Но были и счастливые моменты, когда лицо Эми было ясно, глаза блестели, новая прическа обрамляла личико, и Исабель угадывала, какой она будет, какой она, возможно, уже стала, и это успокаивало и вселяло надежду.
Был еще Эйвери Кларк, и это, конечно, странно. Он больше не упоминал о забытом приглашении, и Исабель не знала, думал ли Эйвери вообще об этом случае. Но когда он вернулся на работу после тяжелой простуды, она принесла ему корзинку апельсинов.
— Вы только посмотрите! Какая красота! — обрадовался он. Нос у него был рыхлый и пунцовый.
— Ну, я тут подумала, что вам бы надо побольше витамина С.
— Действительно надо, — согласился Эйвери.
Она не могла сказать, было ли ему неловко принять от нее подарок. Но она знала, что ей необходимо сделать его. Она словно прошла обряд очищения, подарив ему эти апельсины.
— Я так люблю этот цвет, — добавила Исабель, и это была правда — ей нравилась сияющая, тугая кожа этих маленьких глобусов.
— О да, очень мило, спасибо, Исабель!
Кем же все-таки был этот человек? Этот высокий человек, шебуршащий бумажками на столе? Его глаза казались маленькими, слезящимися и старыми. Она больше не могла вообразить, что он ест на обед, какое на нем нижнее белье.
И только иногда по ночам она по-прежнему желала его, вспоминая, каким он был для нее: дорогим, добрым, любимым.
Она так хотела любить, что сейчас ощущала потерю чего-то очень важного в жизни, и знала, что, если бы он вдруг ответил на ее чувства, наклонился к ней и в самое ухо прошептал о своей так давно сдерживаемой страсти, если бы его слезящиеся глаза взглянули на нее с вожделением, она бы не колебалась ни минуты и бросилась к нему.
Но конечно, Эйвери Кларк не ободрил ее, и отношения между ними в офисе (или церкви) оставались банальными, скучными, ничем не обремененными. Раз или два, как ни странно, она, сидя за пишущей машинкой, даже ощущала себя свободной — проще не скажешь. Ощущение свободы было подобно тому, как случается после грозы, когда кажется, что воздух избавился от головной боли. Это чувство, эта ясность мыслей удивляли Исабель. Как эта жизнь отличалась от жизни под бременем! Не бояться встретить в скобяной лавке Барбару Роули. («Привет Барбара», — и пошла себе дальше.) Не чувствовать, что каждая мелочь невыносимо давит. К примеру, бегония на ее рабочем столе. Вместо высохшего и погибшего без присмотра цветка перед ней красовалось прелестное растение с распустившимися бутонами. И любовь к Дотти и Бев, и достаточно теплое отношение к остальным сотрудницам превращало комнату из пустыни в оазис, где каждая человеческая черта была на виду.
Исабель не будет здесь работать. Она понимала это в минуты прояснения сознания, понимала, что ее теплое отношение к сидящим вокруг частично возникло из все более растущего отдаления от них. Она еще не знала, как и когда покинет контору, в которой проработала пятнадцать лет. Но она знала определенно, что уйдет, прежде чем втянется в обыденность за столом, в самой работе, в столовой, прежде чем Эйвери Кларк опять станет для нее важен. Придет день, и она заставит себя встать и выйти, она понимала это, но сейчас, поднимаясь и направляясь в аквариум Эйвери с письмом на подпись, она думала о своих ногах в колготках, о том, как слегка кривятся ее черные лодочки, когда она идет по паркету, — такие простые, спокойные, связные мысли.
А потом мысли опять смешаются, и снова она будет волноваться за Эми и думать, почему Эвелин Каннингем так и не ответила на ее письмо, и снова будет желать Эйвери Кларка.
Потом ей захочется помолиться, ведь она так долго не молилась — последний раз тем жарким летом, когда возвращалась с работы и, лежа в постели, молилась, выпрашивая у Бога любовь и совет. Но не сейчас. И тогда это казалось фальшивым, но она не знала, что еще делать. Так что теперь она не молилась. Не то чтобы она потеряла веру в Бога (нет-нет) или поверила, что Бог разочаровался в ней (нет…), просто в глубине души Исабель почувствовала огромное и существенное пренебрежение, ожившее разочарование, несовместимое со всеми остальными чувствами, и она смирилась с ним.
В школе новая прическа Эми, немного надменное выражение лица и вызывающе спокойная походка привлекли к ней внимание, удивившее ее саму. Ее пригласили на вечеринку, и Исабель разрешила ей пойти. («Вечеринка хреновая, — предупредила Стейси, попыхивая сигаретой на их обычном месте в лесу. — Я, наверно, не пойду, мы с Джошем будем зависать у него дома».
Эми вспомнила книгу о сексуальном обучении, которую Джош принес Стейси летом, и задумалась: что значит «зависать» в доме у приятеля?)
Вечеринка, которая проходила дома у мальчика, чьи родители уехали на уик-энд в Бостон, ужаснула ее. Народ со скучающим и ироническим видом лежал, расслабляясь, кто на диванах, кто на кроватях, кто на полу, и накачивался пивом. Эми осторожно пробиралась в сигаретном дыму с бутылкой пива, которую ей кто-то всучил, и делала вид, что ищет туалет.
Больше всего удивили пары обжимающихся соучеников — большинство из них в жизни не увидишь вместе в школьных коридорах, казалось, что они сошлись здесь совершенно случайно. У черного хода Эми увидела Салли Прингл, дочь диакона. Она целовалась взасос с прыщавым Аланом Стюартом, из кармана ее кожаного жакета торчала бутылка вина.
А дальше, на краю лужайки, она увидела другие пары, мальчики, лежавшие на девочках, елозили по ним точно так же, как мистер Робертсон, лежа на ней, в лесу. Но она-то любила его! А эти разве любят друг друга? Алан Стюарт как раз прижал Салли Прингл к стене, ее нога обвилась вокруг его талии, — нет, они не любят друг друга, трахаться, как сумасшедшие, у всех на виду!
Возвращаясь через кухню, Эми увидела Карен Кин в незастегнутой блузке: волосы в беспорядке, щеки пунцовые. Карен спросила, хихикая:
— Угадай, кто сейчас три раза отсосал?
Эми позвонила Полу Биллоусу, и он отвез ее домой.
Ох, Ширли-Фоллс, — мрак опускается раньше, еще одно лето прошло, ничто не вечно, ничто. Бедная Пег Данлап бежит по дорожке на свидание с любовником и на бегу думает о своей мосластой десятилетней дочери, которая бросила скаутскую организацию, потому что не завела там друзей, и о девятилетием сыне, у которого есть и друзья, и двойки за каждую контрольную по математике, и о муже, который полагает, что это в порядке вещей, нормальные дети, не стоит морочить им головы. Скорее, скорее, будто единственное оставшееся утешение — прижать свою наготу к другой наготе. «Но почему, — думает Пег Данлап уже на улице, спеша к любовнику, — почему так трудно любить?»
Любить трудно. Барбара Роули поверила мужу, когда он сказал, что его не смущает шрам, идущий от подмышки до ставшей плоской груди, но почему тогда так неудобно лежать рядом с ним ночью? Ведь в жизни важны только сама жизнь и любовь. Но она злилась и стыдилась этой злобы. К тому же она сама с отвращением смотрела на себя каждый раз, раздеваясь, — это ведь была уже не она.
И почему для Ленни Манделя любовь к Линде Ланьер была нескончаемой мукой? Потому что он и мать свою тоже любил, а та не любила Линду. (Но ведь Линда смирилась бы, впустив его в свое сердце и постель, она бы отказалась от своей мечты родить ребенка и провела бы с ним остаток жизни, стала бы для него матерью, когда он осиротеет.)
Большинство из них делали все, что могли, надо признать справедливости ради. Большинство жителей Ширли-Фоллс старались изо всех сил. «Я ни о чем не сожалею», — часто слышалось на вечеринках, когда отмечали какое-либо событие — день рождения или выход на пенсию, — но кем были те, кто ни о чем не сожалел?
Определенно не Дотти Браун, которая, лежа в постели ночью, вспоминала времена, когда Уолли хотел ее, а она ему отказывала. И уж точно не сам Уолли, обнимающий в белом трейлере Алтею Тайсон, боясь порой уснуть из-за мучительных кошмаров.
И не Исабель Гудроу, которая, несмотря на минуты ясности сознания и надежды, глядела по вечерам на озабоченное лицо дочери и понимала, что полностью упустила ее. Исабель, которая ехала сейчас к маленькому кладбищу в Хенкоке, чтобы отыскать неприметный могильный холмик, и знала, что положит цветы не только ради убитого чужого ребенка, но и ради своего собственного, и ради матери Деби Кей Дорн, которая, как представлялось Исабель, проживала свою жизнь в никому не ведомых, опустошительных сожалениях.
А потом, на исходе октября, пришло письмо. Была суббота, и Исабель, только что вернувшись из супермаркета, немедленно прочла его, стоя на кухне и даже не сняв пальто. Эми не открывала глаз, пока мать не сказала:
— Эми, твоя сестра хочет с тобой встретиться.
Эвелин Каннингем извинялась, что сразу не ответила Исабель. Она лежала в больнице с плевритом и получила письмо только что. Она надеется, что Исабель не оскорблена этой задержкой. Исабель перечитывала это через плечо Эми, чувствуя, что слезы наворачиваются на глаза от такого незаслуженного великодушия.
Трое детей Каннингемов, уже взрослые, узнали о существовании «ребенка». И им не терпелось, особенно старшей, Катрине, встретиться со сводной сестрой. Катрина вышла замуж в Новой Англии, в Стокбридже, штат Массачусетс, и только что родила. Мальчики все еще в Калифорнии («Они больше не зовут ее Келли?» — спросила Эми. «Вряд ли», — ответила Исабель, и они вернулись к чтению письма). В последнее воскресенье октября вся семья съедется в Стокбридж на крестины, и не сможет ли Исабель привезти Эми хотя бы на один день? Эвелин понимает, что следовало уведомить раньше, и письмо кончалось извинениями — она, мол, часто думала об Исабель и «младенце», но ее чувства иногда были довольно «резкими». И она сожалеет об этом. Время меняет многое. И время лечит все. Она и ее дети хотят открыть объятия и Исабель, и «дочери Джейка». Она надеется, что Исабель согласится навестить Катрину в субботу, и они скоро встретятся. Телефон Катрины прилагается.
— Класс, — сказала Стейси, — но это может оказаться скучным. Иметь дело с родственниками — дело дохлое.