненного, и для Эми, которая вглядывалась в них через ветровое стекло, они казались труднопреодолимыми. Исабель припарковалась на краю автостоянки.
— Что теперь? — спросила Эми, держа корзину с ноготками и колокольчиками на коленях, холодок земли из корзинки начал ползти по ее бедрам. — Я же раньше никогда не была в больнице.
— Просто скажи им, что ты пришла к Стейси. Как ее фамилия?
— Берроуз. Они пускают детей?
— Тебе шестнадцать лет, — сказала Исабель и окинула взглядом Эми, оценивая, — но если кто-нибудь спросит, ты можешь рискнуть и сказать, что восемнадцать. Тогда пустят наверняка.
Эми взглянула на мать. Исабель никогда прежде не предлагала соврать. Эми приоткрыла дверцу машины, но потом заколебалась.
— Что, если в случае Стейси, я имею в виду, что она родила ребенка в таком возрасте, вдруг к ней не всех пускают?
Исабель не знала, что ответить.
— Это было бы несправедливо, — сказала она.
— Да, но если?
— Тогда скажи, что ты родственница. Раз надо.
— Хорошо. — Но Эми колебалась. — А ты что собираешься делать? У тебя есть что-нибудь почитать?
Исабель покачала головой:
— Иди уже.
Провожая Эми взглядом (темно-синие шорты из «Сирса» хорошо смотрелись с белой блузкой), Исабель внезапно распознала в дочкиной походке нерешительность, но она так ходила с детства. В радующей глаза симметрии ног, уходящих сейчас от нее, Исабель увидела нечто знакомое: правая нога Эми косолапила — ее всегдашний, характерный признак застенчивости — почти незаметный дефект походки, как будто девушка прятала невысказанные слова: «Я боюсь». Исабель вздрогнула, два образа Эми странно слились перед ее глазами — взрослой девушки с корзиной цветов в руках и маленькой кудрявой девчушки, идущей по тропинке к дому Эстер Хетч с пластмассовой куклиной головой в крохотных ручках.
Никто и не думал Эми ни о чем спрашивать. В тихих коридорах медсестры казались сонными, равнодушными, они махали рукой в неопределенном направлении, показывая путь.
Стейси была одна. Она сидела в постели, обложившись подушками, словно выжидая, с пустым выражением лица, которое сменилось изумлением при виде Эми.
— Привет, — сказала Стейси. — Ни хрена себе, здорово!
Она протянула руки, словно ребенок, просящийся на ручки, и корзина цветов оказалась под угрозой гибели в тряске нервного смеха, неуклюжих объятий и поцелуев, но была спасена в последнюю минуту и благополучно приземлилась на колени Стейси. Она смотрела на корзинку сияющими глазами.
— Эми, это так красиво!
Девушки любовались маленьким садом на коленях Стейси, буйством ноготков, чуть заметным увяданием колокольчиков.
— Это мама сделала. Для тебя, — сказала Эми.
— Твоя мать?
Эми кивнула.
— Чертовски странно.
Эми снова кивнула.
— Родители совершенно чокнутые. — Стейси медленно покачала головой, поставив корзинку на тумбочку. — Мои предки тоже вели себя клёво, когда я начала рожать, а вот сегодня, когда стало скучно, потому что эти дебильные врачи оставляют меня здесь торчать на три дня, я попросила родителей поставить телевизор, но они сказали: «Нет, вряд ли это удачная мысль».
— Чего это?
— А я почем знаю. Смотри, они мне грудь перетянули. — Стейси распахнула больничный халат, чтобы показать Эми, как под рубашкой грудь была свита полосками белой ткани. — Болит охренительно.
— Родители перетянули?
— Нет, медсестра. Потому что молоко должно появиться вроде.
Эми повернулась и оглядела эту угловую комнату — стерильную до тошноты. Она осторожно присела на край синего винилового стула, приставленного к стене, но Стейси попросила:
— Нет-нет. Сядь поближе, — похлопав по постели и подвинув ноги, чтобы освободить место.
Эми встала со стула и села на кровать.
— Ты не изменилась, — сказала она, изучая подругу. — Но еще выглядишь беременной.
Через простыню было видно, что живот еще не опал.
— Я знаю. Так будет какое-то время, пока матка не уляжется вроде. У меня блядски невыносимые боли. Пару часов назад надо было пописать, так они дали мне судно, и целый сгусток крови вышел размером с грейпфрут. Я думала, что помру, но медсестра сказала, что это просто детское место. Наверное, то самое, что кошки съедают. Ну, ты понимаешь, если бы я была кошкой…
Они помолчали. Тогда Эми сказала:
— Ну. И хорошо, что ты не кошка.
— Действительно.
Стейси повозилась с кнопкой, которая зажужжала, когда она нажала ее, чтобы сесть, подняв изголовье кровати.
— Вот, — сказала она, подвинувшись опять, чтобы Эми наконец-то села (или прилегла) на кровать рядом с ней.
— Дай мне. — Эми нажала кнопку сама, и они обе растянулись на кровати. Нажала снова — и изголовье поднялось. — А где твои родители? — спросила она.
— Дома, я думаю. Наверно, мать пила весь день. — Стейси посмотрела на ноги Эми, лежащие поверх простыни. — Она вела себя прилично, а потом уснула в кресле. И отец потащил ее домой. Она еле волочила ноги. Я думаю, что она уже хорошо поддала.
Эми нажала на другую кнопку, и их ноги медленно поднялись.
— Я не знала, что твоя мать бухает. Мать мистера Робертсона пила.