Фру Петрель была одной из самых знатных горожанок Виммербю, и нельзя не удивиться, почему это она пригласила к себе в гости наших хуторян. Уж наверно не потому, что мама Эмиля всегда привозила ей свою знаменитую колбасу, ведь никто еще не потерял разум из-за колбасы. Нет, просто фру Петрель частенько заезжала в гости в Каттхульт. На праздник сбора вишен, на праздник ловли раков, на праздник сыри и прочие торжества. Там ее угощали колбасой и копченой грудинкой, телячьими фрикадельками и котлетами, омлетами, запеченным угрем и другими яствами. Но ведь нельзя только вечно ездить в гости, иной раз надо и к себе пригласить, считала фру Петрель.
– Должна же все-таки быть на свете справедливость, – сказала она и пригласила к себе в гости хозяев Каттхульта к двенадцати часам в тот самый день, когда они все равно приедут в город на ярмарку и можно будет их накормить подогретым рыбным пудингом и черничным киселем. Сама же фру Петрель еще в одиннадцать часов съела всего-навсего телячье филе и большой кусок марципанового торта, поскольку рыбного пудинга у нее было в обрез. В самом деле, некрасиво, если она будет сидеть и уплетать пудинг, а гости останутся голодными. Нет, этого она не может допустить!
И вот гости расселись вокруг стола на застекленной веранде – папа Эмиля, мама Эмиля и маленькая Ида.
– Что за непослушный мальчишка, легче уследить за горстью блох, чем за ним, – блохи и те не так быстро исчезают, – сказал папа Эмиля.
Речь, конечно, шла об Эмиле.
Мама хотела было побежать на поиски сынишки, но папа принялся уверять ее, что он уже искал его повсюду.
Тут вмешалась фру Петрель:
– Не сомневаюсь, что Эмиль сам отыщет сюда дорогу.
Фру Петрель была права. В эту самую минуту в воротах ее дома показался Эмиль. Но тут он увидел такое, от чего замер на месте.
По соседству с фру Петрель, в доме, выкрашенном в красный цвет и окруженном садом, жил бургомистр. А в саду, под яблонями, ковылял на высоких ходулях сын бургомистра Готфрид. Он тоже покосился на Эмиля и тотчас полетел кубарем в куст сирени. Если ты когда-нибудь ходил на ходулях, то поймешь, почему так случилось, – нелегко сохранять равновесие на длиннющих палках с прибитыми к ним лишь маленькими дощечками для ног. Готфрид мгновенно высунул нос из куста и уставился на Эмиля. Когда встречаются двое мальчишек одинакового норова, то в глазах обоих словно зажигаются огоньки. Готфрид и Эмиль осмотрели друг друга с ног до головы и молча улыбнулись.
– Мне бы такую кепчонку, как у тебя, – сказал Готфрид. – Дай поносить!
– Не-а, – сказал Эмиль, – но могу поменяться на твои ходули.
Такой обмен показался Готфриду стоящим.
– Только вряд ли у тебя получится, – сказал он.
– Посмотрим! – ответил Эмиль.
Эмиль оказался проворнее, чем предполагал Готфрид. Он мигом вскочил на ходули и быстро заковылял среди яблонь. Про обед у фру Петрель он начисто забыл.
А на застекленной веранде хуторяне угощались рыбным пудингом. Скоро с ним было покончено, и настал черед черничного киселя. Его-то было вволю: посреди стола возвышалась налитая до краев громадная фарфоровая миска.
– Ешьте, ешьте, – угощала фру Петрель, – надеюсь, аппетит у вас хороший.
У нее самой никакого аппетита не было, и она не притронулась к киселю, зато болтала без умолку. Говорила она, ясное дело, об огромной комете, потому что в тот день все в Виммербю только о ней и толковали.
– Это ужасно! – воскликнула она. – Из-за какой-то кометы все должно полететь в тартарары!
– Кто знает, может, этот кисель – последнее, что ешь в жизни, – сказала мама Эмиля, и папа Эмиля поспешно протянул тарелку фру Петрель.
– Налейте, пожалуйста, еще, – попросил он. – Не ровен час…
Но прежде чем фру Петрель успела подлить ему киселя, случилось нечто невероятное. Послышался звон разбитого стекла, раздался крик, чтото с грохотом влетело через широкое окно, и по веранде пронесся вихрь из осколков стекла и брызг черничного киселя.
– Комета! – закричала фру Петрель и без чувств рухнула на пол.
Нет, это была не комета, а всего-навсего Эмиль, который, словно пушечное ядро, влетел в окно и угодил головой в фарфоровую миску, откуда фонтаном брызнул кисель.
Что тут началось на веранде! Мама Эмиля голосила, папа орал, маленькая Ида плакала. Только фру Петрель была совершенно спокойна, так как лежала на полу в глубоком обмороке.
– Быстрее на кухню за холодной водой! – скомандовал папа Эмиля. – Надо намочить ей лоб!
Мама опрометью бросилась на кухню, а папа побежал следом – поторопить ее. Эмиль осторожно вытащил голову из миски. Лицо у него стало синим-пресиним.
– И чего ты всегда так торопишься на обед?! – упрекнула брата маленькая Ида.
Эмиль ничего не ответил.
– Готфрид прав, – вздохнул он. – На ходулях через забор не перелезть. Это уж точно.
Тут он увидел на полу несчастную фру Петрель, и ему стало жаль ее.
– Что же это они так долго не несут воду? – пробурчал он. – Надо поторопиться.
Эмиль не долго раздумывал. Он быстрехонько схватил миску с остатками черничного киселя и выплеснул их прямо в лицо фру Петрель. Хочешь – верь, хочешь – нет, это сразу помогло!
– Буль-буль… – ФРУ Петрель очнулась и мгновенно вскочила на ноги.
Вот как хорошо варить много черничного киселя, чтобы хватило и на случай беды!
– Я ее уже вылечил, – похвастался Эмиль, когда мама и папа примчались наконец из кухни с водой.
Но папа сумрачно посмотрел на него и сказал:
– А я знаю, кто будет лечиться в столярке, как только мы вернемся домой.
У фру Петрель все еще кружилась голова, и лицо у нее было такое же синее, как у Эмиля. Но мама Эмиля, умелая и проворная хозяйка, тотчас уложила ее на диван и схватила щетку.
– Надо навести порядок, – сказала она и принялась орудовать щеткой: сначала она отмыла фру Петрель, потом Эмиля и напоследок пол на веранде. Вскоре нигде не осталось никаких следов черничного киселя, кроме маленького синего пятнышка за ухом Эмиля. Потом мама вымела осколки стекла, а папа побежал к стекольщику за новым оконным стеклом, которое он мигом вставил вместо разбитого. Эмиль хотел было ему помочь, но отец даже близко не подпустил его к оконной раме.
– Отойди-ка отсюда! – прошипел он. – Сгинь с глаз моих и не возвращайся до самого отъезда!
Эмиль был не против того, чтобы сгинуть. Ему хотелось еще немного поболтать с Готфридом. Но от голода у него сосало под ложечкой. За весь день ему перепал лишь глоточек черничного киселя – разок он успел хлебнуть, когда нырнул в миску.
– Нет ли у тебя чего-нибудь пожевать? – спросил он Готфрида, который по-прежнему торчал в бургомистровом саду возле забора.
– Жуй сколько хочешь, – ответил Готфрид. – Моему папаше сегодня стукнуло пятьдесят, вечером у нас будет пир, и кладовки прямо ломятся от всякой всячины.
– Вот здорово! – обрадовался Эмиль. – Дай попробую, недосол у вас или пересол.
Готфрид не мешкая отправился на бургомистрову кухню и вернулся с тарелкой, полной всякой вкуснятины – сосисок, котлет, пирожков. Готфрид и Эмиль – даром что по разные стороны забора – мигом все съели. Эмиль опять был всем доволен. Но его спокойствие длилось только до тех пор, пока Готфрид не проговорился:
– А сегодня вечером у нас будет фейерверк, какого в Виммербю еще не бывало.
За всю свою разнесчастную жизнь Эмиль не видел ни одного фейерверка,
– жители Леннеберги не позволяли себе таких безумств. И теперь он очень огорчился: ведь ему не придется увидеть великолепный фейерверк, потому что надо засветло отправляться обратно в Каттхульт.
Эмиль вздохнул. Если пораскинуть мозгами, какой все-таки неудачный этот ярмарочный день! Ни коня, ни фейерверка – одни беды да напасти, к тому же дома его ожидает столярка.
Эмиль мрачно попрощался с Готфридом и пошел разыскивать Альфреда, своего друга и утешителя во всех бедах.
Только где теперь найдешь Альфреда на улицах, запруженных толпами крестьян, приехавших на ярмарку, да еще вперемешку с горожанами из Виммербю? Отыскать Альфреда в этой толчее оказалось делом нелегким. Эмиль затратил на поиски своего друга несколько часов и за это время успел немало напроказить. Но эти проделки не попали в синюю тетрадь, так как о них никто никогда не узнал… Альфреда он так и не нашел.
В октябре темнеет рано. Скоро начнет смеркаться, скоро кончится, навсегда канет в вечность этот ярмарочный день. Крестьяне уже собрались разъезжаться, да и горожанам из Виммербю, пожалуй, пора было по домам. Но напоследок всем хотелось еще посмеяться, поболтать, покричать, пошуметь, и на улицах царило веселое оживление. Еще бы, ведь день-то необычный! И ярмарка, и день рождения бургомистра, и кто знает, может, последний день жизни на Земле, если и в самом деле прилетит эта дымящаяся комета. Понятно, что все чувствовали себя не в своей тарелке, толпясь на улицах и не зная, чего ждать – радости или беды. Когда люди одновременно и боятся и радуются, то они утрачивают чувство меры. Поэтому сутолока на улицах не уменьшалась и веселье не стихало, а в домах царили тишина и покой: в них остались лишь кошки да дряхлые старушки, нянчившие внучат.
Если тебе случалось бродить по маленькому городку вроде Виммербю, а может, и в день ярмарки, и в сумерки, ты знаешь, как весело шагать по улочкам, мощенным булыжником, и разглядывать в окнах домиков бабушек, их внучат и кошек. А как бьется сердце, когда крадешься темным переулком, заходишь в чужие ворота, на темный двор, забитый крестьянскими телегами, между которыми толкутся крестьяне и пьют пиво, перед тем как запрячь лошадей и отправиться восвояси по хуторам.
Для Эмиля прогулка была тоже веселой и увлекательной. Скоро он позабыл о своих недавних горестях и уже не сомневался, что рано или поздно найдет Альфреда. Так оно и вышло, только сперва он нашел нечто совсем другое.
Шагая по узенькой окраинной улочке, он неожиданно услыхал невообразимый шум, доносившийся со двора. Кричали и ругались крестьяне, отчаянно ржала лошадь. Эмиль тотчас шмыгнул в ворота, желая узнать, что там происходит. Его глазам представилось зрелище, заставившее его вздрогнуть. Во дворе была старая кузница, и в отблесках пылающего горна, в толпе злющих-презлющих крестьян Эмиль узнал своего буланого конька. Крестьяне, все как один, были вне себя от злости. Угадай, почему они злились? Да потому, что молодой буланый конь ни за что не давал себя подковать. Как только коваль пытался поднять его ногу, конь вставал на дыбы, бешено бил копытами и лягался так, что крестьяне рассыпались в разные стороны. Коваль просто не знал, что делать.