По его версии, Филиппа ждала, пока Франческа сама откажется от жениха, к которому, как казалось, теряла интерес. Но она не успела.
Узнав о поступке сестры и о её положении, Франческа пришла в ярость и уехала в Италию.
Казалось бы, на этом история закончилась, и жили они долго и счастливо.
Но нет.
Слабое здоровье Филиппы окончательно пошатнулось за время сложной беременности, и она не пережила роды. А отец не отдал меня её родственникам.
Именно тогда, тот самый Лоренцо Кардини, который возглавил свой дом, принял решение и отослал Франческу обратно.
В Сицилии, от ревности и обиды, она натворила глупостей, простившись с невинностью и так и не получив предложения. А потому никто не возражал, что Франческа выйдет замуж за отца и признает меня своей.
Сколько стоило и как удалось, выдать полугодовалого младенца за новорожденного, отец, как и многое другое, предпочел умолчать.
Филиппу в городе никто не знал, зато все знали о помолвке Джеффа Нортона и Франчески Кардини. Вопросов после скорой свадьбы не возникло, а слухи быстро утихли.
Не сами, конечно — их аккуратно направили в нужную сторону. С лёгкой подачи дона Лоренцо бизнес отца пошел в гору, а судна начали заключать не мелкие контракты, а те, которые оплачивала Корона. Деньги оказались красноречивее любых оправданий.
В придачу к красивой, пусть и немного вспыльчивой жене, мой отец получил крупный капитал, связи в Италии и покровительство влиятельного сицилийца.
А я получила мать.
Правда, матерью мне Франческа так и не стала. Зато отец, как мог, пытался искупить вину за тот выбор, который сделал.
Когда доктор спросил, пытаться ли спасти его жену или спасти только ребёнка — он выбрал меня. И продолжал выбирать каждый раз, в течение всей моей жизни.
— Прости, дорогая, я не должен был тебе рассказывать. Это только мой крест. Если бы Франческа не обезумела от ревности и не пыталась тебе навредить, я бы не стал сваливать это бремя на твои плечи, — хрипло произнёс он, наливая себе выпивку.
Потирая виски, я наконец посмотрела на отца. Вся его история звучала как городские сплетни, о которых старые матроны беседуют от скуки.
Однако, встретив выжидающий взгляд серых глаз, поняла: отец ждет моих слов. Поэтому всё же спросила:
— Всё это время… ты так бережно относился ко мне из чувства вины? Из-за того, что даже не попытался её спасти? Не рискнул обоими? — присаживаясь выше, я расправила платье, внимательно следя за его реакцией.
Отец улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Нет, Эмма. Я любил тебя так сильно потому, что ты так на неё похожа. Глаза, даже то, как ты хмуришься или улыбаешься. Я любил твою мать… так сильно, что до сих пор — дыра в груди вместо сердца. А её последней просьбой и самой большой мечтой была ты. Она безумно и отчаянно хотела этого ребёнка. Учитывая, насколько тяжёлой была беременность, она приняла это решение за меня. Я лишь не посмел её ослушаться. Видит Всевышний, ничего сложнее этого я в жизни не делал, — осушив бокал, он посмотрел на меня так, что все вопросы застряли внутри.
Он любил меня за двоих, и потому я не стала бередить старые раны.
Поднимаясь с кресла, в котором тонула во время его рассказа, я подошла и погладила отца по плечу.
— Спасибо, что любил меня за вас обоих, — прошептала я, а потом наклонилась и обняла его со спины.
Сегодня я впервые слышала, как мужчина плачет. То ли, вспомнив о своей любви к Филиппе, то ли от облегчения — что теперь несёт эту тайну не один.
Его плечи дрожали, а на мою кожу то и дело капали горячие слёзы. От отца впервые явно пахло виски, и это был запах отчаяния, вины и той ноши, которую он молча и стойко нес столько лет.
Прижавшись к нему крепче, я погладила мягкие русые волосы и оперлась подбородком на его плечо.
— Ну что ты, папа… Я думаю, Филиппа тобой бы гордилась. Ты сделал то, на что не всякая мать способна. Я никогда не чувствовала себя одинокой. Только любимой и защищенной. Ты даже добыл мне самого лучшего мужа, хотя мог давно выдать за богатого старика и укрепить свое положение в Саванне. Или вовсе — за богатого итальянца и получить контракты, о которых можно только мечтать.
— И чуть не потерял тебя из-за того, что сразу не заметил неладное. Следовало давно отправить ее в лечебницу, ещё когда понял, что до вас с Люсиль ей нет никакого дела, — сказал отец, и его руки внезапно сжались в кулаки.
От воспоминаний о Франческе я напряглась и вздохнула.
— Я не хочу это обсуждать, — холодно ответила.
Она не была мне матерью — и это новость. Но всё же была роднёй.
Отстранившись, я погладила живот. Большая удача, что безумная женщина не стала выжидать лучшего момента. Страшно представить, что, узнав о беременности, свою злобу она могла обрушить на моего ребёнка.
— Прости, дочка, — наконец спохватился отец. — Тебе нельзя волноваться, а я совсем растрогался.
Он утер скатившуюся слезу и натянул кривую улыбку.
— Пойдём, я провожу тебя в комнату. Уже поздно, — привстав, мужчина приобнял меня за талию и вывел из кабинета.
Сопротивляться сил не было. Этот день вымотал до последней капли.
Непонятно, почему отец решил раскрыть мне правду именно сегодня. Вероятно, надеялся, что, отвлекаясь на задушевную беседу, мне будет проще пережить разлуку с мужем.
Отчасти он не ошибся, но — только отчасти.
Узнав, что Франческа не была мне родной, я не испытала ничего, кроме странного облегчения. Наверное, проще знать, что тебя любила та, кого ты никогда не знала, чем жить с мыслью, что собственная мать тебя ненавидит.
С раннего детства мы с Люсиль привыкли, что вместо заботливой матушки у нас — миссис Нортон. И, возможно, не могли воспринимать её иначе.
Теперь я лучше понимала отца — его чрезмерную заботу, его внимание. Он пытался дать мне то, что, как ему казалось, когда-то отобрал.
Но была ли в смерти моей настоящей матери его вина?.. Вряд ли. Он просто слишком её любил и не мог смириться с тем, что оказался бессилен.
Погрузившись в раздумья, я добрела до комнаты, пожелала отцу доброй ночи и нырнула во тьму.
Только сейчас, оказавшись в пустой спальне, я остро ощутила, что Итана нет дома.
Темнота давила. Кровать казалась неуместно огромной, чужой. И внутри вдруг всё сжалось — щемящая тоска по мужу, по его рукам, голосу, дыханию.
Ночь, казалось, будет куда тяжелее, чем день.
Но я надеялась, что привыкну.
Глава 19Разлука
Прошёл месяц, а я так и не привыкла засыпать и просыпаться в одиночестве.
Прикроватный столик оброс бутылками — горькие травы, едкие капли, настои с тяжёлым запахом, всё, что хоть немного помогало погрузиться в забытье. До тех пор, пока доктор Моррис не наложил запрет.
Вредно для ребёнка — и точка.
Несколько ночей я ворочалась в постели, сверялась со стрелками на часах и вела внутренние переговоры с совестью. А потом… сдалась и смирилась. Нашла себе занятие, чтобы не сойти с ума от тоски и бессонницы.
Я бродила по особняку, как привидение в белом халате, и пугала кормилицу Роланда. Каждый раз женщина ахала, крестилась и уносилась прочь. А я улыбалась — впервые за день.
Жестоко? Возможно. Но я не виновата, что ей тоже не спится и что ей лень носить с собой лампу.
Вскоре я и сама уже обходилась без света. Просыпалась в сумерках, и мягкого света во дворике хватало, чтобы не упасть и не свернуть шею.
Днём спать было легче. Спокойнее.
Голоса слуг, плач Роланда, скрип половиц, звуки с улицы — всё это больше не раздражало. Наоборот, будто держало на плаву.
А вот ночная тишина… Тишина сводила с ума. Она растягивала время в тонкую, звенящую нить. Секунды казались часами. Всё замедлялось, всё выжидало.
Но даже такое странное развлечение не могло длиться вечно. Через пару недель пришло первое письмо от Итана. Отец прочел инструкции корабельного лекаря и моя игра в ночного призрака закончилась.
Сначала меня будили в обед, потом в полдень, затем — утром.
Даже с борта корабля Итан, казалось, чувствовал моё состояние. Или просто знал меня слишком хорошо. А может, все беременные жёны моряков сходят с ума одинаково?
Его «Люблю вас, мои девочки, и безумно скучаю», написанное на коленке, корявыми чернилами, стало для меня талисманом. Эти строчки, как странный амулет, грели ночами, рассеивали давящую тьму и позволяли быстрее уснуть.
С каждым новым днём подъём устраивали всё раньше, и укладывали — как положено. А чтобы я наверняка не стала бродить ночами, после плотного ужина выводили гулять по кварталу.
Вечерний воздух и бесконечные рассказы отца о его былой молодости, работали не хуже настоек доктора и сказки на ночь.
Однако, несмотря на все старания и почти отменный сон, тоска по Итану никуда не ушла.
Тогда хитрый и предприимчивый Джефф Нортон повёз меня в город — на встречу с главной сплетницей Нового Орлеана.
Уверена, что сделал он это вопреки инструкциям Итана, чтобы хоть как-то развеять мое уныние.
К сожалению, письма, прогулки и даже визиты подруг не заставляли время течь быстрее.
Два с половиной месяца тянулись до бесконечности.
И вот, наконец, пришли долгожданные строки:
«Это письмо будет финальным. Скоро я вернусь к вам, мои девочки.»
Итан писал это в каждом письме: «Мои девочки.»
Он был так уверен, что у нас дочь, что я и сама начинала верить.
Когда становилось особенно тоскливо, я перебирала имена.
Пыталась придумать что-то на случай мальчика — но мысли упрямо возвращались к девочке. Я представляла, как зову ее по имени — дома, в саду, на улице. Как она улыбается, как выглядит.
Представляла, какая она будет.
Сицилийской розой? Или всё же похожей на Харрисов? А может, и вовсе — на Нортонов.
Так пролетали скучные дни, потом они складывались в недели.
Корабль отца с дня на день должен был прибыть в порт Нового Орлеана. Но вместо отчета о прибытии судна на карантин, нам опять принесли