Странно было думать об Эйвери Кларке, проснувшемся сейчас в дачном домике на озере Наттетук. Странно было думать, что мать и отец умерли и что, возможно, тот же самый дождь льет на их могилы, до которых всего два часа езды; что она выросла на маленькой ферме, которая давно уже принадлежала другой семье.
Странно было думать, что дочь спит сейчас в постели, разметав по простыне совершенно взрослые руки и ноги, а многими, многими утрами (как казалось тогда) маленькая Эми просыпалась раньше Исабель и, топоча глянцевыми ножками, бегала по комнате в пижамной кофточке и в подгузнике, провисшем от влаги. Потом она терпеливо стояла у изголовья, такая маленькая, что ее голова была вровень с кроватью, и ждала, пока Исабель откроет глаза. Как странно, будучи некрасивой самой, обзавестись красивой дочкой.
Тут Исабель быстро допила кофе. Ей нужно было взбодриться, собраться на работу. Когда она ставила чашку в раковину, то разглядывала в окно темные стволы сосен, блестящие под дождем, начиная сознавать: эти бессмысленные, странные «странности» беспокоили ее с раннего утра.
— Что это? — спрашивала она себя, осторожно ставя кофейную чашку, затягивая пояс халата.
Не то чтобы ей хотелось идти на работу (зачем, когда все там сошли с ума, а Эйвери был в отпуске?), но все же было некое, ну, скажем, не «рвение», это слишком сильное слово, а просто желание принять душ, одеться, выйти из дома, как будто есть место, где ее ждут.
И было ясно как божий день: Бев и Дотти стали ее подругами. Каждый раз, когда Дотти проходила мимо стола Исабель, она наклонялась и слегка касалась рукой плеча Исабель. В обеденное время Толстуха Бев занимала Исабель место в столовой, кивком подсказывая, что Исабель должна сидеть именно на этом стуле, а однажды, сев между Бев и Дотти, Исабель обнаружила, что ее ждет угощение.
— Пора откормить вас обеих, — проворчала Толстуха Бев, — вообразим, что у нас пикник.
И она расставила на столе сваренные вкрутую яйца, соленые огурцы, морковь, жареную курицу, две небольшие упаковки печенья и три коржика в провощенном бумажном пакете.
Исабель оторвала взгляд от еды и посмотрела на Бев.
— Ешь, — сказала Бев.
Исабель съела куриную ножку и маринованный огурчик. Дотти осмотрела одно из крутых яиц и сказала, что она не управится со всем этим.
— Было бы неплохо управиться, — сказала Толстуха Бев, очищая ей яичко.
— Хорошо бы, — согласилась Исабель, вытирая рот. — Яйца — лучший источник белка. Посоли, Дотти, и съешь в три присеста.
Но в середине трапезы Дотти стала давиться, и только Исабель заметила состояние подруги и поняла ее: она знала, как быстро можно насытиться, как безапелляционно пищевод отказывается принимать пищу, и, увидев, с каким ужасом Дотти смотрит на недоеденное яйцо со следами зубов на зеленоватом белке, Исабель похлопала ее морковкой по руке и тихо сказала:
— Съешь ее вместо яйца.
Морковка исчезла, и Исабель, пристально глядя на подругу, сунула ей другую. Эта исчезла так же быстро. Толстуха Бев вся сияла, и когда Дотти чуть позже съела шоколадный коржик и заявила, что после шоколада ей всегда хочется молока, Исабель и Бев переглянулись, и Бев поплелась к одному из автоматов, нажала кнопку, и оттуда вывалился картонный пакет молока. Дотти справилась с половиной, а Исабель, съев один из коржиков Бев, тоже захотела молока и, несмотря на брезгливость, вылила остаток молока в бумажный стакан и прикончила его.
Бев была счастлива.
— Я вам, худышкам, сдохну, а жизнь сберегу, — сказала она, щелкнув зажигалкой, и с удовольствием втянула сигаретный дым, и почему-то это рассмешило всех троих.
— Что смешного? — поинтересовалась Арлин Такер из дальнего конца комнаты.
— Ничего смешного, — сказала Бев, последняя судорога смеха сотрясала ее огромную грудь, с которой она стряхнула крошки печенья.
— Жизнь, — сказала Дотти Браун, тоже закуривая, — жизнь смешная.
И они снова рассмеялись, уже не так громко.
Дома под беспрестанный стук дождя Эми смотрела спортивную передачу невидящими глазами.
В миле от Эми стояла в прихожей Эмма Кларк, держа в одной руке телефонную трубку, а другой указывая Эйвери, чтобы он отнес брезентовый мешок с грязным бельем в подвал. Ей даже пришлось щелкнуть пальцами и показать направление, потому что он вроде не понимал, что от него требуется.
— Конечно, им нет дела, — сказала Эмма в трубку, кивая супругу с одобрением, когда он понес коричневый чемодан на второй этаж. — Их заботят только денежки, — и она поморщилась, потому что говорила она с Кэролайн Эррин, женой стоматолога, которая тоже только о деньгах и думает.
Почему-то Кэролайн Эррин не обидело замечание Эммы насчет страховых компаний, она, судя по ее ровному, раздраженному тону, считала, что серьги ее были бесценны, только потому, что ее отец вручил их ей вечером, перед тем как умереть, и он один знал им цену («Конечно», — сказала Эмма Кларк, у которой болела голова и которой не хотелось возвращаться домой под таким дождем), а страховая компания только теперь сообщила ей, что серьги не были застрахованы, хотя украли их еще в марте.
— Да, полная некомпетентность, — сказала Эмма, сидя в черном кресле у телефона и думая, что Эйвери, как и она, расстроен из-за этой девушки, которую Джон привез в загородный дом, — кареглазой Морин, стройной и умной студентки медицинского факультета. Все вроде бы прекрасно, но что-то их смущало.
— Ты не должна верить тому, что говорит страховая компания, — сказала Эмма жене зубного врача, — я перезвоню. Эйвери распаковывается, и я должна проконтролировать его.
Но Кэролайн Эррин, прежде чем повесить трубку, успела задать еще один вопросик:
— Как прошла встреча с новой подругой Джона?
— Прелестно, — сказала Эмма, уже наклонившись и собираясь повесить трубку, — милая девушка. Между прочим, учится на медицинском.
— Ну а если они поженятся, то у них будет богатая семья, правда?
— До этого еще далеко, — сказала Эмма. — Пока-пока.
Она нисколько не была уверена, что так уж и далеко. И эта Морин оказалась вовсе не тем, что Эмма планировала для сына. Эмма открыла шкаф и повесила кофточку. Люди думают, что женщина поступает на медицинский, чтобы стать педиатром, или гинекологом, или акушеркой, на худой конец, принимать роды. Но Морин решила стать проктологом. Эмма села на кровать. Такие врачи всю жизнь заглядывают в задницы. И не только заглядывают, думала Эмма, отодвинув чемодан.
— Скажи мне, Эйвери, как мужчина, — начала она, а муж появился в спальне, глядя на нее с опаской, — ты пойдешь к женщине-проктологу? Если вдруг понадобится, конечно.
— О господи, — немного смущенно сказал он, усаживаясь на кровать рядом с ней.
Эмма вздохнула, они смотрели, как дождевые струи стекали по стеклу.
— Скажи мне, что за люди становятся такими врачами? — настаивала Эмма, думая, что они оба одинаково чувствуют, как в их жизнь вторгается холод и беспокойство, что все их будущее, казалось, пошатнулось с появлением энергичной и стройной Морин.
Но Эйвери сказал, что, наверное, можно разогреть на ужин консервы, потому что из-за дождя хлопотно ехать в магазин. И что они слишком много придают значения этой Морин, хотя она и хорошая девушка. И кто сказал, что Джон собирается на ней жениться?
Эмма вскочила.
— Он на ней женится, — сказала она, — вот увидишь.
Она не добавила, что дети будут воспитываться экономкой и, следовательно, вырастут невротиками или что о самом Джоне никто не будет заботиться всю жизнь. Нет, она больше не скажет ни слова. А Эйвери сам увидит.
На другом конце города Барбара Роули, жена диакона, села на кровать. Дождь равномерно стучал по стеклу. Из гостиной снизу долетали звуки телевизора и крики сына Флипа, который смотрел бейсбольный матч.
Она не могла смириться с потерей груди. Как просто: была — и нет. Исчезла…
Она слышала, что муж разговаривает с сыном, слышала, как скрипит под ним кресло. Главное — это счастье твоей семьи. Так было до сих пор. Грудь исчезла. Барбара никак не могла смириться с этим, поверить. Она медленно распахнула халат и посмотрела на себя. Она смотрела и смотрела. Груди не было. На ее месте алел длинный шов. А грудь пропала.
К утру дождь притих, но не прекратился. Переезжая реку, водители не выключали «дворники». Ритмично скрипя туда-сюда по лобовому стеклу, те размазывали и счищали грязные потеки, под колесами слышался гул моста. А под мостом бурлила безжалостная бурая река, она налетала, вихрясь, на камни, как будто за эти дождливые дни к ней вернулось давно забытое высокомерие.
Небо — с утра однообразное, оцинкованное серым, теперь заметно потемнело, и дождь зарядил опять, на этот раз сильнее. Тем, кто проезжал по последнему пролету моста, выруливая на Фабричное шоссе, легко было представить подводный мир: автомобили, уткнувшиеся носами в обочины и въезжающие на парковки, были похожи на медленно плывущих рыб, забитые водостоки на краю дороги образовывали глубокие и мелкие пруды, и грузовики бороздили их, поднимая брызги.
Фабричная парковка была полна бегущих людей: кто в шапках из полиэтиленовых пакетов, кто под зонтом, их плечи опережали ноги, когда они ныряли в двери.
В конторе горел свет, желтя старый деревянный пол. Окна были закрыты из-за дождя, и поэтому в комнате веяло зимой — столь необычное чувство в разгар лета, которому, казалось, ни конца ни края, но оно и вправду было нескончаемым.
Эйвери Кларк не показал Исабель фотографии своего отпуска в горах на озере Наттетук. Он вообще ничего не рассказал о семейном отдыхе, за исключением упоминания, довольно равнодушного впрочем, что да, действительно, дождь шел и там.
— Ах, какая жалость, — сказала Исабель, стоя в дверях аквариума.
— У вас здесь все в порядке? — спросил Эйвери. Он порылся в ящике стола. И повторил, быстро взглянув на нее: — Без происшествий, надеюсь?
— Ну… нет, — сказала она медленно, переступив через порог.
Она была готова рассказать ему подробно, что были небольшие недоразумения с Ленорой, но увидела, вернее, почувствовала, что ему это неинтересно. Более того, он не хотел знать, что происходило в его отсутствие.