письмо.
— Что там, они опять попали в шторм? — завидев почтовую повозку, я буквально спорхнула с лестницы.
Последние дни было слишком жарко, живот уже заметно округлился, и тело начало меняться. Но новости от Итана заставили забыть обо всём и почти бегом броситься к отцу.
— Тише, Эмма. Ты забыла, как кружилась голова, — шикнул на меня заботливый надзиратель.
Судя по тому, как он хмурил брови и недовольно поджимал губы, корабль где-то застрял.
— М-да… Нас втянули в весьма сомнительную игру, — вздохнул отец, а потом посмотрел на меня:
— Мне жаль, но судно задержали. Как надолго — капитан не знает. Итана забрали и определили на военный корабль в качестве лекаря. Там слегла вся команда, капитан, и их собственный доктор. Поскольку корабль принадлежит военно-морскому флоту, а наши оказались ближе, чем ближайший порт, судно задержали, и команда вынуждена подчиниться.
В этот момент время будто споткнулось и рухнуло в бездну — день превратился в ночь, а надежда осела в груди тяжёлым осадком.
Итан не вернётся в срок. Отец уверял, что задержка незначительная — лишь до ближайшего порта. Но он не смотрел мне в глаза, и это было красноречивее любых слов. Я знала — он врёт. Или, по крайней мере, умалчивает.
Еще одним ударом стало полное отсутствие писем.
Почту с зараженного судна передавать запрещено. Капитан мог узнавать о состоянии моего мужа только по условным знакам: синий флаг — всё в порядке, красный — заражен, белый…
Белый значил молчание. Неизвестность. Или то, о чём я даже не смела думать.
Отец не говорил, чем именно больна команда, но разум подсказывал: это нечто серьёзное. Вряд ли они слегли из-за чесотки или лобковых вшей.
Спустя несколько недель пришло новое послание от капитана — и от него повеяло настоящим ужасом. Даже добравшись до ближайшего порта, команду не высадили. Судно поставили на рейд, держали вдали от берега. Заболевших лечили прямо на борту. И лечил их только Итан. Один.
Всё, на что расщедрились власти и портовые чиновники, — шлюпка с медикаментами. Без врачей, без помощи.
Это было действительно страшно.
Живот рос, и вместе с ним — тревога.
Итан всё ещё не возвращался. Письма, что он успел отправить до карантина, выцветали на прикроватной тумбочке, пропитанные пятнами моих слёз.
Отец ходил по дому кругами, мрачнее тучи, с лицом, будто высеченным из камня. Даже слуги старались ступать тише, говорили шёпотом, словно боялись потревожить чью-то боль.
Роланд почти не плакал — будто чувствовал неладное. А его кормилица, не проронив ни слова, надела чёрный платок — в знак скорби по погибшим морякам.
Ни у кого не хватило сил ее остановить. Да и зачем? Все и так знали, что с каждым днём надежда тает.
Особняк в Новом Орлеане, некогда наполненный светом, голосами и движением, стал глухим и тусклым, как старый склеп, в котором медленно умирало время.
А когда спустя месяц пришло новое письмо от капитана, отец больше не стал притворяться, будто всё вот-вот закончится.
Он молчал, но даже это молчание говорило о многом. И это молчаливое признание оказалось страшнее любых слов.
А потом пришла Джоан. Всегда весёлая, живая, довольная собой и миром, теперь она была тенью самой себя.
Корабль её жениха тоже попал на карантин.
Многие суда застряли у портов — Карибский бассейн охватила неведомая хворь. Власти держали корабли на месячном карантине, не подпуская ни к берегу, ни к людям.
Даже если Итан прибудет в порт — он не сможет сойти на берег. Никто из команды не сможет. Целый месяц — в изоляции.
Но я молилась хотя бы об этом.
Пусть бы не пускали — лишь бы он был жив. Пусть бы я не могла его обнять — лишь бы знать, что он рядом. Что вернулся. Что сдержал обещание.
Судя по всему, Океан оказался не менее ревнивым, чем женщина. Он не хотел отпускать ко мне мужа, будто решил вернуть себе то, что когда-то отняла у него проклятая ведьма.
Нет, в этот раз меня не травили ядом.
Я медленно сходила с ума — от тоски, от тревоги. И, конечно, от бессонницы.
Прогулки больше не помогали. Ночь превращалась в бесконечную пытку.
Я не могла уснуть не только из-за волнения, но и от боли. Руки, ноги, спина — особенно таз. Боль была такой, что хотелось завыть. И только под утро она стихала, уступая место отекам.
Жара, пыль, шум — и тревожный взгляд отца.
Я знала, что он видел. У Филиппы на поздних сроках тоже всё было сложно, и это не добавляло оптимизма нам обоим.
Я задыхалась от пыли и тоски, а Джефф Нортон — от страха, что любимая дочь повторит участь любимой женщины.
Наверное, зря я подслушивала их с доктором разговоры. В неведении проще было бы поверить, что я — капризная эгоистка, притворяющаяся немощной.
После бесед отца и докторов, я тосковала по мужу еще больше. Итан наверняка бы что-то придумал. Он бы не позволил изнывать от боли или задыхаться от собственного, всё больше отекающего тела.
Но доктор Моррис — как и второй, имя которого я так и не смогла запомнить, — не спешили помогать.
Старые инструкции Итана, были приняты за единственно возможное спасение. Несмотря на то, что мой муж оставлял рекомендации с расчётом на срок шесть месяцев, доктора старательно поили меня кислой водой, время от времени позволяя мятную настойку. Чтобы заслужить её, должно было быть совсем дурно — ведь, по их словам, она плохо влияет на сердце ребёнка.
«Вредно для ребёнка» — этой фразой меня регулярно кололи.
Особенно женщина-повитуха, которая иногда приходила вместо мистера Морриса. Делала она это тихо, чтобы не слышал отец. Как змея, шипящая прямо в ухо, — так, что слова намертво застревали в голове.
После её визитов становилось только хуже. Помня о судьбе матери, я чувствовала себя жуткой эгоисткой. За меня когда-то отдали жизнь, а я не способна потерпеть боль или жару.
Ну и что, что ноги отекли так, что пришлось менять всю обувь?
Ну и что, что стало тяжело дышать?
Так у всех на поздних сроках. Таз болит — потому что он узкий, и тело готовится к родам.
Ближе к сроку, я даже перестала ныть или просить что-то от боли. Рослая повитуха одним взглядом заставляла ощущать вину за своё состояние. Ее карие глаза пронзали иглой после каждого осмотра, в то время как кормилице Роланда и отцу она слащаво улыбалась:
— Мисс совсем молоденькая, думаю, всё обойдётся.
Она обнадёживала отца — и какое-то время это работало.
К сожалению, только с ним. Я чувствовала, что с каждым днем дышать становилось сложнее, ходить — тяжелее, а есть почти не хотелось.
Всё внутри кричало, что если Итан не успеет вовремя, я даже не смогу с ним проститься.
В отличие от повитухи, доктор Моррис не кормил отца иллюзиями. Шёл девятый месяц, а ребёнок всё ещё лежал не так, как положено. Шансов, что он примет правильное положение, больше не оставалось.
Точнее — не было шансов, что он сделает это сам и без помощи. Судя по разговорам доктора, эта помощь могла стоить жизни нам обоим. А потому решение будут принимать, когда начнутся роды.
Я знала, что это значит. Они будут решать, кого спасать. Точнее — отец будет решать, кого спасать.
Подслушав очередной неутешительный прогноз доктора, утирая слёзы, я пошла наверх. Лестница — моё орудие пыток и спасение. Она утомляла настолько, что, несмотря на боль, я могла проспать несколько часов подряд.
Я всё ещё утешала себя мыслью, что с момента задержки судна прошло больше трёх месяцев. Карантин уже должны были снять. Возможно, он совсем рядом.
Оставалась надежда — слабая, почти призрачная: если Итан сам не сможет сойти на берег, то хотя бы передаст врачу инструкции.
Я верила. Искренне, отчаянно. Прижимала к груди листок, на котором вместо строчек давно расплылись темные кляксы, и засыпала, представляя его голос.
Этим вечером я проснулась мокрая — и не от жары. Не от духоты. Не от очередного кошмара.
Что-то потекло. Тёплая влага быстро впиталась в простыни, оставляя после себя липкий след тревоги. А следом пришла боль. Резкая, пронзившая низ живота, разливающаяся волнами спазмов.
Я свернулась комочком, тихо заскулив и сжимая в руках влажную от пота ткань простыни.
Началось.
Итана нет. Он не успел.
Я пропала.
Глава 20Мой Океан
Итан
Новый Орлеан встретил меня сумерками, туманом и тяжелым, пыльным воздухом. Я ненавидел это. Особенно после долгих дней на корабле — лёгкие будто забились песком. Но времени отдышаться не было.
Я спешил. Нужно было добраться до особняка. Пусть придётся сидеть в изоляции — хоть в другом крыле, хоть в подвале — главное, знать, что с Эммой всё в порядке.
Тревога жгла изнутри. Гнала меня, как злой дух по пятам. Казалось, ещё немного — и я опоздаю.
Перекрыв дорогу первому попавшемуся экипажу, я сунул кучеру пачку банкнот и запрыгнул рядом.
— Особняк Нортонов, — коротко бросил я.
Кучер порядком опешил от подобной наглости, будто рядом оказался мешок навоза.
Впрочем, это было не так уж далеко от правды — после того судна, на котором я прибыл, запах, вероятно, стоял удушающий. Но ещё несколько бумажек сгладили его сомнения, и мы тронулись.
Только войдя в мрачный, будто вымерший особняк, я понял — торопился не зря.
Крик. Жуткий, раздирающий душу, выворачивающий наизнанку. Такой, каким он был в моих кошмарах.
Только редкие вести, пойманные в портах, удерживали от безумия. Но и они не приносили облегчения — лишь отсрочку страха. Карантин, эпидемия… Я застрял на чужом судне, лишь поднимая сигнальный флаг, давая капитану понять, что ещё жив.
Рисковать командой — или Эммой — передавая записки я не стал. Наш корабль стоял в том же порту, что и военный флагман. Вернуться в Новый Орлеан мы не могли. Застряли — неизвестно где и неизвестно на сколько.
Я потерял счёт времени. Оно текло вязко, как сгущенная кровь, и каждое мгновение отнимало силы. Но, услышав этот крик, я понял: не зря выбрал иной путь.