— А помните, как Тимми Томпсон нашел труп в сарае? — спросила Арлин Такер.
Со дня смерти прошло лет двадцать по крайней мере. Кто-то помнил, кто-то нет. Но все помнили, как ограбили банк лет семь, нет — восемь назад. Ноябрь. Патти Валентайн нашли связанной, с кляпом во рту, втиснутую в кладовку. Она просидела там несколько часов. Потом она стала учительницей в воскресной школе. И каждый год рассказывала семилеткам, как ее связали, как тыкали в лицо пистолетом, как она молилась в кладовке и что именно молитва спасла ее. Ученикам предлагалось нарисовать молитвенно сложенные руки. Однажды малютку-ученицу после этих уроков стали преследовать ночные кошмары, и ее отец пожаловался преподобному Барнсу, и преподобный переговорил с Патти Валентайн, но в разгар беседы Патти вышла из себя и предложила преподобному засунуть язык в жопу, на этом ее преподавание в воскресной школе закончилось.
— Вот последней части истории трудно верить, — сказала Роззи Тангвей, — с пастором так не разговаривают.
— Да, но Патти ненормальная, — сказала Арлин, которая получила из первых рук информацию о перепуганной малышке, ибо дружила с матерью девочки.
— Жена преподобного Барнса и сама немного чокнутая, — сказал кто-то, и все покивали головами.
— Каждый год все богатые дамы Ойстер-Пойнта жертвуют одежду на ярмарке в епископальной церкви, а через несколько дней можно встретить миссис Барнс, облаченную в самое лучшее из пожертвованного.
Ленора Сниббенс согласилась:
— Ага, носит все, что может на себя натянуть, я думаю.
Но это и так все знали, и тема не представляла большого интереса, происходящее в епископальной церкви казалось несущественным обитателям конторы, да и всему Ширли-Фоллс, ведь тут была своя католическая церковь и своя конгрегационная церковь. (Однако через двадцать лет дочь преподобного Барнса обвинит его в том, что в детстве он творил с ней вещи, о которых и вспомнить страшно, и тогда пойдут сплетни и преподобный Барнс, потеряв изрядное количество прихожан, выйдет на пенсию раньше срока.) Во всяком случае, в этот день никто не огорчился, что зазвенел звонок и пришло время вернуться за свои столы.
В дальнем углу тихонько работали Толстуха Бев и Дотти. Бев, украдкой следившая за подругой и готовая шепнуть слово в поддержку, заметила слезы в глазах Дотти.
— Держись, Дот, — сказала она немедленно. — Все образуется. Время лечит. Время всегда лечит.
Дотти улыбнулась:
— Как съесть слона, если я уже заработала расстройство желудка?
— Кто бы сомневался. — Бев сочувственно покачала головой. — Давай звякнем Исабель. Узнаем, какие у нее планы.
Но Исабель не было дома. Она повезла Эми подстричься.
— Придайте им форму, — попросила Исабель женщину в парикмахерской «Ансония», — просто прикиньте, как можно придать им форму.
Мастер молча кивнула и попросила Эми откинуться на спинку стула, чтобы вымыть ей голову, а Исабель уселась перелистывать журналы, найденные на стойке. Через два дня Эми должна была вернуться в школу, и после парикмахерской они собирались по магазинам. Исабель держала открытый журнал на коленях и смотрела в окно на прохожих. Ей всегда казалось необычным быть среди людской суеты в рабочий день, каждый раз она поражалась, как много происходит в мире, помимо жизни в конторе: люди ходят в банк, кутаются на холоде в свитера и куртки. Две мамочки катили коляски, мужчина остановился, пошарил в карманах в поисках какой-то бумажки и двинулся своей дорогой. Куда идут эти люди? На что похожи их такие разные жизни?
Задрапированная клеенкой, Эми смотрела в зеркало перед собой, пока парикмахер снимала заколки. Влажные волосы по-прежнему казались темными и короткими, но загудел фен — и на глазах Исабель локоны Эми снова заструились чуть ниже ушей, переливаясь всеми оттенками золотого и платинового. Матери было приятно поймать мимолетное выражение удовольствия на лице девушки. С новой прической Эми казалась совсем взрослой, просто поразительно, как улетучилось все детское. Мастер, довольная результатом, предложила:
— Давайте ее чуточку подкрасим?
— А давайте, — отозвалась Исабель со своего кресла, видя сдержанность Эми и зная наверняка, что это последствие ее материнской суровости.
Исабель улыбнулась и снова кивнула, а потом отвернулась к окну. Ужасно сознавать, что она была суровой матерью. Ужасно даже представить, до чего же Эми ее боялась, наверное. Не потому ли она росла застенчивой и робкой, с вечно опущенной головой? Это смущало Исабель. Ведь она, сама того не подозревая, обижала собственное дитя, считая себя очень бережной и внимательной. Ужасно. Еще ужаснее, чем воспоминание о том, что Эйвери Кларк забыл прийти к ней в гости. Знать, что твой ребенок рос в страхе. «Но теперь все позади, все минуло, — думала Исабель, поглядывая на дочь, — тебе больше нечего меня бояться».
Это печально. И неправильно. Ее мама тоже боялась (у Исабель слегка задрожала нога). Никакая любовь в мире не может отвратить страшную правду: ты передаешь по наследству то, что получил.
Исабель вернула журнал на место. «Дорогая Эвелин, — принялась она мысленно сочинять письмо, — прошло столько лет, но я надеюсь, что Вы получите это письмо, будучи в добром здравии. Я бы хотела еще раз попросить прощения за то, что вторгаюсь в Вашу жизнь…»
Она подняла глаза. Перед ней стояла юная женщина, высокая незнакомка, она медленно моргнула раз, второй…
— Ну все, мам. Я готова.
Обеим было неловко, и они смущенно шли рядом по тротуару. Игривый ветерок резко приподнял юбку Исабель, когда та остановилась поглядеть на витрину обувного.
— Дороговато, — заметила Эми.
— Это ничего, — сказала Исабель. — Примерь хотя бы.
Ковры в пустом магазине приглушали шаги, и было тихо, как в церкви. Продавец слегка наклонил голову и исчез в подсобке, чтобы найти пару по ноге Эми.
— Думаешь, она расскажет им обо мне? — выпалила шепотом Эми, сидя рядом с Исабель. — Я понимаю, что ты этого знать не можешь, но все-таки?
Так вот что было у нее на уме, она была занята мыслями о детях Джейка Каннингема.
— Доченька, я не знаю. — Исабель тоже ответила шепотом. — Я была еще ребенком, когда в последний раз видела эту женщину. Я мало знаю ее, чтобы предсказать ее действия, на самом деле я ничего не знаю о ней.
— Но ты же напишешь ей?
— Да, скоро.
А потом, когда продавец вернулся, добавила:
— Сегодня.
Продавец стал на колени перед Эми и надел туфли ей на ноги, а потом, когда он положил их в коробку и понес к кассе, Эми спросила:
— Девушку зовут Келли?
— Да, уменьшительное от Катрин, кажется.
— Келли Каннингем, — повторила Эми, пробежав пальцами по новой прическе. — Черт, она такая миленькая.
В тот вечер Исабель писала и переписывала письмо много раз. Наутро оно отправилось по адресу. Ничего не оставалось, как только ждать. Как невыносимо ждать весточки. Утро полнится надеждами, а вечера несут разочарование. Боль разочарования наступала в одно и то же время пополудни. В почтовом ящике, который Эми регулярно проверяла по пути домой из школы, были только счета да уведомление от дантиста, что Исабель пора на чистку зубов. Как раздражают эти рекламные бумажки: «Заполните форму — и гарантированно получите приз». Как странен вот такой молчаливый отказ — в виде пустоты, назойливой, угнетающей тишины и неизвестности. Видимо, Эвелин Каннингем переехала (но тогда бы письмо вернулось — Исабель написала на конверте обратный адрес). Возможно, письмо затерялось где-то на почте, или выпало из почтового ящика, или собирало пыль сейчас под какой-нибудь калифорнийской лестницей.
Вскоре они перестали упоминать об этом письме.
Осень была дождлива.
Дожди шли обильно и долго, будто спеша наверстать упущенное этим засушливым летом. Река казалась огромной, пенящейся, мутной, ее грязная чернота клубилась под мостом, с грохотом обрушиваясь на гранитные плиты. Хотелось неотрывно смотреть на потоки, а иногда утром после особенно сильного ливня можно было заметить одного или двух пешеходов, опирающихся на перила моста, словно завороженных силой этой реки.
Исабель, проезжая через мост по дороге на работу, порой думала, уж не собираются ли эти люди сигануть с моста. Даже понимая, что такое редко случается (только один раз за время ее жизни в Ширли-Фоллс человек спрыгнул с моста — бедный пьяница, поздно вечером), она все равно поглядывала в зеркало заднего вида, ибо привычка всегда ожидать катастрофы еще не оставила ее, да и никогда не оставит полностью. Нет, Исабель все еще была Исабель.
И все-таки она изменилась, конечно. Она не могла не измениться: Бев, Дотти, Эми теперь знали, что она никогда не была замужем, что она забеременела в семнадцать лет от лучшего друга отца. Словно избавившись от грязного белья, годами сжимавшего тело, она чувствовала себя нагой, но чистой. И Дотти, и Бев, да и Эми обещали хранить тайну, но Исабель отвечала: «Как хотите». Она не собиралась отягощать их своими тайнами, хотя ей было интересно знать, кому они проболтались, если проболтались, конечно.
И все же было удивительно теперь, после стольких лет жизни под грузом стыда, как мало ее заботило чужое мнение. Частично из-за того, что Дотти и Бев, и даже Эми, вроде бы не осуждали ее, как она могла подумать. Ее заботило совсем другое.
Эми, например. За нее было больно. И временами обжигающе больно, когда она видела безропотное беспокойство в глазах дочери. Все жаркое лето пытаясь выпутаться из предательства Эми, Исабель встречала угасающие дни осени с болезненным чувством, что Эми избежала смертельной опасности, гораздо более серьезной, чем ее «предательство», и это было недалеко от истины. Воспоминания о вечере, когда она остригла волосы Эми, иногда возникали с возросшим чувством ужаса, то, что она сделала, было необратимо, и непреклонность этого факта беспокоила ее больше всего. «Каждый наш поступок имеет значение в этом мире» — эта мысль не оставляла Исабель, как будто только сейчас, повзрослев, она стала это понимать.