Эмиль Верхарн: Стихотворения, Зори. Морис Метерлинк: Пьесы — страница 8 из 22

Перевод В. Левика

Посвящается Полю Синьяку

^{46}

Действующие лица

Толпа.

Группы рабочих, нищих, фермеров, солдат, женщин, молодых людей, прохожих, мальчишек, стариков.

Жак Эреньен — трибун.

Пьер Эреньен — его отец.

Клер — его жена.

Жорж — его сын.

Эно — брат Клер.

Ордэн — капитан неприятельской армии, ученик Эреньена.

Ле Бре — сторонник Эреньена.

Дядя Гислен — фермер.

Кюре.

Офицер.

Разведчик.

Цыган.

Консул Оппидомани.

Пастух.

Нищий Бенуа.

Городской ясновидец.

Сельский ясновидец.

Группы действуют как один человек, обладающий многочисленными и противоречивыми обликами.

Действие первое

Сцена первая

Обширный перекресток; справа — дороги, ведущие вверх, в Оппидомань, слева — равнины, изрезанные тропинками. Вдоль тропинок — деревья; их очертания теряются в бесконечной дали. Город осажден неприятелем, подступившим вплотную. Местность охвачена пламенем. На горизонте огромные зарева; звон набата.

В канавах группами расположились нищие. Другие группы стоят на кучах гравия, наблюдая пожар и обмениваясь замечаниями.

Нищие. Глядите: с этого холма видно, как горят села.

— Давайте влезем на деревья, оттуда виднее.

Один из нищих (взобравшись на дуб). Сюда! Сюда!

Нищие (глядя на город). Чем ближе к городу, тем яростней пожар.

— Слышите — разнесло пороховые погреба.

Грохот взрыва.

— Огонь подобрался к заводу переднего порта, к докам и пристани.

— Пылают нефтяные хранилища. На небосклоне, как огненные кресты, вздымаются мачты и реи.

Другие нищие (глядя на равнины). А там, в дали равнин, пылают все деревни. Пламя лижет и ферму Эреньена. Во двор как попало выбрасывают мебель. Скотине завязывают глаза и выводят ее из хлева. Больного старика отца выносят на кровати.

— Пришел черед арендаторам почуять смерть за плечами.

— Какое неожиданное, чудесное возмездие! Изгонявшие нас изгнаны сами. Они толпятся на большой дороге. Наши богохульства были не напрасны; наша ярость, молитвы и проклятья не пропали даром!

Смотри, к болотам их стада бегут.

Беснуясь, рвутся жеребцы из пут

И тяжело храпят, кося багровым оком.

Вот, вырвавшись, один помчался диким скоком,

На взмыленном хребте неся пожар и смерть;

Он, морду повернув, кусает злобно пламя

И, как живой костер, летит в степную мглу,

А люди мечутся в безумье по селу,

Стараясь вилами остановить стихию.

— Колокола безумствуют в вышине. Рушатся церкви и башни. Кажется, даже бог объят страхом.

— Кто знает, почему началась война?

— Все короли зарятся на Оппидомань. О ней мечтают в самых глухих уголках земли.

Встревоженные люди бегут и рассеиваются по дорогам кто куда. Иные останавливаются и кричат: «Фермеры сваливают на телеги все пожитки и мебель; они направляются в город; они проедут здесь».

Группа нищих. Вот случай пробраться в Оппидомань.

— Последуем за ними…

Нищий Бенуа

За ними следовать? А кто же ты такой?

Когда, бездомны и гонимы,

В лохмотьях по миру пошли мы —

Кто, как не фермеры да эти мужики

Нуждой и голодом зажали нас в тиски?

У них ломились закрома. У нас

И корки не бывало про запас.

И в ярости огня, что ныне

Грызет их риги на равнине,

Я злобу давнюю свою,

Свой гнев, так долго спавший, узнаю.

С тех пор как стал я нищим и бродягой,

Я призывал все кары неба

На тех, кого молил о черствой корке хлеба.

Я в их дома болезни заносил,

Выбрасывал их трупы из могил,

Я попирал презренный их закон,

Насиловал их дочерей и жен;

Где мог, вредил всему их роду

И вечно буду их врагом.

Все годно: кол, топор и лом,

Чтоб истреблять их мерзкую породу.

Старик. Зачем их убивать? Они уже безвредны, они даже несчастнее нас.

Нищий Бенуа. Молчи, ты слишком стар, ты больше не мужчина.

Новые толпы бегут по дороге в Оппидомань. Появляется группа рабочих. Один рабочий обращается к нищим.

Рабочий. Эреньен не проходил?

Нищий (рабочему). Этот пастух знавал его. Спросите у него.

Рабочий (пастуху). Здесь не проходил Эреньен?

Пастух (он одет в рубище). Я жду его. Он кинулся на помощь к своему отцу. Я бы хотел поглядеть на него еще раз. Я его вылечил, когда он был ребенком.

Рабочий. Он должен прийти. Подождем его вместе.

Пастух. Как же он выбрался из города? Ведь даже его врагам выгоднее было бы его задержать.

Рабочий. Эреньен делает все, что хочет. Его отец в деревне, при смерти, и просил его приехать.

Пастух. Как, по-вашему, он усмирит Оппидомань?

Рабочий

А разве он не властвует народом?

Святой мудрец! Он и сквозь тьму времен

Событий ход провидит вещим оком.

В своем всеведенье глубоком

Как тонко разъясняет он,

Где надобен расчет, а где отвага,

Чтобы грядущим овладели мы.

Своею книгою он пролил свет в умы,

Народного алкающие блага.

Он, только он найти дорогу смог

В тот мир, где человек становится как бог.

Пастух. Вы — из тех, кто любит и защищает его в городе?

Рабочий

Нас сотни, тысячи, и нами он любим,

И приняли мы твердое решенье:

С его идеями, и до конца — за ним!

Рабочий выходит на дорогу, чтобы не упустить Эреньена. Снова беженцы, потом — группа крестьян с повозками и ручными тележками. Лошади, непосильно нагруженные, едва взобрались на крутизну.

Дядя Гислен. Наши клячи выбились из сил. Пускай отдохнут. Эй вы! Нищие! Этот чертов Эреньен не проходил еще здесь?

Нищий Бенуа. Дядя Гислен, замолчи.

Дядя Гислен. Мне велят замолчать! Мне велят замолчать!.. Почему?.. Из-за кого? Можно подумать, что Эреньен и впрямь хорошо знает вас!

Нищий Бенуа. Дядя Гислен, мы здесь сила и можем тебя пристукнуть, прежде чем ты раскроешь рот. Ты годами выставлял нам за дверь кухонные помои, то, чего и твоя свинья жрать не хотела. Зато мы годами приходили к тебе с нашими просьбами и мольбами. Итак, за прошлое мы квиты, а настоящее принадлежит нам. (Угрожающе направляется к дяде Гислену.)

Крестьянин (подбегая). Дядя Гислен, дядя Гислен, с твоей фермы Звенящие поля огонь перекинулся на всю Волчью равнину!

Деревья вдоль дорог охвачены пожаром,

Весь ельник корчится и воет в вихре яром,

И пламя все круче

Взвивается к туче

И в бешеной злобе грызет небеса.

Дядя Гислен

Ну что ж! Пускай горит! Прекрасная потеха!

Пускай горят и нивы, и пустыни,

Моря и небо, вечных гор твердыни,

Пусть лопнет грудь земли, как скорлупа ореха.

(Меняя тон.)

Тот нищий угрожал меня отправить в гроб.

(Нищему Бенуа.)

Так действуй! К черту эти штуки!

Вот грудь моя, вот шея, вот мой лоб!

Вот продававшие свой труд проклятый руки,

Уже бессильные; мой сгорбленный хребет;

Морщины на лице, которым счета нет;

Вот тело, на которое невзгоды

Обрушивались шесть десятков лет.

Зачем, иссохнув как скелет,

Я на себе тащу ненужные мне годы,

Зачем живу я? Кто мне даст ответ?

Мне каждый день грозят нужда и голод.

Я поле распахал, но всходы губит холод.

Все то, что по грошам успел собрать отец,

Что выжал он, зажал, запрятал, как скупец,

Проел я с домочадцами моими.

Я вырастил детей — и был обобран ими.

Трясиной городов поглощены, они

В позорной праздности растрачивают дни.

Деревни умерли и не воскреснут вновь!

Оппидомань, ты выпила их кровь!

На наши нивы, пашни, огороды

Обрушились болезни всей природы,

Земли и солнца, неба и воды.

Крестьянин

Ваши горести — наши. Мы тоже все несчастны…

Дядя Гислен

Когда-то праздником считались дни посева,

Земля сдавалась нам с улыбкою, без гнева,

Цветами радости синели всходы льна.

Теперь — не то! Земля озлоблена.

Мы ворвались туда, где ночь царит,

Мы оскорбили все подземные святыни,

И властелином стал великий антрацит,

Дремавший в пропастях доныне.

Узлами черных рельс земля оплетена,

Кровавым золотом пылают семафоры,

Грохочут поезда, пронизывая горы,

И тонет в дымной мгле небес голубизна.

Невинные цветы и девственные травы

Вдыхают черный смрад отравы.

Настал последний час!

Победным шествием идут и топчут нас

Огонь, чугун, металлов сплавы,

Как будто ад восстал во всем величье славы.

Нищие пятятся, не угрожая больше.

Нищий. Бедняга!

Дядя Гислен. Бедняга? Как бы не так! (Хватая одного из крестьян, указывает на горящую усадьбу.) Вы думаете, неприятель поджег мою усадьбу? Вы ошибаетесь. (Показывая ему свои руки.) Ее подожгли вот эти руки. А мой лес подле болота Блуждающих огней! — Тоже они. А мои амбары и мельницы? — Они, опять они! Нет! Дядя Гислен — бедняга? Он, и, может быть, он один, все видит ясно. Люди перестали уважать свое поле; медлительность природы выводит их из терпения; они убивают ростки, перегревая их; они согласуют, рассуждают, составляют; земля перестала быть женщиной; она превратилась в публичную девку.

И вот над ней глумится враг жестокий.

Когда-то город наносил ей раны,

А ныне новые тираны —

Свирепствуют пожары и война.

И там, где некогда она

Давала новой жизни соки, —

Над нею пляшет смерть остервенело,

Кромсая бомбами ее нагое тело.

Нет нужды ни в дождях, ни в утренних прохладах,

Ни в реках медленных, ни в бурных водопадах;

Не нужен зимний холод, летний жар.

Пускай же сокрушительный удар

С лица земли сотрет деревни!

Крестьянин. Дядя Гислен, наверное, рехнулся.

Другой. Так поносить землю — преступление.

Третий. Не знаешь, во что и верить.

Появляется сельский ясновидец. Он напевает, подражая движениями полету воронов пожара.

Сельский ясновидец

Бегут, бегут леса, равнины мчатся в дали,

И буря встала в золотой пыли,

Подъемлются кресты на полюсах земли, —

Для Красных Воронов дни торжества настали.

Они, как призраки, теснятся на домах,

Их перья в зареве щетинятся, как пики,

И, крылья черные раскрыв во весь размах,

По крышам, каркая, кружит их табор дикий.

Неисчислимою зловещею ордой

Они летят, как вестники пожара,

Как тени, вставшие из глубины земной,

Чтоб сеять ужасы вокруг земного шара.

Прохожий, голову не смея повернуть,

За ними искоса следит оцепенело;

Их клюв вонзается, как нож, в земную грудь,

Чтобы взрывать, и разрывать,

И потрошить пласты земного тела.

И гибнут семена, и засыхают злаки,

Скирды горят блуждающим костром,

И языки огня перебегают грозно

И лижут свод небес — и кажутся во мраке

Кобыл окровавленных табуном.

Смерть предреченная пришла.

Гремят колокола!

Земле, носящий плод, назначен жребий бренный,

Смерть предреченная пришла.

Гремят колокола! Гремят колокола!

Споем отходную вселенной.

Дядя Гислен. Да, да! Он прав, этот ясновидец, этот безумец, над которым все издевались, над которым издевался я сам и которого я никогда не понимал! Да, теперь на все проливается ужасный свет. (Указывает вдаль.) Он это давно предсказывал. А мы — все остальные — цеплялись за старые призраки и пытались нашим бедным маленьким здравым смыслом преградить путь грозным колесам судьбы.

Толпа деревенских парней, батраков, рабочих, скотниц, нищенок несет на носилках Пьера Эреньена. Их сопровождает кюре. Умирающий показывает знаками, что невыносимо страдает, и просит остановиться.

Жак Эреньен. Сюда, мои друзья! Кладите его осторожней. (Помогает несущим; затем, как бы обращаясь к самому себе.) Бедный старик! Бедный старик! Тебе не суждено умереть, как умер твой отец, в своей постели! О, войны, войны! Их нужно ненавидеть ненавистью твердой, как алмаз!

Пьер Эреньен. Эреньен! Эреньен!

Жак Эреньен. Я здесь, отец, подле тебя, перед твоими глазами, близ твоих рук. Я здесь, подле тебя, как при жизни матери, так близко от тебя, что слышу каждое биенье твоего сердца. Ты видишь меня? Чувствуешь ли, что я по-прежнему люблю тебя?

Пьер Эреньен (коснеющим языком). На этот раз — конец! Ты уже не успеешь перевезти меня к себе, в Оппидомань. Я счастлив, вокруг меня родные равнины. Прошу тебя о милости: позволь старому кюре подойти ко мне.

Жак Эреньен. Отец мой, любое желание, любая воля твоя будут исполнены. Я должен уйти?

Пьер Эреньен. Исповедоваться можно только наедине.

Эреньен отходит в сторону. Кюре приближается. Дядя Гислен робко подходит к трибуну, желая с ним поговорить, покуда совершается исповедь.

Дядя Гислен. Господни Эреньен, я вижу, вы добры по-прежнему… а я считал вас не таким. Вы — главный человек в Оппидомани, и на наших фермах часто заходил разговор о вас… Мои сыновья за вас заступались… Быть может, они и правы… Но теперь, когда деревня умерла, откуда, скажите мне, придет к нам жизнь? Где найти уголок, чтоб посеять зерно и вырастить пшеницу? Где найти пядь земли, не отравленную дымом, нечистотами, ядом и войной? Скажите… Скажите!

Эреньен молчит. Все его внимание обращено на отца. Когда Гислен кончает говорить, он едва пожимает плечами.

Пастух (медленно приближаясь к Эреньену). Жак, ты узнаешь меня?

Жак Эреньен. Как, ты жив еще, старый пастух! (Сильно взволнованный, целует его.)

Пастух. Я много лет провел вдалеке отсюда, я видел новые, чудесные страны. Вот так уходишь, скитаешься изо дня в день, из края в край, и потом, вернувшись, видишь, как умирают люди.

Пьер Эреньен. Простите меня все, кого я оскорбил.

Кюре. Не тревожься, — ты жил христианином и будешь спасен. (Отпускает ему грехи.)

Жак Эреньен (подводя пастуха к умирающему). Отец, это пастух со Звенящих полей; ты знаешь его; он самый старый из твоих слуг и друзей.

Пьер Эреньен (долго смотрит на пастуха и, внезапно узнав его, схватывает за руку и притягивает к себе. Довольно твердым голосом). Когда я умру, пастух, ты истребишь все старые семена. Они покрыты вредной пылью, они изъедены, они заплесневели. Не с ними торжественно обручится земля. А ты, побывавший всюду, ты посеешь на моем поле, на моей ниве новые семена — живые, свежие, прекрасные семена, которые ты видел в девственных землях.

Пауза. Пастух наклоняется и становится на колени. Нищие и носильщики делают то же самое.

А теперь поверните меня к солнцу.

Его просьбу исполняют, но на западе, где в это мгновение заходит солнце, вся местность озаряется кострами пылающих деревень; их горячее дыхание обдает умирающего.

Крестьянин (указывая на Пьера Эреньена). Отсветы пожара пробегают по его лицу.

Второй. Видно, он к огню и повернулся!

Третий (к тем, кто помогает Пьеру Эреньену). Осторожней… осторожней… лучше ему не видеть пламени.

Четвертый. Поверните его направо.

Пятый. Сюда… сюда… Направо… Направо…

Но старик, судорожно цепляясь за носилки, остается в том же положении, обратив лицо к закату и пожару.

Шестой. Бедный!.. Если бы он знал!

Пьер Эреньен (почти угасшим голосом). Жак Эреньен, подойди ко мне, подойди поближе. Я хочу умереть, касаясь руками (гладит его) и видя перед собой… то, что я люблю больше всего на свете… Я был словно одержим тобой… Я никогда не отрекался от тебя, почти благословлял страдания и горести, которые ты причинял мне. Да, я любил тебя, и еще я обожал землю. Я жил вместе с солнцем — оно было моим зримым богом. Умри я ночью, в его отсутствие, я счел бы себя наказанным. К счастью, оно предо мной, и я протягиваю к нему руки. (Приподнимается по направлению к пожару.) Я его больше не вижу, но по-прежнему чувствую его благодетельный, победный свет…

Жак Эреньен (шепчет). Отец! Отец! (Колеблется, рассеять ли заблуждение отца или принять его слова как внезапное пророчество.)

Пьер Эреньен. Я чувствую, я люблю, я понимаю его; даже и в этот час оно одно несет единственную еще возможную весну! (Запрокидывает голову и умирает.)

Жак Эреньен целует своего отца. Он приникает губами к его губам, как будто запечатывает их, как будто хочет уловить ту первую истину, которую они возвестили.

Жак Эреньен. Понимал ли он сам смысл своих слов?.. «Единственную еще возможную весну!..» (Постепенно возвращается к действительности и овладевает собою.)

Нищие, крестьяне, рабочие окружают его. Пастух долго пожимает ему руки. Носильщики поднимают тело и пускаются в путь. В эту минуту толпа женщин и детей, спускавшаяся по дорогам, ведущим из города, выходит на перекресток. Их сопровождают старики.

Старик (останавливается и указывает на тело Пьера Эреньена). Покойник! Это Эреньена несут на носилках?

Второй. А что это за толпа?

Третий. Вся деревня хлынула в Оппидомань.

Четвертый. Не думают ли они, что там их примут с распростертыми объятиями? (Кричит.) Эреньен! Эреньен!

Эреньен. Кто зовет меня?

Старик. Оппидомань заперлась в своих стенах; она не примет бродяг и мертвецов, которых ей посылает равнина…

Эреньен. Я возвращаюсь домой; я потерял отца; я сам хочу похоронить его и спасти от грабежа и поругания.

Старик. Вас прогонят пулями; оттуда изгоняют всех, кто не участвует в защите.

Второй. Там взрывают мосты. Стены ощетинились войсками.

Третий. Город уже не разбирает, кого он гонит. Никто не узнает вас.

Четвертый. Идти туда — безумие.

Пятый. Это значит бросать вызов смерти.

Шестой (уговаривая). Останьтесь с нами, ради нас. Вы нас спасете.

Эреньен. Клянусь, что я войду в Оппидомань. Если вы сомневаетесь в этом, не следуйте за мной.

Старик. Мы больше не можем.

Крестьянин. Лучше умереть у себя дома.

Старики, нищие и кое-кто из крестьян остаются на месте. Остальные — и пришедшие из города, и явившиеся с равнины — следуют за Эреньеном. Похоронная процессия медленно удаляется.

Старик. Эреньен — единственный человек, сохранивший твердость и мужество перед надвигающейся грозой. Может быть, его и примут там…

Второй. А тех, кто следует за ним, перебьют поголовно.

Третий (поворачиваясь к равнинам). Посмотрите туда; враг поднимает стихии, чтобы повести их на бой. Он сдерживает, направляет, укрощает, бросает их на неприятеля.

Четвертый. И, умертвив деревни, он уничтожит города.

Старик из города (самый старый)

О, города! О, города!

Их суета и вечное волненье,

Их ярый вой, их злоба и гоненье

На простоту, им чуждую всегда.

О! Эти грешные пред небом города!

Тупой, уродливый их строй,

Их необузданный разврат,

Их магазины, рестораны,

Где гроздьями грехи висят,

Как шесть грудей на статуях Дианы,

Нечистой жаждою воспламеняя взгляд.

О, города!

Там юность блекнет и теряет цвет,

Там в героизме смысла нет,

Забыта справедливость навсегда.

О, города, о, города!

Возникнув из земли зловонными цветами,

Они простерли щупальца, как спруты,

И, так же хищны, вкрадчивы и люты,

Сосут из мира кровь бесчисленными ртами.

Крестьянин (старикам). Если бы не вы, горожане, наши нивы цвели бы, наши риги не могли бы вместить зерно! Если бы не вы, мы были бы сильны, здоровы и спокойны. Если бы не вы, наши дочери не шли бы на панель, а наши сыновья — в казармы. Вы запятнали нас своими вожделениями, своими пороками, и вы же спустили с цепи это чудовище — войну.

Горожанин (крестьянам). Пеняйте на себя. Зачем вы являетесь к нам жадными полчищами? Из деревенской глуши вы приходите грабить и воровать; вы скудоумны, ваши мелкие душонки так черствы и свирепы, что вас не отличишь от разбойников. Вы поставили за всеми прилавками вашу скупость и плутовство. Вы постепенно заполнили все конторы на земле. И если наш век скрежещет бездарными, раболепными перьями, — виною миллионы ваших рук, готовых переписывать до гроба.

Крестьянин. Мы были вам необходимы. Не вы ли огласили призывами наши поля?

Горожанин. Вы — тесто, замешанное на посредственности; батальоны, занумерованные ничтожеством. Вы — причина медленного одряхления городов, их косности и тяжеловесности. Если бы не вы, город еще сохранил бы легкость, бодрость, подвижность. Если бы не вы, по-прежнему процветали бы отвага, живость, горячность. Если бы не вы, сон не парализовал бы жизнь, смерть не напитала бы землю кровью.

Старик. Эй, не думаете ли вы, что враг, сложив руки, ждет конца ваших пререканий? Если наш город погибнет, то из всех бесполезных слов, из бесцельных споров, из многословия и красноречия, которые столетиями сыпались на него, наверное можно будет соткать ему погребальный саван. Говоруны — единственные виновники несчастий.

Второй. Все сговорились против Оппидомани. Как в падали гнездится тысяча личинок, так в ней заложены тысячи причин ее гибели. Счастье, что там, в далеких землях, еще могут появиться спасители!

Третий. Уже второй день невиданный мятеж держит в страхе весь город. Народ укрылся на кладбище, лежащем за старыми кварталами. Могилы и склепы служат ему убежищем. Он бастует. Правительственные войска отрезали ему пути.

Крестьянин. Оппидомань одновременно стала осажденной и осаждающей.

Старик. По примеру Рима — чернь ушла на Авентин.

Второй

Позор! Позор — идти с бессмысленной толпой,

Чья злоба и безумие слепое

Ввергают в ужас и шатают мир.

В такие дни, когда бунтует порох,

Она, забыв в междоусобных спорах,

Что единенье — крепости залог,

Дробится, рассыпаясь, как песок.

Какая ж истина бесспорна и крепка,

Где очевидность, аксиома века?

Где смелая и твердая рука

Смиряющего стадо вожака?

Ужели в мире нет такого человека?

Сельский ясновидец, как прежде рыщущий вокруг перекрестка, вещает.

Сельский ясновидец

Наставший день был предначертан роком,

И дивный город, зеркало вселенной,

Куда гляделся мир пытливым оком,

Чтоб самосозерцаньем насладиться,

Приблизился к закату славы бренной.

Оппидомань!

Взгляни, к твоим садам,

К твоим мостам, аркадам и соборам

Спешат все дали мира,

Чтобы твоим натешиться позором.

Оппидомань!

Взгляни, твои дома,

Колонны, башни, каждый камень —

Всё, всё кровоточит, и скорбно над тобой

Рыдает погребальный пламень.

Оппидомань! Последний час настал,

И ты погибнешь в пасти жгучей.

Спасенье только в том, чтоб об руку с тобой

На бой

Встал некто, непомерный и могучий.

Старик. О, кто бы он ни был, этот неведомый, — с каким восторгом был бы он встречен! Весь народ — и мы первые — приветственно склонились бы перед ним.

Сельский ясновидец

Тот, кого ты ждешь, старик, —

Он велик, он велик!

И долго вам расти, и долго надо ждать,

Чтобы его постичь и разгадать.

Старик. Он еще не родился.

Второй. Никто не предчувствует его прихода.

Третий. Никто не предрекает его деяний.

Четвертый. А Жак Эреньен?

Пятый. Жак Эреньен?.. Это безумец!

Сцена вторая

У стен Оппидомани. Конный отряд заграждает ворота. Солдаты подготовляют взрыв мостов. На валах и насыпях стоят сторожевые патрули. Генерал, с биноклем в руках, осматривает горизонт и наблюдает за всем происходящим. Между тем курьер приносит офицеру, командующему отрядом, приказ.

Офицер (читает). «Сим воспрещается пропускать в город кого бы то ни было; исключение сделать только для трибуна Жака Эреньена. Необходимо, чтоб он почувствовал, как велика эта милость. Для соблюдения формы сначала отказать ему в пропуске». Подписано: «Правительство Оппидомани».

Эреньен появляется на большой дороге в сопровождении множества оборванцев, женщин, рабочих, фермеров и стариков.

Поняв, что проникнуть в город будет очень трудно, он выходит из толпы и один направляется к офицеру.

Эреньен. Я — из тех, кто не бросает слова на ветер. Оппидомань — это город, где я вырос, страдал и сражался за свои идеи, самые прекрасные из всех, какие может исповедовать человек. Я любил Оппидомань, когда она казалась непобедимой. Теперь я хочу занять свое место в ряду бойцов, умирающих за нее. И я хочу добиться этого для всех, кто пришел сюда вместе со мной, для всех, кого я встретил на своем пути. Я сам побудил их следовать за мною. Я направил к мужеству поток, стремившийся к трусости.

Офицер. Я знаю, кто вы, но не могу изменить полученных мною приказов.

Эреньен. Каких приказов?

Офицер. Никого не пропускать за эту преграду! (Указывает на городские ворота.)

Эреньен

Ужель в подобный час Оппидомань,

Когда все ужасы, вся скорбь, хулы и брань

На спесь ее низверглись разом,

Бездумным росчерком, бессмысленным приказом

Ворота заградит

И доступ воспретит

Всем, кто приносит ей свой разум,

И сердце пылкое, и кровь,

И пламенную, грозную любовь?

Ужели я, глядевший с волнореза,

Как море шумно ей несет

Огромный мир своих щедрот, —

Я, кто любил любовью неподкупной

Великий город мой, прекрасный и преступный —

Мою Оппидомань, отдав ей весь свой пыл, —

Я, кто ей сыном, кто любовником ей был, —

Ужель от стен ее уйду, как пес паршивый?

Приказ! Но ведь подобные приказы губят народ! Кто сосчитает число защитников в часы беспредельной печали? Кто помешает умереть сообща объединенным одной опасностью? Я требую, чтоб вы пропустили всех!

Офицер. Я не могу.

Эреньен приближается к телу своего отца и открывает его лицо и грудь.

Эреньен

Он двадцать лет солдатом прослужил,

Он шел на край земли за вашими вождями,

Сражался возле полюсов, в пустынях и морях,

Три раза пересек из края в край Европу

В веселой буре плещущих знамен,

Под крыльями орлов из золота и света!

Ему ли запретят войти в Оппидомань?

Офицер. Да, как и всем, кто следует за вами.

Эреньен. Так знайте же, что во имя закона, самого ясного, самого простого и самого непреложного, я обращаюсь к вашей человеческой чести. Через несколько дней эта равнина будет покрыта развалинами, трупами и кровью. Вам нужно сказать одно только слово, чтобы сохранить нам жизнь, на которую все мы имеем право. Вы, носящий оружие, вы первый должны оказать нам помощь, которую человек обязан оказывать человеку. Пред этим долгом бледнеет все остальное. Он существовал уже тогда, когда еще не знали ни слова «армия», ни слова «приказ».

Офицер. Разойдитесь, разойдитесь!

Эреньен (оглядывается на огромную толпу, следующую за ним, прикидывает на глаз число солдат и направляется к телу отца). Прошу прощенья у покойника за кровь, которая прольется на его похоронах.

В этот момент генерал, наблюдавший с вала всю сцену, направляется к офицеру.

(Обращаясь к толпе.) Я исчерпал все средства, остается только одно. Вы сами догадываетесь какое… Нас — тысячи, их (указывает на солдат) — ничтожная кучка. Среди них находятся ваши отцы и ваши дети. Они наши… они нас пропустят… Пусть женщины идут первыми: в них не станут стрелять. (Выступает вперед, меж тем как толпа медленно подвигается к солдатам.) Не подчиняйтесь ему. Вы имеете право…

Но генерал уже приближается к офицеру и делает ему строгий выговор. Доносятся слова «бестактность», «безумие». Генерал быстро направляется к Эреньену и приветствует его.

Генерал. Жак Эреньен, вы войдете в Оппидомань. Правительство готово принять вас.

Эреньен. Наконец-то! Я знал, что я вам нужен, что вам же лучше, если я с вами. (Указывая на толпу.) Но все они последуют за мною, — старики, дети, женщины войдут к вам в город, и все они принесут пользу. А ты, отец, будешь покоиться в могиле, где уже спят двое моих детей.

Генерал не отвечает. Солдаты расступаются. Жак Эреньен и несколько рабочих вступают в город, но как только они проходят через ворота, внезапно, по команде офицера, ряды смыкаются снова. Тело Пьера Эреньена, носильщики, старики, женщины и дети оттеснены. Подоспевшие батальоны оказывают поддержку страже. Жак Эреньен поражен. Он пытается проложить дорогу назад. Слышны его крики: «трусость», «предательство», «подлость». Но шум свалки заглушает его голос. Его насильно вталкивают в город. А беснующаяся толпа окончательно отброшена на равнину.

Действие второе

Сцена первая

Квартира Эреньена. Направо дверь. Обыденная обстановка. Чугунная печь. Вещи в беспорядке. На столе одежда, предназначенная для починки. Детские игрушки. На стульях груды книг. Клер, жена Эреньена, зажигает лампы. Она ждет мужа. Внезапно с улицы доносятся приветственные крики. Входит Эреньен. Он обнимает жену и задерживает ее в объятиях.

Эреньен. Мы схоронили отца слева от малюток, под тисом, осеняющим наш могильный участок. Там будет он покоиться, точно у себя в деревне. Тело его растворится в стихийном бытии трав и растений, которые он так любил.

Клер. За тобой шпионили?

Эреньен начинает переодеваться, он меняет свою темную одежду на домашнюю. Вся сцена носит интимный характер.

Эреньен. Не знаю. Нас было много. На обратном пути вокруг меня собралась толпа. Мальчишки выкрикивали новости с Авентина. Какие-то люди несли факелы и пели, вырывали друг у друга газеты. Вдоль улиц и бульваров щерились продырявленные или разрушенные бомбами дома. Обломки загромождали тротуар. Фонари не горели. На площади Народов какой-то каменщик прокричал мое имя. Вот и все. Когда мне разрешили — знает бог, как долго я добивался этого — внести моего отца в Оппидомань, я обещал, что погребение состоится без участия народа. Я сдержал слово. (Видит на столе пачку банковых билетов.) Что это?

Клер. Тебе прислали остаток по счету. (Вынимает из кармана записку.) Смотри, твоя последняя книга полностью разошлась.

Эреньен (пробегая глазами записку). И вот меня читают, и спорят обо мне, и ждут, и жаждут моего суда. (Кладет письмо на стол и открывает окно. Подходит к Клер.) Во время этих простых и скромных похорон я думал о нас. Как хотелось мне, когда гроб опускали в могилу, чувствовать рядом с собой тебя! Сердце мое было так истерзано, так полно невысказанной нежности, так одиноко, безжалостно замуровано в груди. Если бы в моих руках были твои руки, я передал бы им половину своей скорби! (Берет ее руку.) О моя нежная, моя смелая, ты знаешь меня! Ты понимаешь меня! Только с тобой я не терзаюсь укорами совести, я становлюсь таким, каков я на самом деле, — беззащитным человеком, не знающим покоя, безудержным в гордости, порывистым в нежности, тем более требовательным, чем сильнее он любит… А где ребенок?

Клер (указывая на дверь направо). В нашей спальне. Он спит.

Эреньен. Как часто я приводил в отчаяние отца! Мои своевольные вспышки бывали так безумны, что он бил меня, и под ударами я кричал, я плакал, я выл, но все-таки настаивал на своем. Подумать только, что сейчас я задушил бы моего сына, если бы он был похож на меня.

Неподалеку от дома разрывается снаряд. Эреньен и Клер бросаются к окну. Толпа приветствует Эреньена.

Поистине, прекрасная пора для любви! Ничто так не сближает, как эти волнения и тревоги. Я снова вижу нас такими, как в первые месяцы нашей влюбленности. Ты кажешься мне все более прекрасной. Тебе одной принадлежит моя любовь, такая полная, такая пламенная, такая глубокая, как никогда!

Клер. Я люблю тебя, всю душу отдала я на служение тебе.

Эреньен. Эти похороны унесли какую-то частичку моего существа — может быть, мое детство, целую эпоху моей жизни, — они отвлекли меня от моего лихорадочного бытия, отданного всем, предназначенного для всех и посеявшего семена свои там, вдали от тебя, по всей Оппидомани. И мне казалось, что я в деревне, на горестной земле этих бредящих равнин, блуждаю вечером в зарослях вереска или скачу верхом на обезумевшем жеребенке среди отцовских полей. Я вспоминал пастухов, слуг, работниц. Я вспоминал дороги в школу и в церковь и даже размеренный звон церковного колокола. Я был так печален и счастлив. Я сгорал от желанья увидеть вас — тебя и ребенка. (Обнимает Клер.) А теперь покажи мне глаза, твои светлые, нежные глаза: они меня любят сильнее чьих бы то ни было глаз, и для меня они — самые прекрасные светила в мире. (Приближая лицо к лицу Клер.) Они верны и нежны, прозрачны и кротки. Как я был жесток, заставляя их плакать!

Клер. Когда ты раздражен, твои слова обгоняют мысль.

Эреньен. О, я не из тех, кто любит смиренно! Но ты — ты любишь меня, несмотря ни на что, хотя ты знаешь мою ужасную жизнь, ту подлинную жизнь, которая дает смысл моему существованию на земле.

Клер (с легким укором). Ты мне слишком часто говоришь об этом!

Эреньен (властно). Я хочу говорить об этом снова, хочу тебя этим измучить, ибо моя страсть — обнажать пред тобой самые сокровенные струны души. И если мне придется утаить от тебя хотя бы ничтожный пустяк — ты больше мне не жена. Лучше мне видеть твои слезы, чем лгать тебе.

Клер. Если бы ты был другим, я меньше любила бы тебя.

Эреньен. И, кроме того, ты прекрасно знаешь, что я все преувеличиваю. В сущности, когда я говорю, что ты занимаешь такое малое место в моей жизни, я и сам заблуждаюсь, и тебя обманываю.

Клер. Будь, чем хочешь — мучителем, деспотом, — что за беда! Вся моя любовь принадлежит тебе и нашему ребенку.

Эреньен

Да, это правда: ты — моя жена.

Давно — безмолвной ночью мая —

Мне отдалась ты, страсти не скрывая.

И я поклялся пред собой самим,

Что не прильну к другим устам губами,

Другой груди не буду целовать.

Тебя — цветок долин, озер и тишины —

Сорвал я трепетным и полным юной силы,

Унес из мира дремлющей природы

В Оппидомань, но и земля и воды

Моей незабываемой страны

В лазури глаз твоих повторены.

Пребудем же растворены

В любви, освобождающей от мира,

Воспламененные божественным огнем,

Меж тем как жадный рок уносит день за днем

Года отмеренной нам жизни.

Пусть огненная смерть подстерегает нас,

Пусть вечер бредовой сменится ночью грозной,

Но с неба чистого и в этот страшный час

Спадает метеор, осколок выси звездной,

Дождем горячих брызг окутывая нас.

Сын Эреньена вбегает и хочет поцеловать отца, но тот его не замечает, как бы забыв о нем. Шум движущейся под окнами толпы все нарастает. Эреньен бросается к окну. Слышны крики: «Горит биржа!», «Горит арсенал!», «Горит порт!» Зарево пожара освещает комнату.

Ужель настал конец Оппидомани?

Ужель в кострах ее горящих зданий

Исходит дымом кровь ее?

Оппидомань! Где прошлое твое?

Где справедливость и отвага?

Ты узаконила все то, что хитрость, ложь,

Убийство, воровство, предательство, грабеж

Свершили против честности и блага.

Пьяна пороками, ты пить готова грязь,

Которая в твоих канавах собралась.

К груди прижала ты свое отродье:

Насилье, ложь, разврат, чревоугодье,

Как волки, теребят твои сосцы.

И если все прекрасные дворцы,

Театры светлые и мрачные соборы

Метнутся дымом в звездные просторы —

Зарукоплещет мир при виде их золы,

Что ветер принесет грядущему из мглы.

Но чтоб настал конец Оппидомани,

Чтобы душа грядущего — она

Была огнем истреблена,

Чтоб судьбы тех, кто был вручен ей роком,

Она из жадных рук

Бессильно выпустила вдруг,

Смирившись в испытании жестоком, —

Немыслимо! — и знай, безумен тот,

Кто в этот час ее паденья ждет.

Нет, не померкнет мощь Оппидомани!

Минуют горестные дни.

Она зажжет опять вечерние огни,

Чтоб кораблям светить в тумане,

И будет жить, пока в ней люди есть,

Которым дорога, как мне, отчизны честь,

Чьи руки будут мир, свободный от оков,

Лепить по воле будущих богов.

Клер. О, какие нам суждены потрясения и ужасы!

Эреньен. Что бы ни случилось, я запрещаю тебе жаловаться. Мы живем в дни великого ужаса, страданий и обновлений. Незримое становится Властелином. Люди могучим усилием стряхивают с себя бремя вековых заблуждений. Утопия покидает заоблачные сферы и спускается на землю. Это сознают даже те, кто нас осуждает.

Клер. Были сегодня утром известия о неприятеле?

Эреньен. Нет еще. Но то, что вчера предсказал капитан Ордэн, долго будет поддерживать огонь в моей душе. Этот капитан принадлежит к числу тех пылких людей, которые осуществляют невозможное. Подумай только — что, если ему и мне, нам двоим, удастся задушить войну, задушить ее здесь, на глазах у низложенных, бессильных вождей! Вызвать открытое примирение солдат — чужих и наших! Отдать этой высокой цели все силы своего существа, всю мощь своей веры! Какая прекрасная мечта!

Клер (нежно-иронически). Какая обманчивая мечта!

Эреньен. Не надо отталкивать надежду, когда она так широко раскрыла крылья. То, что сегодня кажется невероятным, завтра станет возможным и уже осуществленным. Ордэн пока узнал только о глухом возмущении, недовольстве, глубоком, но подавленном, о тайных соглашениях и союзах. Войска протестуют против войны. Они потеряли терпение, они разбегаются. Всюду говорят о справедливости. Передают неясные слухи о соглашении. Искра уже в очаге. Я жду порыва ветра, который воспламенит солому и дрова. (Прислушивается к враждебному ропоту на улице.)

Звонок в дверь. В комнату входит консул Оппидомани.

Консул. Жак Эреньен, я пришел к вам от имени правительства Оппидомани, которое просит вас об исполнении великого долга. Как ни различны наши идеи, мы несомненно согласны между собой, когда речь идет о спасении города. Мне кажется, я говорю с будущим вождем народа, который мы любим разной любовью, но одинаково горячо.

Эреньен. Предисловия излишни. Я спрашиваю, что привело вас ко мне и чего вы от меня ждете? (Жестом приглашает, консула сесть.)

Консул. Положение ваших друзей там, наверху, на кладбище, весьма плачевно. Серьезной атаки они не выдержат. Вчера правительство хотело их уничтожить, но их много, они молоды, отважны, они пригодны для защиты Оппидомани. Едва ли и теперь их можно считать мятежниками. Они озлоблены, они бастуют — и только. Но, быть может, уже завтра, при виде грозных пожаров, полыхающих вдали, они и сами станут поджигателями. Ненависть толкает на безумства, и примись они за грабежи и убийства, это еще не будет концом, но уже станет позором.

Эреньен. Я чувствую отвращение к войне. А война между людьми одной страны повергает меня в ужас. Чтобы вызвать ее, вы возмутили в Оппидомани и небо и землю. Вы довели народ до полной нищеты, лишали его хлеба, отказывали ему в достоинстве, в правах, тиранили его тело и душу, злоупотребляли его невежеством, используя притворство, ложь, хитрость, оскорбляя нарочно презрением и насмешкой. Вы преступники и негодяи!

Консул. Я полагал, что вы способны мыслить более разумно, возвышенно и трезво.

Эреньен. Я говорю с вами, как должно говорить с врагом. Я ненавижу вас, но мне вас жаль.

Консул (поднимаясь). Это оскорбление.

Эреньен. Это страстность и чистосердечие.

Консул. Прежде всего это несправедливо.

Эреньен. Так! Доколе же твердить вам о гневе городов и страхе деревень!

Я верю памяти моей: ее оружье —

Воспоминаний острая секира;

Она ведет злодействам вашим счет,

Она насквозь вас видит и зовет

Быть справедливыми во имя блага мира,

Быть сильными, но презирать порок.

Чуть я смягчусь хотя б на малый срок,

Как начинаете вы снова

Плести обманов подлых нить.

Коварство — ваших дел основа.

Но вас самих оно толкает в пропасть,

Грозя навеки погубить.

Консул. Итак, вы нам не доверяете?

Эреньен. Вы угадали.

Консул. В таком случае я удаляюсь. (Встает, чтобы уйти.)

Эреньен. Я жду…

Консул колеблется, делает два шага и передумывает.

Консул. Ну, все равно. Безумием было бы ставить наши поступки в зависимость от наших слов, — мы должны думать только об Оппидомани.

Эреньен. Принимая вас у себя, я думаю только о ней.

Консул. Государственный человек столь высокого ума не может не знать, как далеко мы распространили влияние и славу Оппидомани.

Ее история — история вождей

И мудрых консулов, что по земле кровавой

В багряном золоте воспламененных дней

Во все края, не ведая предела,

Водили армии, увенчанные славой.

Тогда великое стремленье в нас горело!

Народ, с его вождями наравне,

Мир изумлял отвагою в войне.

Враги сжимают нас кольцом огня и злобы,

Им памятен триумф тех легендарных дней,

Когда, взметнув безумные знамена,

Мы гнали их войска в ледовые трущобы.

Оппидомань для всех, как прежде, непреклонна.

Колосс великолепный и прекрасный,

Наш город высится в величье одиноком,

Равно прославленный и мощью и пороком.

А вы — вы силитесь найти в нем только зло…

Эреньен

Но солнце вашей славы уж зашло:

Прославленным мечом она убила право,

Но именно теперь, как дивная мечта,

Со мною к вам идет иная слава,

Нетронута, сильна и девственно чиста.

Эта слава соткана из новой и глубокой справедливости, душевного героизма, пылкой отваги и временного неизбежного насилия. Она менее блестяща, чем ваша слава, но более надежна. Ее ждет весь мир. Вы ее боитесь, я горячо ее жажду, но оба мы чувствуем, что она близка и неотвратима. Вот почему вы просите моей помощи, вот почему я позволяю себе уже обращаться с вами как с побежденными. Что бы ни делали вы и вам подобные в этот час, вы полностью зависите от моего согласия или отказа.

Консул. Вы заблуждаетесь…

Эреньен. Нисколько! Как и я, вы знаете, что без моей помощи вы бессильны. В моих руках вся великая духовная сила Оппидомани.

Консул. Вы забываете, чем грозит крушение империи. Все древние принципы, все вековые привычки поддерживают ее. И армия за нас.

Эреньен. Армия? Скажите лучше — командиры, так как солдаты колеблются или протестуют. Они готовы примкнуть к народу. В них моя надежда и ваша гибель. Если бы все они вам повиновались, если бы не страх перед огромным восстанием народа и армии, вы бы уже бомбардировали Авентин.

Молчание.

Итак, не правда ли, вы пришли просить меня пойти туда, наверх, на гору, на кладбище, чтобы заставить угнетенных спуститься к тем, кто их поработил? О! Я прекрасно вижу всю опасность и гибельность такого поручения.

Консул. Вы ошибаетесь. Правительство просит вас объявить, что перед лицом такой грозной опасности смолкает всякая вражда. Кто верит в Оппидомань, тот должен стать героем. Наш народ таит в себе неведомые возможности.

Эреньен. Как поступят с теми, кто спустится с холма?

Консул. Солдаты вернутся в армию, остальные — к своим семьям, в свои дома. Если там за время их отсутствия водворилась нужда, она будет изгнана. Впрочем, обещайте что хотите. Вы честны, мы верим вам.

Эреньен. И вы мне все это подпишете?

Консул. Это уже сделано. (Протягивает бумагу.) Прочтите.

Эреньен (читает и, видимо, удовлетворен). Последний вопрос. Когда со мною пришли деревенские фермеры, старики и городские бродяги, почему их прогнали от стен, в объятия врага?

Консул. Это была ошибка. Надо было послушаться вас.

Эреньен. А кому я обязан разрешением похоронить отца рядом с моими близкими?

Консул. Мне…

Эреньен. Идите же и сообщите правительству, что я пойду на Авентин. (Подходит к окну и кричит народу, все еще стоящему на улице.) Человека, который выйдет от меня, пропустите и не тревожьтесь — он исполняет свой долг. До вечера!.. Сбор наверху, на кладбище.

Сцена вторая

Авентин (кладбище на вершине холма). Народное собрание. Эно стоит на трибуне — ею служит гробница, расположенная выше остальных. Меж могильных оград стоят ружейные пирамиды. Среди цветов высятся кресты, колонны, надгробия, обелиски. На кладбищенской стене стоят, исполняя обязанности часовых, вооруженные рабочие. Наступает ночь. Зажигают огни.

Эно. Я, как и вчера, полагаю: если мы хотим бороться с идеями, враждебными революции, то должны уничтожать тех людей, в ком эти идеи воплощены. Следует продвигаться постепенно, не поддаваясь увлечению, не стремясь к немедленным результатам. Обдуманно и холодно каждый из нас наметит свою жертву. Мы не должны успокаиваться, пока не погибнут три правителя и два консула. Этот террористический акт будет актом спасения.

Толпа. Об этом молчать надо, а он кричит!

— Каждый отвечает за свой нож!

— Тише!

Эно. Неприятель поджигает церкви, банки, общественные здания. Нам остаются Капитолий и Дворец Правительства. Уничтожим их. Ночью, небольшими отрядами, мы спустимся в Оппидомань.

Несколько голосов. Это невозможно. Авентин окружен.

Эно. Всегда возможно кого-нибудь подкупить.

Толпа. К чему убийства?

— Один начальник умрет, другой на его место найдется.

— Надо весь народ склонить на нашу сторону.

Эно. Надо голову срубить, чтобы зверя погубить. Когда-то в Оппидомани, если товарищи замышляли что-нибудь, никто не останавливался на полумерах… Восхищались теми, кто уничтожал и людей, и всю их собственность. Банки и театры взлетали на воздух, и прекрасные убийцы старых идей умирали бесстрашные, бесстрастные — безумцы в глазах суда, герои в глазах народа. То были времена простодушных жертв, трагических решений, быстрых исполнений. Презрение к жизни было всеобщим.

А ныне все вяло и дрябло: энергия превратилась в растянувшуюся тетиву. Чего-то ждут, рассуждают, виляют, рассчитывают — и вы боитесь побежденной Оппидомани, меж тем как во времена ее величия вы наступали на нее.

Толпа. Мы любим Оппидомань с тех пор, как ее осаждают.

— Там еще находятся наши жены и дети.

— Наша стачка ни к чему не приведет.

— Вернемся в Оппидомань!

Эно. Желая чего-нибудь, надо желать, несмотря ни на что. Настало время отчаянных действий. Что нам рыдания и горе матерей, если нашими страданиями будет завоевана новая жизнь!

Кое-кто из толпы (указывая на Эно). У него нет детей!

Эно. Я бы принес их в жертву будущему.

Голоса. Это слова! Чуть дошло бы до дела, повернул бы на попятный.

Эно. Я дал вам доказательства во время восстания.

Голоса. Когда народ убивали, вы прятались.

Эно. Будь у меня тысяча рук, я действовал бы один и презирал вас…

Волнение, свистки. Эно стаскивают с трибуны.

Группа в толпе. Еще один негодяй перестанет над нами издеваться.

— Он слишком низок и труслив.

Другая группа. Мы возненавидели друг друга с тех пор, как ближе познакомились.

— Мы не умеем хотеть с тех пор, как захотели всего.

— Нас губит бездействие.

— Вернемся в Оппидомань!

Шум утихает. На трибуну всходит Ле Бре.

Ле Бре. Эно договорился до глупостей. Он обвинил нас в отсутствии смелости. Но не является ли доказательством героизма одно наше присутствие на этой горе? С минуты на минуту нас могут атаковать и перебить.

Эно. Берегитесь — вы их напугаете!

Ле Бре (смотрит на Эно, пожимает плечами и продолжает). Не следует обращать друг на друга ненависть, которая всецело должна обрушиться на Оппидомань. Всего лишь неделю живем мы вместе, а распри, зависть и злоба, сомнения одних и безумие других уже подрывают наш союз, несмотря на все клятвы и уверения, которыми, казалось был он скреплен. К счастью, есть хорошие вести. Правительство уполномочило Эреньена прийти к нам сюда, на Авентин. (Показывает письмо.) Он извещает меня об этом письмом.

Толпа (возгласы со всех сторон). Эреньен во всем разберется. Он успокоит нашу тревогу.

— Он знает, что надо делать.

— Он вдохнет в нас мужество.

Протестующий. Опять призывают его же?

Другой. Мы отдаемся, как женщины.

Ле Бре. Такими речами вы смущаете народ.

Протестующий. Мы открываем ему глаза; мы предостерегаем его против него же.

Ле Бре. Толпа боготворит Эреньена. Она верит в его энтузиазм.

Протестующий. Эреньен не бог. Почему в вечер стачки он покинул Оппидомань?

Ле Бре. Его отец умирал.

Протестующий. Его уход был скрытым бегством. Эреньен купил вас, оттого вы и защищаете его.

Ле Бре. Купи он меня — вы давно были бы куплены мной. У вас низменная душа, и души возвышенные вам непонятны.

Крики одобрения.

Кто-то из толпы. Надо дождаться Эреньена.

Молодой человек. Я буду следовать за ним по пятам — и смерть ему, если он нас обманет.

Ле Бре. Я отвечаю за него, как ты за себя. Эреньен необходим нам. Мы уверены в нем. Посмотрите туда.

У входа на кладбище движение.

Он приближается. Только его сила может объединить и спасти нас.

Люди влезают на кладбищенскую стену. Продолжительные приветствия.

Эреньен быстро всходит на одну из могил и начинает говорить. Перед ним стоит Эно и настороженно на него смотрит.

Эреньен. Наконец я с вами! И вы и я — мы живем неполной жизнью в разлуке. В деревне, где умирал мой отец, я узнал о вашем уходе на эту гору. Я думал о временах Рима, о гордости, решимости, о мужестве, о красоте великих народов. Что бы ни случилось, этот потрясающе смелый поступок возвысит вас в глазах всего мира. Вы показали свою дружную решимость, вы проявили храбрость, не знающую сомнений. Те, кто вам, солдаты, урезал жалованье и вам, граждане, отказал в правосудии, из боязни, как бы вы не стали требовать того и другого, — эти люди потерпели поражение. Значит, средство, к которому вы прибегли, было превосходно. Но годится ли оно в дальнейшем? Вооруженное нападение на Оппидомань было бы несчастьем. Пока вы избежали его. И прочность вашего союза достойна восхищения. Я утверждаю всенародно, что ваша совместная жизнь протекала дружно лишь благодаря твердому желанию и доброй воле, объединявшей вас. Вы поняли, что будущее зависит от вашего поведения. Это хорошо!

Молчание. Все опускают головы.

Но сохраните ли вы такое единение, когда вас начнут здесь терзать нищета и голод?

Общее молчание. Эно пожимает плечами. Эреньен догадывается о недавнем споре.

(Резко меняя тон.) Я признаю, вы были в ужасном положении. С высоты этой горы смерти вы, конечно, господствовали над теми, кто ненавидит вас. Но вы тосковали по жилищу и очагу, по вашим женам, сыновьям и дочерям. Правительство, нетерпеливо ожидая минуты, когда оно сможет их задушить, держало свои жертвы в руках. Ах, это была бесконечная вереница черных часов, долгое томление души, терзаемой несчетными тревогами! Но, к счастью, все может измениться. Правительство нам предлагает мир.

Эно. Мы никогда не вступим в переговоры с правительством.

Эреньен. Если мы откажемся вести переговоры, произойдет побоище. Как! Мы, горсть энтузиастов, поступки которых решат судьбу народа, мы накануне огромной победы согласимся погибнуть, как дичь в силках.

Возгласы одобрения.

Эно. Все предложения правительства должны быть отвергнуты без разбора.

Эреньен. Нет, надо обсудить все его предложения, чтобы извлечь из них пользу. Не беда, если средства опасны! На то я человек, чтобы мне служила и молния.

Возгласы одобрения.

Эно. Вы нас хотите одурачить.

Эреньен. Что понимаете вы в моих намерениях, надеждах, в моей жизни? Вы разрушаете, я созидаю. Кто идет за вами, тот истощает свои силы в подозрениях, заговорах, терроре. Вы свирепствуете в течение недели и добились лишь гибельных раздоров. Я пришел сюда и вижу, как ничтожно все, сделанное вами. Мне стыдно за вас.

Возгласы одобрения.

Эно. Я не хочу, чтобы воцарился тиран.

Свист.

Эреньен. Если бы я вам позволил действовать дальше, вы сами превратились бы в тирана.

Крики одобрения.

Эно. Вы хотите свергнуть правительство только для того, чтобы занять его место!

Эреньен. Его место! Я бы мог занять его, но пренебрегу им.

Возгласы одобрения.

Эно. Вы соглашаетесь на самые подозрительные сделки, вы ведете торг…

Эреньен. Замолчите!.. Замолчите!.. Молчать! Не смейте сводить этот спор на личности! (Обращается непосредственно к толпе.) Я так ненавижу наши власти, что даже не указываю вам условий мира. Вы сами предъявите их правительству. Говорите.

Возгласы одобрения.

Голос из толпы. Мы хотим, чтобы с нами обращались как с людьми. Устроив стачку, мы только воспользовались нашим правом.

Эреньен. Отлично!

Второй. Мы хотим, чтобы нам возвратили наше имущество.

Эреньен. Обещаю.

Третий. Мы хотим, чтобы рабочим уплатили задержанное жалованье.

Эреньен. Правительство обязуется это сделать.

Четвертый. Мы хотим вернуться в город с оружием.

Эреньен. Можете. Я прибавлю: если в ваше отсутствие были произведены конфискации, их отменят. Ни один приговор не будет приведен в исполнение. Над теми, кто вас судил, вы сами будете судьями.

Возгласы одобрения.

Теперь, когда мы пришли к соглашению, скажите мне: не чудовищным ли преступлением была бы взаимная резня между людьми одной страны? Там, на лихорадящих улицах старых кварталов, среди пожаров и порохового дыма даже колеблющиеся умы спасаются надеждой на великое обновление. Все чаще спорят о наших программах, толкуют наши речи, ловят наши мысли. Даже армию волнуют наши мечты. Все недовольные, все оскорбленные, все обойденные, все угнетенные, все рабы подымают свой еще ни разу не звучавший голос, чтобы заставить себя слушать! Наши правители ненавидят друг друга. Их сила иссякла. Их подчиненные повинуются призраку.

Со всех сторон одобрительные возгласы.

У неприятеля тот же беспорядок, те же слабости. Среди солдат появляются мятежники. Бунтуют против жестокости начальников, против ужаса и безумия войны. Ненависть раздувает бурю. На грани отчаяния, в нужде и в безмерном страхе люди жаждут объединения человечества. Люди стыдятся быть убийцами. Поверьте мне, если пожар, раздуваемый темными страстями, погаснет, если те, кто нас осаждает, почуют в нас братские души, если внезапным соглашением мы теперь же, хотя бы частично, осуществим великую мечту человечества, — Оппидомани простят весь ее позор, все безумие, все преступления; она станет тем местом на земле, где свершилось одно из великих, священных событий. С этой мыслью должны вы следовать за мною туда, вниз, к вашим детям.

Одобрительные возгласы.

Толпа. Только он может спасти положение. — Без него мы погибли бы.

Кто-то из толпы (обращаясь прямо к Эреньену). Мы будем вам повиноваться, вы — истинный вождь.

Всеобщее ликование. Эреньена поднимают на плечи и несут по направлению к городу. Ле Бре следует за ним. Все спускаются с горы. Восторженные крики.

Действие третье

Сцена первая

Две недели спустя. Квартира Эреньена — та же, что и во втором действии. У окна с выбитым стеклом стоит рабочий стол, заваленный бумагами. По улицам бродит, то удаляясь, то приближаясь, взволнованная толпа; некоторые группы кричат: «Долой изменника! Смерть предателю! Смерть! Долой!»

Клер. Это продолжается уже две недели! Дом — точно гибнущий, корабль. Его сотрясают шквалы воплей и гнева. О, проклятое авентинское восстание! После восторгов и энтузиазма сразу вражда и ненависть!

Внезапно входит Эно.

Ты? Здесь?!

Эно. Я!

Клер. Чего ты хочешь?

Эно. Так ты не слыхала о моей речи на Старом Рынке? Я ждал лучшего приема.

Клер (указывая на комнату Эреньена). Как, ты! Его соперник и враг (указывая на улицу), раздувающий эту бурю ненависти!

Эно. Теперь, когда совершилось то, о чем Эреньен не может не узнать, он примет меня лучше, нежели ты, мой друг и моя сестра.

Клер. Я не понимаю.

Эно. Скоро поймешь. А пока скажи мне, в каком он был настроении в эти дни бесплодного и жалкого гнева?

Клер. О, не думай, что он побежден! Он по-прежнему прекрасен и неколебим. Он осуществляет смелый замысел: примирить Оппидомань с ее врагами.

Эно (указывая на улицу). Ну, а этот мятеж, бушующий у его дверей?

Клер. Первые дни было тяжело. Я разделяла его негодование, окружала его любовью, служила ему, как никогда, но он дразнил воспоминаниями свою злобу, бросался к окну, грозил городу кулаком, кричал от бешенства, и слезы катились из его глаз. В своем гневе он был тем ужасным ребенком, которого ты знаешь так хорошо.

Эно. Ах! Если бы он меня послушался, ничто никогда не разрушило бы нашего взаимопонимания. Правительство не обмануло бы его. Народ по-прежнему его любил бы. Но он неукротим, он никогда не умел желать терпеливо. Он движется порывами и шквалами, как ветры его родины.

Клер. А что он должен был сделать?

Эно. Поддержать восстание на Авентине: не укрощать его, а разжечь, превратить в гражданскую войну, обострить несчастья; силой захватить банки, общественные учреждения, силой подчинить судьбу.

Клер. Это было невозможно.

Эно. Все было возможно в те лихорадочные дни. Но нужен был план, холодное, последовательно проводимое решение. Прежде всего, во время стачки на горе необходимо было организовать сопротивление, затем атаку, затем резню. Надо было обеспечить ближайшее, безусловное, неотложное. Правительство — регент и консулы — было бы уничтожено. Народ начал прислушиваться к моим призывам. Эреньен пришел на Авентин в недобрый час, обстоятельства помогли ему. Он красноречив и чувствителен, у него широкие жесты, высокие слова. Он не убеждает, а гипнотизирует. Ах, когда я об этом думаю, вся моя ненависть вспыхивает снова.

Клер. Как ты заблуждаешься!

Крики на улице. Эно и Клер не обращают на них внимания.

Эно. Он сам не знает, чего хочет. Он рассуждает вне времени и пространства. Я никогда не могу его понять.

Клер. Я всегда понимаю его.

Эно. Отдать свои силы осуществлению бесплодных мечтаний… Какая бессмыслица! Нельзя перегибать палку…

Клер. Не будем спорить. Ты одержимый, чувствующий свою беспомощность и слабость. Если ты пришел сюда, к нему, то, значит, хотел что-то выпросить. В чем дело?

Эно (гордо). Я пришел сказать тебе, что вчера я сам усмирил толпу, я, Эно, один защитил Эреньена, я вернул ему обожание народа. Мое упорство победило его злую судьбу.

Клер. Ты это сделал… Но тогда как связать твое поведение с твоими замыслами?

Эно. А я скажу тебе. Действуя один, я всегда терплю неудачу. Меня предают, мне завидуют. Ле Бре под меня подкапывается… В конечном счете только Эреньен при таком положении может спасти все дело. Он его запутал, пусть он его и распутает.

Клер. И ты, ты его поддержал?

Эно. Конечно, потому что нельзя возобновить мятеж, потому что из моих рук все ускользает, потому что мне не везет. Если бы ты знала, до какой степени народ еще ребенок, как начинает он жалеть, что лишился вождя!.. О, все кончено, все кончено! Лучше бы мне найти в себе силу, чтобы исчезнуть.

Клер. Так ты лишь с отчаяния поддерживаешь моего мужа?

Эно. Не все ли равно? (Берет свою палку и шапку, собираясь уходить.) Прощай! Теперь ты все знаешь… Когда придет Эреньен, подготовь его к встрече со мною. (Выходит.)

Снова буря свистков и криков. Входит Эреньен.

Клер (указывая на толпу). Как отвратительны люди, если даже лучшие из них так быстро становятся жестокими!

Эреньен. Наберись терпения. Я уверен, как тот крестьянин, который был моим отцом. Вчера эти крики преследовали меня сквозь запертые двери, они, как набат, сотрясали стены — сверху донизу, от погреба до чердака. Я чувствовал, как разгорается мой гнев, я готов был задушить, уничтожить, раздавить крикунов. Меня лихорадило от ненависти. Я отвечал на их ярость проклятиями. А сегодня я тверд. (Вскрывает письмо.) Слушай, вот что мне пишут: «Теперь я заверяю вас безусловно: все офицеры стали на нашу сторону и последуют за нами. Одни — из злобы, другие — из ненависти, и все — из отвращения. Вчера на тайном собрании мы пришли к соглашению. Я держу их в руках. Они будут повиноваться мне, как перо, которым я пишу, как человек, которого я к вам посылаю. С ними и вся армия — наша. Генералы? Они слишком далеко, слишком высоко; солдат не знает их. Обойдемся без них». (Складывая письмо.) Это пишет мне Ордэн, капитан неприятельской армии.

Новый взрыв криков: «Смерть! Долой!»

Клер. Друг мой!

Эреньен. Оставь, пусть кричат!.. В конце концов я предвидел, что правительство, даже когда оно пообещает все и от всего старого отречется, половину все-таки прибережет, спрятав ее, как ярмарочный фокусник и жонглер, в рукава. Поистине безумно было идти на Авентин! Но для того, чтобы сговориться с осаждающими, мне нужен был мой народ — мой народ и весь его пламень.

Клер. Как ты стал благоразумен!

Эреньен. Правительство хотело меня провести. Его представители, эти ничтожества, эти шуты, мерившие мое честолюбие на свою мерку, пришли сюда предложить мне остатки подорванной власти правительства, как будто люди, подобные мне, не могут сами завоевать для себя первое место. Они ушли в эту дверь, как выгнанные лакеи, и с тех пор страстно ждут моего падения. Им осталось жить лишь несколько дней, и бешеная жажда моей гибели — это единственное, что заставляет их забыть о своем близком конце. Ах, если бы народ знал истину! Вся очевидность против меня! Я доверился какой-то жалкой бумажке, какой-то подписи, что может быть зачеркнута тем же пером, которое ее подмахнуло. Правительство нарушило свои обещания, поэтому и мои стали казаться лживыми. Конечно, можно было счесть меня сообщником и виновником.

Клер. Виновен народ. Ты мог обмануть его, лишь обманываясь сам. Твоя невиновность очевидна… Ах, у меня на этот счет свои мысли. Толпа так же недоверчива, злобна, глупа, неблагодарна, как те, кто правит ею. Она не допускает, что человек может быть просто благороден и чист.

Эреньен. Я запрещаю тебе так думать.

Клер. Ты сам говорил это вчера.

Эреньен. О! Я — это другое дело!..

Пауза.

Народ любит меня, и я люблю его, несмотря ни на что, наперекор всему. То, что теперь происходит, — только размолвка между нами.

На улице взрыв оскорбительных криков.

Клер. Там тысячи людей, жаждущих оскорбить нас. И это всё те же, кто недавно прославлял тебя! Ах подлые, презренные безумцы!

Новая буря криков.

Эреньен. Действительно, можно подумать, что они никогда не знали меня. (Идет к окну, подняв кулаки.) О, звери! Звери! Звери! (Затем возвращается к своему письменному столу.) Однако вчера, на собрании в Старом Рынке, меня встретили бурей восторга. Эно защищал меня с таким пылом, что я ему все прощаю. Ле Бре прибежал ночью для того только, чтоб меня успокоить и ободрить. Этого никогда еще не было. Двуличие правительства становится очевидным. Вся Оппидомань пошла снова за своим настоящим вождем. Вернулся час моего торжества. Ведь правда, скажи? (С нетерпением.) Ну, скажи.

Клер. Надежда есть.

Эреньен. О нет! Уверенность!

Я верю в жребий мой великий.

Пускай их тысячи, пусть яростны их крики,

Я вижу, как подъемлется вокруг

Цветник приветствующих рук.

И вот из глубины былого

Воспоминаний бурною волной

Я поднят ввысь — я стал великим снова.

(Словно думая вслух.)

Грядущее теперь — покорный пленник мой.

И те, кто роет мне могилу,

И кто со мною заодно,

Уже мою почувствовали силу.

Прекрасное во мне воплощено.

Мечта зовет бороться неустанно.

О время дивное! Тобою сердце пьяно.

И что мне суд толпы, ее нестройный хор,

Смешавший крики похвалы и брани?

Пленен видением грядущего мой взор,

И настоящее я вижу как в тумане.

Клер (указывая на улицу.) Если бы они видели тебя, как покорила бы их твоя уверенность!

О милый друг, как я горжусь тобою!

Я самая счастливая из жен.

Твоей душой мой дух воспламенен.

Прими же поцелуй мой благодарный!

Возьми его, носи его с собой,

Как меч, сверкающий во мгле.

Найдется ли другой мужчина на земле,

Гордившийся когда-нибудь таким

Горячим, искренним и чистым поцелуем!

(Целует его.)

Эреньен. Если бы я пал духом, то снова обрел бы себя в тебе, так много в твоем сердце моей силы! Но я настолько уверен в своей судьбе, что всё, ныне происходящее, кажется мне сновидением. Я верю в нежданное, в случай, в неведомое. (Указывая на улицу.) Пусть воют и ревут! Они раскаются в этом.

Гул разрастается. Глухие удары в дверь нижнего этажа. Вылетают стекла.

Если они не перестанут стучать, я им открою.

Клер. Это безумие!

Эреньен. Уже одно мое появление не раз превращалось в победу! Я никогда не прогонял их, если они стучались в мою дверь. (Отстраняя Клер, которая хочет его удержать, подбегает к окну, раскрывает его и гордо выпрямляется, скрестив руки.)

Гул становится более робким, потом ослабевает, полная тишина. Внезапно издали раздаются другие крики: «Долой правительство!», «Долой провокаторов!», «Да здравствует Эреньен».

Наконец-то!.. Вот настоящий народ! Тот народ, который мне рукоплескал на Старом Рынке! Сердце не обмануло меня. Оно чуяло правду, когда мой слух еще ничего не различал.

На улице волнение, свалка. Противоречивые крики. Постепенно все успокаивается.

Клер (у окна). Ле Бре будет говорить. Слушай.

Эреньен (нетерпеливо ). Я сам хочу говорить.

Ле Бре (на улице). Эреньен был искренен и прямодушен.

Ропот.

Вас здесь пятьсот человек, и вы все вопите, а между тем каждому из вас он чем-нибудь помог. Вот я, например: он вырвал меня из когтей консульского суда. В прошлом году он боролся за освобождение Эно. А вы все? Вас, голодающих, гибнущих, он спас во время этой стачки…

Эреньен (нетерпеливо). Я не нуждаюсь в защите. (Обращаясь к Ле Бре, говорящему на улице.) Я сам хочу завладеть народом: я не желаю принимать его из чужих рук!

Толпа. Пусть говорит!

— Долой! Смерть! Он изменник!

— Пусть говорит!

— Смерть! Долой! Его подкупили!

— Дайте ему говорить!

— Замолчите!

Наступает тишина.

Эно (на улице). Я, Шарль Эно, не доверял Жаку Эреньену. Он казался мне человеком подозрительным. Я боролся с ним, как вы все… Теперь я жалею об этом.

Толпа (противоречиво). Да здравствует Эреньен!

— Смерть! — Долой!

Эно. Правительство подослало к нам провокаторов. Я заметил их вчера на Старом Рынке. Они советовали другим негодяям убить Жака Эреньена, разграбить его дом, изобразить народное мщение.

Толпа. Смерть правительству!

— Да здравствуют граждане Оппидомани!

— Да здравствует Эреньен!

Эно. Эреньен нам необходим.

Толпа. Зачем он принимает подозрительные поручения?

— Зачем он покидал наши собрания?

— Он деспот!

— Он мученик!

— Пусть защищается!

— Молчать!

— Мы должны просить у него прощения!

Эреньен. Да, просить прощения, ибо в таких людях, как я, не сомневаются. Ложь для правительства Оппидомани так же естественна, как для меня дыхание. Кирпич за кирпичом, все здание его могущества рассыпалось в прах; лоскут за лоскутом распалась мантия его власти. Оно призвало меня, чтобы сшить эти лохмотья. Оно отправило меня на Авентин с затаенной мыслью: либо завладеть мной, либо погубить меня. Поручение было трудно, опасно, заманчиво. Я выполнил его как свой долг. И что же: вами я не убит, правительством не побежден. Я остался свободным и, как всегда, отдаю все силы на служение высшей идее.

Жидкие аплодисменты.

Я слышал только что крики: «Продажная душа! Его подкупили!» (Оборачивается и хватает с письменного стола папку с бумагами.) Продажная душа! Чего только не делали, чтобы подкупить меня! (Потрясает связкой бумаг.) Все, что низость может предоставить отступнику, все, что подкуп может предложить изменнику, — все обещано в этой пачке писем. Для того, чтобы вы своими руками могли коснуться бесстыдства, хитрости, коварства, низости, слепоты правительства, — я отдаю вам эти письма. Все они сопровождались настойчивыми просьбами, все они были прологом к горячим убеждениям, все они были лишь тенью мерзости, раскрывшейся в личных переговорах. Чего не смели писать, о том говорили, чего не смели сказать вслух, о том шептали на ухо, чего не смели произнести, то подразумевалось. После каждой неудачи атака возобновлялась, на отказ отвечали более щедрым предложением. Под конец была забыта всякая гордость. Мне стоило сделать одно движение, разжать руку, чтобы захватить всю власть и воплотить в одном себе все прошлое. Ах! Поистине я восхищаюсь самим собой, вспоминая, как упорно не разжималась моя рука. А теперь прочтите сами эти письма. (Бросает их в толпу.) Обсудите их, поделите на части, рассейте их на все четыре стороны, по всей Оппидомани. В них отразилось глубокое падение правительства! Вы поймете все. И если я безумно рискую, слагая оружие, то в этом риске — моя неколебимая уверенность. Добровольно, с великой радостью гублю я себя в глазах консулов; я наношу им незабываемое оскорбление и отдаю себя под защиту вашего правосудия. Отныне за мою голову отвечаете вы. Я уязвим со всех сторон, я превратился в яркую мишень, в которую будут направлены все стрелы. Так поклянитесь же мне, что, невзирая на самую черную клевету, невзирая на самую нелепую или самую правдоподобную выдумку, вы все равно пойдете за мной, закрыв глаза и распахнув души!

Клятвы, аплодисменты. Восторженные крики.

Для нас должно быть радостью и гордостью — принадлежать друг другу, одно и то же ненавидеть и любить и одинаково мыслить.

Одобрительные крики.

Я буду вашей душой, вы — моими руками, и мы озарим человечество величием таких завоеваний, что люди, увидев их во всем великолепии осуществления, объявят день нашей победы началом новой эры.

Восторженные крики, затем снова тишина. Эреньен заканчивает свою речь.

А теперь прошу Венсена Ле Бре и Шарля Эно подняться ко мне. Я хочу, чтобы между нами не оставалось никаких недомолвок.

Снова одобрительные восклицания. Эреньен оборачивается и возвращается к Клер, она обнимает его.

Ты видишь, никогда не надо сомневаться в народе. (После минутного молчания.) Скажи нашему разведчику, чтоб он немедленно пришел сюда. Он уже вернулся от Ордэна.

Входят Эно и Ле Бре. Клер выходит.

Ле Бре. Это подлинный триумф.

Эно. О! Вы поистине вождь! Идя против вас, я чувствую свое бессилие, но когда мы заодно, я стою тысячи бойцов.

Эреньен. Наконец-то! На этот раз наше старое правительство, по-видимому, окончательно сброшено в грязь. (Садится.) Несмотря на все свои обещания и клятвы, оно не оказало никакой помощи семьям восставших. Оно поручило нашим людям самую опасную работу: приготовление пороха и взрывчатых веществ. Именно туда падали неприятельские бомбы. Оно составило списки подозреваемых: у каждого из начальников имеется такой список.

Ле Бре. Вы, вероятно, сожалеете о вашем выступлении на Авентине?

Эреньен (резко поворачиваясь к Эно). Нисколько. Знаешь ли ты, Шарль Эно, что я задумал, когда ты поднимал против меня бурю возмущения?

Эно. Учитель, поверьте, моя роль во всем этом…

Эреньен. Не оправдывайся и не перебивай меня — я ведь все забыл. Да, через головы, через негодующие руки побежденного ныне мятежа я осуществлял самую смелую мечту моей жизни, единственную, ради которой я живу. (Внезапно вставая.) Через три дня неприятель мирно войдет в Оппидомань, и мы его примем!

Эно. Это невозможно!

Эреньен. Агенты правительства все время пытались меня соблазнить. Я терпеливо обсуждал положение с ними, расспрашивал их, внушал им иллюзии, требовал от них гарантий, доверия, то подавал им надежду, то отнимал ее, выведывая их тайны, противопоставляя их старческой тактике мою порывистость и гнев. Я играл ими дерзко, безумно — и теперь знаю лучше, чем кто бы то ни было, лучше, чем они сами, насколько близка и неизбежна их гибель. Казна их пуста, запасы истощены, склады разграблены. Нет больше хлеба, чтобы выдержать осаду; нет больше денег для защиты. В каких же оргиях, в каких безумствах и грабежах исчезли народное достояние и продовольственные запасы? Каждый обвиняет всех. Армия? Два дня назад пять батальонов отказались выступить. Решено было казнить зачинщиков. Их привели на казнь, но ни один солдат не пожелал расстрелять их, — они до сих пор живы.

На улице крики: «Да здравствует Эреньен!»

В совете консулы ссорятся. Один предлагает план, другой его отвергает, излагает свой и требует его принятия. Неделю назад министры вынесли решение о вылазке через Римские ворота; они добились общего согласия, но ни один консул не хочет встать во главе войска. Каждый из правителей подсылал ко мне своего шпиона: эти старцы не могут сговориться даже между собой, они напоминают жалких сов в клетке на вертящихся шестах. Они приходят в ужас, кричат, и глаза их закрываются при виде всеобщего пожара. Они сваливают друг на друга свои промахи, ошибки, преступления. Они боятся ответственности. «Что делать?» — таков девиз их правления.

Клер (входя). Разведчик пришел.

Эреньен. Пусть войдет. (Обращаясь к Эно и Ле Бре.) Я рассказал вам, каково положение вещей здесь у нас, в городе: теперь вы сможете судить о том, что происходит у неприятеля. И вы поймете, что война больше невозможна. (Представляет разведчика Ле Бре и Эно.) Вот один из тех, в ком я уверен. Он знает лучше, чем все мы, настроение обеих армий. (Разведчику.) Расскажите им, что вам удалось узнать. (Ходит взад и вперед по комнате.)

Разведчик. В прошлый вторник ночью мой брат был послан на разведку к передовым постам. Он зашел очень далеко, чтобы узнать, повреждены ли укрепления, подвергшиеся бомбардировке, и можем ли мы сделать вылазку через Римские ворота.

Эреньен (перебивая). Это та вылазка, о которой я вам говорил.

Разведчик (продолжая). Вдруг в темноте его окликает какой-то голос, очень тихо, как бы опасаясь его испугать и обратить в бегство. Быстрый обмен дружелюбными словами. Его спрашивают, — неужели в Оппидомани не найдется решительных людей, которым надоела война?

Эреньен (оживленно). Это было два дня назад, а с тех пор такие разговоры слышатся все чаще.

Разведчик. Брат мой ответил, что Оппидомань защищается, что против этой бойни должны восстать не побежденные, а победители. Тут подходят солдаты и говорят, что осаждающие устали, что дезертирам потерян счет, бунты вспыхивают ежедневно, армия больше не существует, что, если будет продолжаться ужасная эпидемия, опустошающая войска, — осаду придется снять поневоле. Все ждут, что беды, наконец, всей своей тяжестью обрушатся на виновников войны.

Эреньен. Так что же, — после такого доказательства солидарности враждующих кто посмеет сказать, что умы закостенели и поколебать их невозможно?

О, эти первые, несмелые признанья

Во мгле ночей, средь ужасов войны,

Когда сердца отчаянья полны, —

Порывы первые измученной души,

Затем ее прозренье, ликованье!

Ведь сами звезды в трепетной тиши

Ей с вышины внимают чутким слухом.

Эно. Право, вы меня удивляете. Увидев скудный луч, проникший в дверную щелку, вы начинаете верить в существование огромного солнца. Ведь с тех пор как началась осада Оппидомани, вам каждый день устраивались западни. Кто же поручится за искренность этих солдат? Кто вам сказал, что Оппидомань раскроет свои ворота врагам, хотя бы и безоружным? Вы верите всему вслепую. Сила, вдохновляющая вас, столь же безумна, сколь она пламенна!

Эреньен. Но истина только в ней: служить истории, довериться великой надежде, охватившей ныне весь мир!

Эно. Итак, вы думаете, что неприятель откажется от победы и согласится на мир без всякой выгоды?

Эреньен. Вы ничего не знаете, а беретесь рассуждать. Бродяги и крестьяне, которых в начале осады выгнали из города и которые живут бог ведает как, — между нами и нашим врагом, — изо дня в день осведомляли меня. Ордэн подтверждает их сообщения, и я проверил всё. Бомбардировку пришлось прекратить. Болезни опустошают лагерь: умерло двадцать тысяч человек, рвы укреплений переполнены трупами. Вчера один генерал был убит солдатом, внезапно сошедшим с ума. Низшие чины, по взаимному сговору, препятствуют осадным работам: заклепывают пушки, бросают в реку снаряды и порох. Скорбь, нищета, отчаяние, слезы, бешенство, общий ужас вызвали эту братскую жажду мира, эти идущие из глубины души призывы. Естественный ход событий заодно с нами.

Ле Бре. Вы достойны восхищения! Вас считали навсегда поверженным, а вы с новой силой поднимаетесь для гигантского дела.

Эреньен. Да, мною движет вера, вера, которую примет все человечество. Я вижу в народе себя, я чувствую в народе себя, я умножаюсь в нем, я его сливаю с собой. Армия Опппдомани на моей стороне. Неприятельская армия повинуется Ордэну, моему ученику и приверженцу. Мы оба действовали с воодушевлением. Что нам старая мудрость, осторожная, расчетливая, заключенная в книгах! Она ведь тоже является частью ничтожного, уходящего в прошлое мира; моя же мудрость вступает в мир сегодня. (Разведчику.) Ступай, скажи тем, кто идет на передовые позиции, что я буду с ними. Ты предупредишь Ордэна.

На улице приветственные крики. Разведчик уходит.

(Эно и Ле Бре.) Вы пойдете со мной? Ну, решайте быстрее!

Ле Бре. Конечно.

Эреньен (Эно). А вы?

Эно. Пока начальники живы, нам грозит опасность; пока они вооружены, они будут убивать. Они — реакция, которая придет вслед за вашей победой. Начнем же с их уничтожения.

Эреньен. Они превратятся в ничтожество, в прошлое, в пыль. Итак, идете вы за мной?

Эно. Нет.

Эреньен. Хорошо, мы совершим великие дела без вашего участия…

На улице снова восторженные крики. Эреньен, подойдя к окну, принимает приветствия.

Ле Бре (Эно). Он всегда изумляет меня. Он видит препятствия так же ясно, как мы с тобой. Как же он их надеется преодолеть, на какое он рассчитывает чудо? И кого не увлекла бы, не закружила бы огненная буря его души?

Эно. За этого человека стоят неведомые силы жизни! (После паузы.) Что бы ни было, я с ним!

Сцена вторая

Разрушенный дом. Ночь. Передовые посты. С одной стороны — холмы и окопы, с другой, вдалеке, едва освещенные стены Оппидомани. Ле Бре сидит на груде камней, против него неприятельские солдаты и один офицер. Все время подходят новые безмолвные группы.

Ле Бре. Глава Оппидомани — народ. Правители, судьи, нотабли — в его руках. Они не подозревают неизбежности своего поражения и тешатся призраком власти. Но то, чего хочет Эреньен, сбудется.

Офицер. У нас не смеют больше прибегать к наказаниям. Все узы, связывавшие нас с нашими начальниками и королями, разорваны. Мы — жалкие слуги — стали повелителями. Подумать только, что после двадцати месяцев войны, после завоевания шести провинций и взятия десяти крепостей — теперь мы, обессиленные, сами терпим неудачу пред вашей обезумевшей столицей!

Ле Бре. Ордэн придет?

Офицер. Я жду его.

Ле Бре. Мне хочется поскорей его увидеть. Я его не знаю.

Офицер. Ему пятьдесят лет. Он простой капитан. В жестокие, сумрачные зимы, в оледенелых наших землях, в унылой снежной скуке маленького гарнизонного городка он покорил меня своей волей, своей верой. Он садился ночью у моего камина, возле моей лампы, и мы спорили. Творения Эреньена просветили его. Они стали и моим светочем. Ордэн разъяснял и раскрывал их смысл с такой покоряющей убедительностью, что они казались мне самой неоспоримой истиной во всей сокровищнице человеческого духа. Ах, эти дружеские пылкие ночные беседы! Вы, люди Оппидомани, никогда не поймете, какие чудеса может сотворить книга в суровых, обездоленных и высоких душах — там, в странах пустыни и мрака!

Почти одновременно с разных сторон входят Ордэн и Эреньен, за ними следуют офицеры и солдаты.

Ордэн. Вот и я. Эреньен, я горжусь тем, что знаю вас. Нет мысли, которой я не разделял бы с вами.

Эреньен. Я чувствовал по вашим письмам, что могу на вас надеяться. Мы оба ставим жизнь на карту, мы любим друг в друге одну и ту же идею, глубокую и прекрасную.

Пускай зовут изменниками нас, —

Мы лишь сейчас почувствовали сами,

Что стали всемогущими творцами

Грядущего. И ныне вправе мы

Глядеть на мир светло, с открытою душою.

Мы примиряем два народа меж собою.

Творим добро мятежною рукой,

И в нашем сердце мир, отрада и покой.

Ордэн. Вы правы, и хотя завтра битва, но душа моя спокойна. История уже давно оправдала наш союз.

Эреньен. Если бы понадобилось чудо, оно, наверное, свершилось бы сегодня. Воздух, которым мы дышим, небо, которое мы видим, биение крови у нас в висках, всеобщий пожар, в котором каждый из нас лишь огненная искра, — все предвещает рождение новой истины.

Ордэн. Я вел пропаганду без устали. Сначала в полной тайне. Затем надзор ослабел настолько, что осторожность стала излишней. С тех пор как маршал Гарменс, единственный подлинный вождь, впал в немилость, армия наша стала мифом.

Ничего толком не зная, солдаты все же догадываются о ходе событий. Достаточно приказа, и все пойдут к Оппидомани, счастливые, братски доверчивые. Многих погибших генералов заменили капитанами, из которых некоторые на нашей стороне. Только старых командиров, по-моему, не убедишь. Если мы начнем медлить, если не выступим завтра же, они могут стать опасными для нас.

Эно. Как завтра? А время для подготовки…

Эреньен. Нужно действовать молниеносно.

Эно. Но ведь необходимо, чтобы Оппидомань знала, чего мы хотим.

Эреньен. Сегодня она догадывается. Завтра — будет знать.

Эно. Но нельзя привести в движение тысячи людей, открыть ворота города, не приняв предварительно никаких мер, не обеспечив полного успеха.

Эреньен. Все меры приняты, успех мною обеспечен. Вы один колеблетесь и трепещете. У вас нет веры, и оттого вы боитесь довериться.

Ордэн. Вот что я предлагаю: завтра в семь часов вечера, с наступлением темноты, все, кто здесь находится, и все наши друзья приказывают своим солдатам мирно идти по направлению к Оппидомани. Те из командиров, кто еще остался в живых, к этому часу соберутся для празднования своей первой победы. Мой брат с тремя преданными нам батальонами окружит железным кольцом их разгульный пир. Движение войск начнется с востока, они направятся одновременно к Римским и Вавилонским воротам, а час спустя одновременно достигнут их.

Эреньен. Римские ворота слишком близки к Дворцу Правительства. Первые отряды должны войти через Вавилонские ворота и разлиться по кварталам плебеев. Вы увидите, какой замечательный у нас народ, с каким восторгом примет он вас, с каким доверием раскроет вам свою душу, бурную и великую. По дороге вы пройдете мимо двух казарм. К вам присоединятся солдаты, и вы достигнете сердца города, когда правители будут еще крепко спать. Только тогда вы направитесь к Римским воротам. Растерянность наших правителей и их сторонников поможет вам. Только пятьсот человек — консульская охрана — останутся им верны. Все другие войска, расположенные во дворце, встретят вас с восторгом. Если между охраной и нами завяжется бой, предоставьте нашим уладить это дело. Оставайтесь в стороне от всяких столкновений. Ни одного ружейного выстрела!

Ордэн. Мы в точности последуем вашим советам.

Эреньен. Только вы, как победители, можете осуществить нашу мечту. Революция всегда начинается отменой какой-нибудь привилегии: вы откажетесь от победы.

Офицер. Войны хотел только наш король.

Эно. Конечно, ваше нападение было несправедливым, вы начали войну…

Ордэн (прерывая). Последний раз уточним роли. Мой брат задержит наших командиров. В восемь часов три тысячи человек пройдут через Вавилонские ворота. Потом откроются Римские ворота, чтобы пропустить остальные батальоны. Никаких труб, никаких знамен; ни выстрелов, ни песен. Вступление будет внезапным, мирным и безмолвным. Правильно?

Эреньен. Безусловно. Остальное зависит от нас. Оппидомань готова, она вас ждет. В течение часа вы займете весь город. А теперь разойдемся, чтоб не возникли возражения… Они тревожат и расслабляют. Внезапность и отвага будут нашей единственной тактикой. Итак, до завтра!

Пожимают друг другу руки и расходятся. Ордэн и Эреньен обнимаются.

Действие четвертое

Сцена первая

Квартира Эреньена. Та же обстановка, что во втором и третьем действии. Ребенок играет. Взволнованная Клер не отходит от окна.

Ребенок. Какое платье надеть на паяца?

Клер. Самое красивое.

Ребенок. Сегодня праздник, да?

Клер. Самый прекрасный из всех праздников.

Ребенок. Рождество?

Клер. Нет, пасха, настоящая пасха! Первая, которую празднует мир.

Ребенок. Можно мне будет пойти на праздник?

Клер. Это праздник для взрослых; торжество, которого ты не поймешь.

Ребенок. Расскажи мне, что это такое.

Клер. Когда-нибудь ты узнаешь. Ты сможешь сказать, что устроил этот праздник твой отец, твой родной отец.

Ребенок. Там будет много флагов?

Клер. Много.

Ребенок. Почему же ты говоришь, что я не пойму? Когда флаги, я всегда понимаю. Клер (у окна). Наконец!

Входит Эреньен. Одежда его в беспорядке. Клер бросается к нему.

Эреньен (порывисто обнимая ее). Ты знаешь все?

Клер. Я ничего не знаю, но догадываюсь. Расскажи…

Эреньен. События никогда не совершаются так, как мы их себе представляем. Я думал, что у Вавилонских ворот не будет ни одного из наших командиров. Их никогда не бывает в этом месте. Вчера вечером туда явились даже старейшие. Увидя вступающие в город войска, они решили, что неприятель сошел с ума. То не были нападающие: об этом говорило движение войска, отсутствие командования, отсутствие строя. То не были парламентеры; их было слишком много. Когда солдаты подошли почти вплотную, стало видно, что одни бросают оружие, другие поднимают вверх приклады. Не говоря ни слова, кое-кто из наших бросился открывать ворота. Наши командиры суетились, бранились, кричали все сразу. Никто не слушал ни их проклятий, ни их приказаний. Вероятно, их мучили, терзали, угнетали ужасные предчувствия, боязнь измены, предательства, в которые они не решались поверить. Внезапно все разъяснилось, словно блеснула молния. Их окружили. Трое из них предпочли смерть: то были храбрецы. Они увидели неприятеля, входящего в Оппидомань; им представилось поражение, позор, капитуляция. Иные плакали. Но вот наши солдаты бросаются в объятия осаждающих. Пожатия рук, поцелуи. Все ликуют, все счастливы. Летят наземь сабли, ранцы, патроны. Неприятельские солдаты открывают свои фляги, наполненные доверху. И растущая, клокочущая волна разливается уже по городу, по площади Народов, а наши командиры еще стоят на месте, бледные, безмолвные, не смея верить глазам. «Это конец войны!» — крикнул Ле Бре в самое ухо одному из командиров. «Не победа, не поражение, а всеобщий праздник!» Тогда этот зверь, обезумев от ярости, начинает изрыгать проклятия, размахивает, как слепой, саблей и ранит свою же лошадь. Двое его товарищей, пользуясь беспорядком, скрылись. Они направились к Дворцу Правительства: они, вероятно, организуют какое-то сопротивление, и консульская стража их поддержит. Я уже видел, как вокруг нас рыщут зеленые мундиры.

Клер. А неприятельские генералы?

Эреньен. Ну, эти в плену у своей армии! Вчера, увидев, что войска от болезней и бегства наполовину растаяли, они с отчаяния решили пойти на последний приступ. Солдаты отказались выступать, некоторые стреляли в своих командиров. Это было концом.

Клер. Я слышала, как толпы хлынули в Оппидомань, их гул был подобен реву океана. Никогда я не испытывала одновременно такой радости и такого страха.

Эреньен. Теперь в наших стенах находятся двадцать тысяч человек. На площадях расставляют столы. Те, кто во время осады припрятал запасы, открыли свои погреба народу. Эно говорил: «Никогда Оппидомань не унизится до того, чтобы принять своих врагов. Оппидомань никогда не позволит им ходить по своим улицам и площадям, никогда не исчезнут предубеждения в оскорбленной Оппидомани». Так рассуждают в обычное время, но не сегодня! В умах царит такое смятение, что можно было бы основать новые религии и возвестить неведомые верования. Смотри, там, наверху, пылает Капитолий. Жгут Дворец Артиллерии и Флота! Прежде чем наступит вечер, будут поделены все запасы оружия и боеприпасов. Во время осады справедливо покончили с банками и биржами. Пришла пора справедливо покончить с величайшей несправедливостью — с войною. С ней исчезнут и все остальные: ненависть деревень к городам, нищеты к золоту, бесправия к могуществу. Отжившему строю, порожденному злом, нанесен удар в сердце.

На улице крики: «Ура!»

Слышишь, там поет и безумствует всемирный праздник человечества.

Клер и Эреньен приближаются к окну и застывают в долгом объятии. Вдруг Эреньен резко отстраняет ее.

Эреньен. Одень ребенка: я пришел за ним, чтоб он увидел мое творение.

Клер. Ребенка? Но он не поймет.

Эреньен. И все же одень его. Перед лицом погибающего мира я скажу ему слова, которых он никогда не забудет. Одень его, и я его уведу.

Клер. А я?

Эреньен. Твой брат Эно зайдет за тобой.

Клер. Почему не пойти нам вместе?

Эреньен. Говорю тебе, одень ребенка, и поторопись.

Клер выходит. Эреньен осматривает свой письменный стол, кладет несколько связок бумаг в карман, потом подходит к окну, откуда он говорил с толпой.

О, жизнь, о, горький путь, кипучий и мятежный!

Страданье шло за мной, как спутник неизбежный.

А ныне что? — Любовь, и слава, и покой!

Я исполин! Весь мир склонился предо мной.

Да, он изменится, моей покорен воле.

Подумать! Фермером, всю жизнь проведшим в поле,

Простым крестьянином подобный сын рожден,

Не видящий, не знающий препон!

Я мертвой хваткою за горло взял закон,

Я уничтожил мощь и гордость произвола.

Все вымирало. Все! Деревни, фермы, села!

А города — что там я находил?

Былому напряженью сил

Там шло на смену разложенье.

Стяжанье, алчность, вожделенье

Росли и множились, наглея с каждым днем,

Глотая золото и задыхаясь в нем.

На бирже, в казино, и в банках, и в притонах

Настало торжество Инстинктов обнаженных,

А подлая, бессовестная власть

Из подданных высасывала соки

И, благоденствуя в разврате и пороке,

Всё без различия вбирала жадно в пасть.

Я молнией блеснул для всех, кто вдаль глядели,

Я озарил им путь к возвышенной их цели.

Мне помогли не ум, не знанье, не расчет, —

Мне лишь одна любовь дорогу указала

И воедино мир, весь мир со мной связала.

Я меж людьми все грани стер, —

Блуждавших розно, как в тумане,

Собрал я в стройный, мощный хор.

Я уготовил смерть былой Оппидомани,

Низвергнул догматы, убил стяжанье, гнет!

Из недр грядущего она теперь взойдет,

В громах рожденная и, наконец, — моя,

Моих заветных дум являя воплощенье,

В огне души моей изведав очищенье,

Чтоб солнцем воссиять во мраке бытия.

Раздаются ружейные выстрелы.

Клер (из своей комнаты). Эреньен, на улице солдаты правительства.

Эреньен (не слыша, продолжает)

Своею волею весь мир я изменил,

Я вывел мой народ, своих не знавший сил,

Из нор неведенья, из векового плена

К светилу гордости великой Эреньена…

Клер (появляясь). Эреньен! Эреньен! Вооруженные люди следят за нашим домом; они убьют тебя, если ты выйдешь.

Эреньен. Оставь! Одень ребенка.

Новый залп.

Клер. Выстрелы приближаются к перекрестку.

Эреньен. Одень ребенка.

Клер. Тебя ждут… Тебя подстерегают… Требуют твоей жизни…

Эреньен. Одень ребенка.

Она приводит сына; он дрожит; Клер берет ребенка на руки, как бы охраняя его.

Клер. Друг мой, умоляю тебя, не подвергай себя опасности; подожди, пока они пройдут.

Эреньен. Мне некогда ждать. Я не боюсь сегодня ни за других, ни за себя самого. Я достиг той вершины человеческой мощи…

Клер. Тогда иди один, а малыша оставь со мной.

Эреньен (резко). Я хочу взять ребенка. Я хочу, чтоб он был там со мной.

Клер. Он пойдет вслед за тобой. Эно приведет его.

Эреньен. Пусть, наравне с отцом, его приветствует народный восторг. Дай же его… Ну, давай же!

Клер. Я никогда не противилась тебе. Я всегда повинуюсь тебе как раба, но сегодня заклинаю тебя…

Эреньен. Отдай его, говорю тебе! (Вырывает ребенка из объятий Клер, отталкивает ее и убегает с ним.)

Клер. Друг мой, друг мой! Какое безумие! Его постоянное, великое и злосчастное безумие!

Внезапный залп прерывает ее слова.

(Застыв на мгновение в смертельной тоске, бросается к окну и, высунувшись, кричит.) Мой сын! Мой сын! (Потом стремительно бежит на улицу.)

Удаляющийся стук копыт. Смятенье. Вопли. Тишина. Наконец, покрывая все остальное, раздается голос: «Жак Эреньен убит!»

Сцена вторая

Утро. Площадь Народов. Она построена террасами. В глубине — панорама Оппидомани, подернутой дымом пожаров. Направо, на площадке, статуя Власти. Налево догорает Военное министерство. Горожане развешивают на окнах флаги. Проходят пьяные. Ликующие хороводы проносятся через сцену. Толпы следуют за толпами. Отовсюду слышатся песни. Мальчишки бросают камни в статую Власти.

Нищий. Эй! Берегитесь, ребята, вам надерут уши!

Мальчишки. Мы побиваем камнями труп нашего правительства. (Бросают камни.)

— Вот в скипетр.

— А вот в корону.

Толпа (окружает статую и поет на мотив хороводной песни)

На тройку и четверку счет!

Вот это весельчак завзятый!

Не захотел идти в солдаты,

Народу оказал почет

И старой власти дал расчет.

На двойку и на тройку счет!

Вот это весельчак завзятый!

В огне дома, дворцы, палаты,

Под небеса пожар встает,

А он смеется и поет.

Теперь на единицу счет!

Вот это весельчак завзятый!

Послал к чертям режим проклятый,

Последних вытащил вперед

И в руки прочно власть берет.

Крестьянин. Пусть меня повесят, если я думал, что снова увижу Оппидомань.

Нищие. Я закопался в нору, как зверь.

— Я поочередно служил обеим сторонам. Те, что были в Оппидомани, называли меня кротом: я сообщал им планы неприятеля. А неприятель считал меня летучим, как дым: я осведомлял его о делах в Оппидомани.

— Мы все поступали так же. Я действовал на севере.

— Я — на западе.

— Обманывали тех и других, а кончили тем, что всех помирили! (Иронически.) Мы заключили мир…

Цыган. То, что называлось преступлением, в один прекрасный день превращается в добродетель.

Нищий. Правда ли, что Эреньен умер?

Цыган. Он? Бросьте вы! Он теперь повелитель, король. Такие великие люди не умирают.

Нищий. Эреньена убили на пороге его дома.

Цыган. Кто?

Нищий. Консульские солдаты.

Цыган. Не может быть!

Нищий. Как они его ненавидели! Никогда еще не совершал человек столь великого дела.

Цыган. Вовсе не один человек, — это мы все совершили его.

Пастух. Наконец-то мы начинаем жить!

Цыган. Мы? Оставьте! Чтоб свет проник в наши подвалы, нужно по-новому перепахать весь человеческий чернозем.

Война ли, мир ли, —

Нужда нас никогда не выпустит из плена,

Нас не коснется круговая смена

Добра и зла.

Хотя Оппидомань в законе обновленном

Свободу принесла народам угнетенным,

Мы будем прежнею бездомною толпой, —

Бродяги, хищники, забытые судьбой,

Подобны воронам, что рыщут за добычей,

Которых гнать велит безжалостный обычай,

Подальше гнать от окон и дверей.

Ведь каждый приютит под кровлею своей

Любую птицу, — только не такую.

Пастух. Как послушаешь вас, можно подумать, что правительство еще живо. Деревни возродятся. Города очистятся.

Цыган. В добрый час. То, что есть, всего лишь путь к чему-то другому, и завтра всегда будет ненавидеть сегодня.

Толпа пьяных женщин с факелами проходит через сцену. Они кричат: «К церквам! К церквам! Мы сожжем господа бога!»

(Нищему.) Ба, вот наши постоянные союзницы! Когда вы и ваши друзья решите стать людьми, вы отыщете меня, как те отыскали Эреньена. (Уходит.)

Рабочие (воздвигают помост для тела Эреньена. Приносят черное сукно). Это небывалое несчастье!

— Две пули попали ему в лоб.

— А сын его убит?

— Нет.

— Неизвестно, кто из солдат охраны — убийца… Все они бежали. Быть может, никогда и не узнают, какой гнусный трус убил нашего трибуна. Шла битва на подступах к Дворцу Правительства. Чтоб выбить консульских приспешников, понадобился целый час. Эреньен был уже мертв.

Нищий. Говорят, удар нанес Эно.

Рабочий. Эно?! Да ты не знаешь, что говоришь! Эно страдает сильнее, чем мы все.

Нищий. Он был его врагом.

Рабочий. Замолчи! Ты бессовестно врешь!

Нищий. Я повторяю то, что мне сказали.

Рабочий. Вот именно такие люди, как ты, и распускают гнусные сплетни.

Неприятельские солдаты и солдаты Оппидомани проходят рука об руку; они собираются на террасе и ступенях.

Толпа. Праздник состоится?

— А почему бы и нет? Его назначили новые правители Оппидомани.

— Никогда еще Эреньен не казался столь великим, как в смерти!

Прохожие. Его несут, как триумфатора, через весь город.

— Я видел, как его проносили у Мраморного перекрестка. Кровавая рана пересекает его лицо. Я видел его на Гаврском мосту.

Народ рыдал. А матери и няньки

Младенцев на руках протягивали к праху,

И всё, в чем жизнь ликует и цветет,

Что молодо, светло и беззаботно,

Склонялось, горько плача, пред усопшим.

В багряном саване, под алыми шелками,

Он тихо спал в гробу, украшенном венками,

И, как прибой,

Народная любовь вокруг него кипела,

Подъемля над толпой безжизненное тело.

О, ни один король, прославленный судьбой,

Блиставший золотом и мантией кровавой,

Не шел в последний путь земной

С таким триумфом и с такою славой.

У колоннады какой-то юноша пробил себе путь к носилкам. Он смочил свой платок в крови, еще не запекшейся на щеке покойника, а потом долго, страстно, словно это было причастие, прижимал его к своим губам.

Рабочий (слушавший прохожих). Жак Эреньен будет лежать здесь, на этом помосте, среди толпы, во всем блеске своего величия.

Крестьянин. Пусть солнце увидит его.

Группа крестьян. Слезы, цветы, песни, кровь, пляски, пожары… Какие противоречивые страсти раскаляют воздух!

— Именно в такой атмосфере рождаются миры!

В толпе сильное движение. Ле Бре, в сопровождении солдат и рабочих, взбирается на крыльцо какого-то дома и делает знак, что хочет говорить. Молчание.

Ле Бре. Граждане! Спустя несколько минут на этой площади, посвященной народу, появится тело Жака Эреньена. Примите его как победителя. Пули могли закрыть его глаза, заставить окостенеть его руки, сделать неподвижным его лицо, но убить его — нет, никогда! Жак Эреньен живет еще в своих словах, в своих действиях, в своей мысли, в своих книгах; он — сила, даже в этот миг вдохновляющая нас; он желает, мыслит, надеется, действует в нас. Это не похороны его — это его последнее торжество… Посторонитесь — вот он!

Дети взбираются на плечи взрослым. Сильнейшее волнение во всех группах. Становятся на подоконники. Влезают на колонны.

Различные группы на ступенях. Какая толпа!! Эта площадь не сможет вместить ее.

— Как его любили! Такие люди, как он, не должны умирать.

Группа женщин. Его жена идет за носилками.

— Она несет ребенка.

— Она настоящая христианка!

— Она настоящая римлянка!

— Замолчите: несут покойника.

Появляются носилки, их обносят вокруг площади. Одни плачут, другие что-то восклицают, третьи падают на колени, некоторые женщины совершают крестное знамение. Чтоб лучше видеть, люди становятся на ступени, повисают гроздьями на столбах и колонках.

Молодые люди

(идут навстречу носилкам. Восторженно, как бы воссылая молитву.)

— Эреньен, Эреньен, ты был наш единственный учитель.

— Едва лишь мысль во мне, как искра, возникала,

Твой вихрь ее пожаром раздувал.

— Эреньен, Эреньен, мы смена твоя.

Мы клянемся тобой, посвящая тебе

Все, чего мы достигнем в борьбе, —

Все прекрасное, светлое, сильное, чистое,

Все несущее миру расцвет бытия.

— Эреньен, Эреньен! Память славы твоей

Будет вечно пылать в сердце будущих дней.

— Эреньен, Эреньен! Вдохновляй ныне нас,

Как недавно, в печальный и гибельный час,

В дни разлада и в дни заблуждений,

Темным силам назло,

Дав нам жизнь и тепло,

Вдохновлял нас твой пламенный гений.

Тело кладут на помост; женщины возлагают на него цветы и траурное покрывало.

Городской ясновидец (стоя на ступени и возвышаясь над всей толпой)

Не время нам

Внимать слезам,

Пришли часы иные,

Свергая дряхлых, сумрачных богов,

Как молния из темных облаков,

Блеснула истина впервые.

Надежда плотью облеклась,

Желанье старое сияет в блеске юном,

В глазах — весна, сердца подобны струнам,

Возникла в воздухе таинственная связь.

(Указывая на катафалк.)

Пусть лягут ветви пальм, как символ обновленья,

На ложе скорбное безмолвия и тленья!

Храните в чистоте его завет.

Не оскверняйте памяти героя,

Чтобы, мятежный дух навеки успокоя,

Дала и смерть ему лишь новый, яркий свет.

Его к весне неведомой влекло,

Он шел со звездами, с веками, со вселенной,

Он жизнь завоевал рукою вдохновенной,

Он победил, взорвал и уничтожил зло.

Выступает Ордэн. Волнение. В толпе называют его имя и приветствуют его. Перешептываясь, расспрашивают о нем друг друга.

Толпа. Это он отказался уничтожить Оппидомань.

— Он сделал наших врагов нашими друзьями.

— Он велик, как Эреньен.

Ордэн (указывая на тело). Я был его учеником и другом, ему неведомым. Его книги заменили мне Библию. Такие, как он, создают подобных мне — людей смиренных, долгое время остающихся в тени, но в некий громоносный день эти люди, как бы по мановению судьбы, осуществляют великую мечту своего учителя. Насколько прекрасно, незаменимо и незабвенно для сынов своих каждое отечество, настолько же гибельна и вредоносна каждая нация, отгородившаяся от мира в своих границах. Но мир покуда щетинится враждующими нациями. И наш союз возникает перед ними великим примером.

Всеобщий восторг.

Когда-нибудь они поймут бессмертное событие, свершившееся здесь, в прославленной Оппидомани, откуда во все века одна за другой исходили самые высокие идеи человечества. И впервые с тех пор, как возникло насилие, с тех пор, как человеческий мозг постиг исчисление времени, две нации, одна — отказываясь от победы, другая — смирив оскорбленную гордость, бросаются друг другу в объятия. Земля содрогнулась, вся кровь, все соки прилили к сердцу каждой твари. Союз и единение победили ненависть.

Восторженные крики.

Борьба между людьми, кровопролитная борьба, отошла в прошлое. Отныне гигантский маяк пылает на горизонте грядущих бурь. Его величие ослепит взоры, покорит умы, воспламенит желания. И пусть люди, пройдя тернистый путь испытаний и горестей, придут в ту гавань, куда зовет их этот маяк, позлащая сиянием мачты и мирные ладьи.

Всеобщее ликование; люди кричат, обнимаются. Прежние враги подходят и окружают Ордэна. Граждане Оппидомани протягивают к нему руки. Он уклоняется от объятий и слагает пальмовые ветви к ногам Эреньена. Затем говорит, обращаясь к его вдове.

Во имя жизни и ее торжества, прошу вас, Клер Эреньен, показать двум ликующим народам того, в ком мы видим воплощение Жака Эреньена: его сына. (Протягивает руки, чтобы взять ребенка.)

Клер (останавливая его). Я сама найду в себе для этого силы.

(Встает.)

Оппидомань! Ты слышишь: в этот час,

Когда нас, наконец, надежда увенчала,

В преддверье новых дней, берущих здесь начало,

Двум нациям, забывшим свой раздор,

Превозмогая скорбь и осушая взор,

(обращаясь к толпе)

Вверяю сына. Пусть он по стопам отца

Идет — высокий долг исполнить до конца,

Пускай мечту осуществляет смело,

Которая отцом его владела.

Пусть будет он

Отныне посвящен

Грядущему, что к нам нисходит в ореоле

Восстанья, празднества, и радости, и боли,

Пред вами всеми, здесь, у древних стен,

Где спит последним сном великий Эреньен.

Клер некоторое время высоко держит сына, к которому протягиваются тысячи рук охваченной восторгом толпы; затем она передает ребенка Ордэну. И вдруг, истощив этим напряжением все силы, она, рыдая, припадает к телу Эреньена. Постепенно водворяется молчание.

Ле Бре. Все совершившееся ныне так прекрасно, так незабвенно, и такая глубокая связь объединила нас, что стыдно было бы думать о договоре и клятве! Перед лицом всего ненарушимого и святого, перед этим гениальным человеком, чье окровавленное тело и бессмертная душа вдохновляют и воспламеняют нас, мы свободно отдаем себя друг другу навеки!

Восторженные крики.

Ордэн. Когда вчера, с пылающими сердцами и раскрытыми объятиями, мы вступили в город, меня изумляло то, что человек, все это создавший, является живым свидетелем своего триумфа. Такая победа требовала жертвы. Подумайте, при каких необычайных обстоятельствах Эреньен, один, без друзей, без защиты, добровольно подставил свой лоб, быть может, последней пуле, — и вы, как я, поверите, что смерть его связана с тайнами великих и необоримых сил.

Эно. Он низверг и растоптал старую власть, чье изображение еще высится на пьедестале. (Указывает на статую.)

Свистки, крики: «Вали ее на землю, вали!» Рабочие хватают ломы и взбираются на пьедестал.

Он уничтожил это гнилье: ее трусливых консулов, ее беззаконные законы, ее позорные обычаи, ее продажную армию.

Толпа. Долой ее! Долой!

Эно. Он освободил нас от ее воровских банков, от ее золота, парламентов и бирж, он убил все противоречия. А эта статуя глумится над его деяниями. (Указывает на статую.)

Толпа. Старая негодяйка!

— Проклятое чудовище!

— Продажная потаскуха!

Крики со всех сторон: «Долой ее! Долой!»

— Кинуть ее в сточную канаву!

— Ломай ее! Бей!

— Вали! Вали ее в грязь!

Голоса крестьян. Это она нас пожирала!

Голоса горожан. Это она нас позорила!

Голоса крестьян. Она была смертью!

Голоса горожан. Она была преступлением! (Со всех сторон.) Долой ее! Долой!

Рабочий (стоя на пьедестале, кричит окружающим). Берегись! Она падает!.. Падает!

Под яростные крики толпы огромная статуя начинает качаться и падает. Мгновенье мертвой тишины. Затем Эно схватывает уцелевшую голову, поднимает и, пошатываясь под огромной тяжестью, молча бросает. Голова разбивается у ног Эреньена.

Городской ясновидец. А теперь пусть загораются Зори!

Морис Метерлинк